Предисловие к Капиталу

В 2018 году в издательстве «Пальмира» был переиздан первый том «Капитала» Маркса с предисловием Алексея Цветкова. Неожиданно для всех эта книга быстро разошлась и потребовала двух переизданий, включая то, что вышло в спорной «кока-кольной» обложке, вызвавшей восторг у одних и протест у других читателей Маркса.

До этого пролегомены к предисловию в упрощенно-журналистской их версии Цветков публиковал на сайте журнала «Сноб» в виде рубрики «Маркс выходного дня» (вышло 15 выпусков в 2017).
В январе 2019 «Свободное марксистское издательство» опубликовало предисловие Цветкова отдельной небольшой книжкой («Великая книга о главной проблеме»).

Летом 2019 в издательстве «АСТ» вышла ещё одна версия «Капитала» (на этот раз все три сокращенных тома под одной обложкой) с новым, переработанным предисловием и системой комментариев Цветкова. Первый тираж книги разошелся за два месяца.

В настоящий момент Алексей Цветков работает над популярной хрестоматией по «Капиталу», которая должна выйти в 2020 году.

1

Великая книга о главной проблеме

 

Кино и комиксы

Людей, которые прочли эту книгу от начала и до конца, гораздо меньше, чем принято считать. Но в момент каждого кризиса капитализма продажи «Капитала» резко растут, уровень цитируемости взлетает, и его переиздают вновь на самых разных языках.

Для тех, кому книга кажется слишком толстой и сложной, давно есть манга-версия или отличный комикс британского политического художника Фила Эванса.

Во время «великой депрессии» Сергей Эйзенштейн собирался экранизировать «Капитал», признаваясь, что понял, как это сделать, читая Джойса («Улисс»). В кризисном 2008 известный немецкий кинодокументалист Александр Клюге снял свой многочасовой фильм о «Капитале», оттолкнувшись от так и не исполненного замысла Эйзенштейна.

После того как дно кризиса пройдено, о «Капитале» в частности и о марксизме вообще многие начинают говорить в том смысле, что всё это устарело, уже было испробовано, осталось в прошлом веке, превратилось в идейный антиквариат. Обычно так говорят люди, которые объясняют себе историю и общественную жизнь с помощью гораздо более древних нарративов: будь то свободный рынок, соперничество империй, божественный промысел и религиозная миссия, симфония сословий, теория заговора, волны национальной
пассионарности и т. п. Удивительно, но собственные объяснения происходящего не кажутся оппонентам Маркса устаревшими, давно дискредитированными и антикварными.

 

Источник

Не смотря на многие несбывшиеся пророчества и спорные места, главная книга Маркса вот уже полтора века остается незаменимым фундаментом критической теории, важнейшим источником вдохновения для антикапиталистов и примером уникального сочетания самой глубокой аналитики с задиристой антибуржуазностью.

Без этой книги уже невозможно представить себе нашу цивилизацию, так же, как её невозможно представить без Библии или трактатов Аристотеля.

Марксистский анализ системы, данный в «Капитале», был базовой оптикой для пролетарских революций,
антиколониальных движений, советского блока, маоистского Китая, новых левых, антиглобалистов и вполне умеренных реформистских социал-демократов.
На «Капитал» с равной охотой ссылаются и те, кто требует нового социального государства, и те, кто мечтает о финале капитализма.

Критическая теория со времен Маркса впитала в себя и психоанализ, и структурализм, но в её основе по-прежнему иррациональность капитализма, которую так и не удалось бесконфликтно замаскировать или, по крайне мере, объявить приемлемой и вечной. Поколение за поколением левые интеллектуалы, отталкиваясь от «Капитала», задают свои неудобные вопросы.

Этот текст — стартовый инструмент классовой оптики, при том, что обрывается он (в третьем томе) как раз на
определении классов. Любая революция без классового анализа останется призраком свободы, недолгим разрывом тошнотворной повседневности, гражданской оргией солидарности, за которой последует неизбежное возвращение к товарному фетишизму, социальной фрустрации, управлению массами через контроль над потреблением и производство конформных идентичностей.

 

Автор и его книга

Наш автор родился в еврейской семье либерального адвоката, принявшего лютеранство для того, чтобы сохранить свою практику. Поэтому отношение к религии в его доме всегда было очень отвлеченным. Изучая право в берлинском университете, Карл собирался стать поэтом и романистом и бойко сочинял богоборческие стихи в духе мрачного энтузиазма немецких романтиков. Увлекался философией
Гегеля, был азартным игроком в карты и не раз попадал в полицию за пьяные кутежи. Не избегал дуэлей и рано научился презирать и высмеивать обряды добропорядочного общества.

После защиты блестящей диссертации по античной философии (Демокрит и Эпикур) он становится влиятельным публицистом, а потом и редактором в «Рейнской газете». В рейнской области сосредоточилась тогда наиболее сильная и независимая прусская буржуазия, мечтавшая об избавлении от прежних
феодальных порядков под флагом народной демократии. Этому классу нужен был голос, зовущий к переменам. Газету закрыли по личной просьбе русского царя Николая Первого, усмотревшего в статьях Маркса русофобию. Сделавшись нежелательной персоной в своей стране, он переезжает в Париж, где близко сходится с анархистами и социалистами (Прудон, Бакунин, Луи Блан). Знакомится с Энгельсом, сыном
текстильного фабриканта и тоже социалистом. Дружит с известным поэтом Генрихом Гейне.

Женится на баронессе Женни фон Вестфален, которую знал с самого детства.

Во Франции семья Маркса пробует объединиться с ещё двумя семьями, чтобы вместе издавать журнал, вести хозяйство и воспитывать детей, но этот «фаланстер» не просуществует и месяца из-за разницы темпераментов и интеллектов.
Опасного автора высылают из Парижа за вольнодумные статьи, и он перебирается в Брюссель, где Маркса принимают с условием, что тот не будет публиковать ничего о текущей политике. Маркс пишет там «Коммунистический манифест», который выходит в 1848, за несколько недель до начала общеевропейской революции, после чего его высылают и из Бельгии, он снова оказывается во Франции, но вскоре отправляется в Кёльн, где вспыхнуло демократическое восстание. Там он решает издавать свою «Новую рейнскую газету». В 1848 Маркс тратит все свои личные сбережения (первую полученную часть наследства) на покупку оружия для немецких активистов. В 1849, сразу после подавления революции, его судят в Кёльне за подстрекательство и государственную измену — призыв не платить налоги антинародному правительству — но он отказывается от адвоката, сам защищает себя перед присяжными и добивается оправдания. Так или иначе, журналистская деятельность Маркса приводит к тому, что его высылают вновь. Последний номер запрещенной «Новой Рейнской Газеты» отпечатают красным шрифтом, и вскоре он станет редким раритетом и мечтой коллекционеров. Маркс демонстративно отказывается от прусского гражданства, планирует совместную с Энгельсом эмиграцию в США и, наконец, оказывается в Лондоне, где и проведет всю вторую половину своей жизни.

Даже тогдашние недруги и оппоненты Маркса описывают его как гениального неврастеника с явными чертами харизматичного пророка.

В Лондоне он переживает нелегкие времена. Порой Марксу приходится закладывать свой сюртук, и в такие дни он не может ходить в библиотеку Британского Музея, где обычно изучает «синие книги» (сборники документов по текущему положению дел британского пролетариата) и работает над первыми набросками к «Капиталу». Иногда у него нет денег, чтобы отправить очередную рукопись издателю. Его семья неделями питается в основном картофелем и хлебом, взятыми на рынке в кредит, а скромное имущество, включая детские игрушки, описывают за долги. Его жене не раз приходится закладывать фамильное столовое серебро. Четверо из его семерых детей умрут в раннем возрасте.

Дочерям он объясняет азы политэкономии, сочиняя бесконечный сказочный сериал про Ганса Рёкле, торговца магическими игрушками, которые покупает у мастера сам дьявол.

Бедный, но гордый Маркс презирает буржуазию и её миропорядок и собирается предъявить ей самый серьезный в человеческой истории приговор.

Деньгами ему в Лондоне старается помогать Энгельс, устроившийся менеджером в контору прядильной фабрики своего отца. Сам Энгельс, амбициозный теоретик, называет такую свою занятость «египетским рабством». Он информирует Маркса о внутренней машинерии современного промышленного производства, когда тот всерьез решает заняться экономической теорией. Очередные проблемы с деньгами начинаются, когда текстильная фабрика переживает не лучшие времена из-за гражданской войны в США и блокады
хлопковых поставок оттуда.

В Лондоне и вообще в Европе после 1848 года под легальной вывеской комитетов поддержки немецких политэмигрантов тайно действует сеть радикальных социалистов, и Маркс — её стратег и вдохновитель. В 1849 он читает радикалам лекции на втором этаже паба «Красный лев».

В 1850-ых публикуется в американской прессе и неоднократно предсказывает близкую общеевропейскую революцию. Особенно его вдохновляет международный финансовый кризис 1857 года, и он с новой страстью обращается к экономическому анализу системы.

В 1860-х он фактический лидер «Интернационала» (Международного Товарищества Рабочих) — боевого штаба грядущей международной революции пролетариата, как видит он сам эту организацию.

В 1869 Маркс поддерживает ирландских политзаключенных, полагая, что ирландский вопрос может запустить новую английскую революцию.

Но главным интеллектуальным итогом его жизни станет «Капитал», над которым он, с перерывами, работает 25 лет, по многу раз переделывая текст и утверждая, что автор не может публиковать одну и ту же мысль в той же форме по прошествии полугода.

Товарищ Маркса Вильгельм Вольф завещал ему после смерти основную часть наследства, и Маркс настолько растроган, что посвятит Вольфу первый том «Капитала», вышедший в 1867.

Работая над вторым и третьим томом, автор внимательно следит за драмой «парижской коммуны». Это первый пример рабочего самоуправления. Маркс видит в нём живую иллюстрацию правоты своей теории и подтверждение своих прогнозов. Вооруженные трудящиеся уже делают то, что предлагается в «Капитале», но будут безжалостно расстреляны на улицах.

В 1871 французская пресса обвиняет Маркса в том, что он из-за границы руководил парижскими коммунарами. Журналисты спорят о том, на какую именно разведку он работает.

Энгельс предлагает Марксу сделать его главную книгу более доступной, разбив весь текст на короткие разделы. Он же, став первым редактором «Капитала», уговаривает друга исправить излишне воинственные места на более нейтральные.

«Не думаю, что кто-либо когда-либо писал о деньгах, настолько нуждаясь в них» — шутил Маркс. Пробуя заранее моделировать реакцию всех возможных лагерей, меняя стиль и примеряя разные мировоззрения, Энгельс напишет под псевдонимами не менее семи рецензий на «Капитал», включая весьма критические. В год выхода мало кто дочитал до конца эту книгу, и никто не хотел публично рассуждать о ней.

Женни Маркс мягко упрекает рабочих в отсутствии интереса к первой публикации. Тем, кому слишком сложно, Маркс предлагает читать с десятой главы или вообще читать все главы в обратном порядке.

В 1870 Маркс учит русский, чтобы лучше понять аграрное законодательство в России. По свидетельству своего зятя, Поля Лафарга, вскоре Маркс мог читать Пушкина, Гоголя и смеяться памфлетам Салтыкова-Щедрина.

В переписке со своим русским переводчиком Николаем Даниельсоном Маркс предсказывает в ближайшем будущем подъем и мировое лидерство США. Он ожидает, что пролетарская революция начнётся в наиболее промышленно развитых странах, т.е. в Америке или в Англии. По Марксу, такая революция может быть только международной и достигнуть социализма в обособленной стране в принципе невозможно.

В последние годы жизни он склоняется к тому, что в самых цивилизованных странах переход к социализму возможен мирным и парламентским образом или, по крайней мере, будет оплачен малой кровью. Многие товарищи Маркса сочтут такие его рассуждения тактической хитростью.

Во Франции 1870-х первый том «Капитала» издают в виде серии отдельных брошюр.

Русскому переводчику Маркс рекомендует взять за образец это французское издание. Французский перевод был сделан Ж. Руа, а позднее отредактирован самим Марксом, посчитавшим перевод Руа слишком буквальным и плоским. Каноном для перевода на большинство языков в итоге станет четвертое немецкое издание (1890), подготовленное Энгельсом.

Маркс посылает первый том Дарвину, но тот дочитает его только до 104-ой страницы и так и не доберется до ссылок на свои книги. Много позже Дарвин ответит Марксу в том смысле, что его смущает слишком откровенный атеизм «Капитала».

В старости Маркс приобрел не только всемирную славу, но и некоторую респектабельность. Им интересуется королевская семья. Близкие друзья и ученики Маркса в последние годы его жизни создают социалистические организации в большинстве стран Западной Европы.

После «Капитала» автор планирует всерьез взяться за литературную критику (написать книгу о Бальзаке) и
математическую логику, но умирает от туберкулеза в 1883, завещав Энгельсу привести в порядок и опубликовать оставшиеся тома — двадцать три тетради черновиков.

Дочь Маркса Элеонора после смерти отца занималась распространением его идей. Ей активно помогал в этом известный теоретик искусства и художник-прерафаэлит Уильям Моррис, хотя он и признавался, что не понимает всех экономических тонкостей учения.

В 1893 в Британии возникнет Независимая Рабочая Партия с отчетливо марксистской программой. Эта организация станет одним из источников лейбористской традиции в британской политике.

«Капитал» перевернет мир в голове начинающего писателя Бернарда Шоу. А вот другой британский писатель-социалист Герберт Уэллс, склонявшийся к «розовому» реформизму, сочтёт марксистский анализ вульгарным, а обещание всемирной пролетарской революции — варварским соблазном.

 

Структура

Изначально Маркс планирует шесть томов, но в итоге останавливается на четырехтомной структуре.

Второй (1885) и третий (1894) тома составлены и опубликованы Энгельсом по оставшимся после смерти автора черновикам. Эту работу продолжил теоретик немецкой социал-демократии Карл Каутский, который опубликовал четвертый том в 1905.

В первом томе дан генетический анализ системы капитализма.

Второй том главным образом посвящен схемам воспроизводства капитализма как системы баланса и роста.
Отношения между средствами производства и предметами потребления объясняются там прежде всего как философская проблема.

В третьем томе Маркс показывает тенденции к изменению динамики нормы прибыли, предлагает свою теорию финансовых кризисов, даёт прогноз развития банковской системы и рассматривает разницу между специфически «классовыми» и «нейтральными» функциями государства.
Впрочем, этот том как раз и обрывается на главе, в которой автор должен дать окончательное определение классов.

Четвертый том, в котором Маркс критикует основные идеи известных ему экономических теорий, попутно описывая исторические условия и классовую ангажированность самих этих теорий, не всегда включают в канон, считая, что в этом томе наиболее велико «редакторское искажение» первоначального замысла.

 

Ситуация и цель

Согласно марксистской оптике, ни одну вещь на свете нельзя понять без анализа породившей её исторической ситуации, особенно когда речь идет о книге.

Как признавался сам Маркс, во время работы над «Капиталом» его прежде всего вдохновляло движение за освобождение рабов в Америке, создание «Международного товарищества рабочих» и польское восстание.

Рабочий класс Британии проделал к тому времени серьезный политический путь. С 1811 по 1817 шла война британского пролетариата против хищных машин, пожиравших рабочие места. Это деструктивное, но массовое движение «луддитов» помогло рабочим осознать себя как класс с собственными интересами и особой судьбой в истории страны. Класс, предназначенный для других, всё яснее сознавал свою политическую миссию. В 1819 в Манчестере стотысячный марш рабочих рассеивала кавалерия. В 1824-ом году английский парламент под нажимом массового движения снизу был вынужден признать право профсоюзов на существование и участие в политике. В 1840-х рочдельские ткачи создали первый потребительский кооператив, и этот опыт был повторен в крупнейших британских промышленных центрах, а
потом и по всей Европе. Чартистское движение за рабочие права стало силой, с которой теперь считался правящий класс. Рабочие были готовы превратить свой численный перевес в политическое преимущество.

Марксистский анализ капитализма будет построен так, чтобы показать генеральное противоречие системы, делающее рабочий класс из экономического субъекта политическим, сформулировать великое призвание тех, кто лишен доли в прибыли и вынужден ежедневно продавать себя.

Пролетариат преодолевает собственное положение, уничтожая своего противника и открывая дорогу в новое общество новых людей, где будет упразднено государство.

Свобода возможна только как сознательное участие во всеобщей судьбе, а пока каждый участвует в сборке большой машины, которая отрицает каждого. Послушная деталь капиталистического механизма, создающая прибыль и воспроизводящая власть получателей этой прибыли, готовит условия для собственного освобождения.

Представление о справедливости обычно возникает у нас из сравнения своего положения с другими временами или другими людьми. Маркс ставит своей целью рационализацию самого понятия справедливости, понятой как истина в действии.

Он хочет сделать неравенство предметом точного доказательного знания. Знания, на пути которого стоит
товарный фетишизм, ведь фетиш и есть прежде всего отказ от полного знания, поощряемый системой как «адекватность».

Капитализмом не заканчивается наша история, и настало время определить, что такое справедливость на языке формул.

На определенном уровне развития производительных сил и отношений неизбежно возникает категориальный аппарат освобождения трудящихся, потому что вся прежняя политическая конструкция больше не соответствует новым производительным силам.

Цель — распознать напряженное противоречие между трудом и его капитализацией. Разбудить политический аппетит производителей. Освободить труд от его стоимостной формы в республике свободных работников. Привести форму присвоения в соответствие со способом производства. Это будет выглядеть как юридический запрет наемного труда и его всеобщее осуждение, подобно тому, как на старте цивилизации были запрещены людоедство и инцест.

На новом уровне политической культуры народа труд станет самореализацией, проявлением солидарности, сознательным участием в общей истории и больше не будет нуждаться в материальных стимулах. Теперь человечество начнет планировать своё будущее, не жертвуя этикой. Мир, в котором все откажутся считать себя товаром и сам перестанет быть товаром.

Альтруизм и эмпатия сделаются основой всех связей внутриобщества изобилия и безвозмездных отношений, когда им перестанет мешать такая иррациональная вещь, как частная собственность на средства производства и ложное сознание, неизбежно порождаемое институтом такой собственности.

У Маркса нигде нет точного описания этой новой общественной модели самоорганизации. Гораздо важнее для него было поймать тенденцию, понять направленность становления, нежели дать некие вечные рецепты, истинные для любых будущих ситуаций.

В «Капитале» окончательное завершение получила эксцентричная теория Маркса, которая изменит цивилизацию за полтора века сильнее, чем христианство изменило мир за две тысячи лет.

 

Стиль

Кроме прочего, Маркс видел текст своей книги «художественным», хотя и признавал собственный стиль
«тяжелым», «деревянным» и «подпорченным проблемами с печенью».
По Марксу, неотчужденный труд будущего, счастливая работа свободных людей доступна нам в классовом обществе только в художественном творчестве. Именно поэтому настоящее искусство сохраняет столь ысокую степень независимости от породивших его классовых обстоятельств и продолжает волновать нас, даже когда от этих обстоятельств мало что осталось.

Но с рыночной точки зрения, если вы написали книгу, сочинили песню или сняли фильм, вы пока ещё ничего не создали. Создали же вы что-то, только когда подписали контракт и продали то, что у вас получилось. Любое произведение в капиталистической вселенной во-первых является товаром, и только во-вторых несет в себе ещё какое-то сообщение. На этом основан сегодняшний феномен копирайта и интеллектуальной собственности.

Литературные вдохновители Маркса достаточно очевидны.

Когда он сожалеет о нестерпимой судьбе рабочих, мы отчетливо слышим голос Диккенса (есть и прямые отсылки к «Оливеру Твисту»). Эти страницы пропитаны сентиментальной социальностью.

Ирония Маркса отсылает нас прямо к Лоренсу Стерну, его политическая сатира явно напоминает о Свифте, а
драматический оптимизм его логики заставляет вспомнить о шекспировском пафосе.

Стилистически «Капитал» очень неоднороден и прерывист. Маркс легко переходит от приемов фарса к мрачному юмору готической новеллы.

Есть в книге и античный слой. Цитируются и упоминаются: Гомер, Софокл, Платон, Фукидид, Ксенофонт, Вергилий, Ювенал и Гораций.

Церковь была для Маркса важнейшим идеологическим аппаратом правящего класса, а религия — необходимым способом амортизации социальных противоречий, поэтому в «Капитале» так много антиклирикального юмора.

Возникновение капитала на рынке сравнивается с единством и неслиянностью Троицы в христианском догмате, а первоначальная аккумуляция капитала с грехопадением Адама и Евы. Стоимостное бытие холста проявляется в его подобии сюртуку, как овечья натура христианина — в уподоблении себя агнцу Божию. Десятина, которую крестьянин должен уплатить попу, есть нечто более отчетливое, чем благословение попа.
Отношение буржуазных экономистов к феодальному прошлому аналогично отношению христианских теологов к «языческим» религиям.

Немало и обычного мистицизма на уровне метафор — бестелесные призраки, вервольфы и вампиры капитала, обреченные пить живую кровь рабочего труда, мертвые, вцепившиеся в живых, фурии частного интереса, черная магия рынка, окружающая продукты труда, и прочая готическая образность. В этом гностическом описании капитал объявлен злым и слепым Демиургом, творцом и хозяином товарного мира, а
рабочая сила — порабощенной энергией, плененным светом, который однажды выйдет из под контроля и откроет двери в новый мир под новыми небесами.

Метафоры и тропы нужны для описания иррациональной системы отношений. Это литературные приёмы, без которых невозможно схватить важнейшие парадоксы капиталистической цивилизации, её обреченную вывернутость, если, конечно, смотреть из условного бесклассового будущего.

Но и сами деньги становятся неточной метафорой затраченных часов проданного труда. Без этой метафоры можно будет обойтись в исцеленном от вывиха бесклассовом обществе, где больше не останется причин для ложного сознания и товарного фетишизма ушедших веков.

После выхода «Капитала» марксистский стиль мышления стал основой для дендизма бедных, тех, кто не взят в долю.

 

Политическое гегельянство

До «Капитала» Маркс рассуждает в гегельянской логике и терминологии. Диалектика позволяет ему проводить границы внутри известных явлений, а не между ними. Без гегельянской диалектики невозможно понять, что происходит на бирже, почему случаются кризисы и откуда следует информационная
непрозрачность рынка. Но в «Манифесте» Маркс ещё не различает, что продается не просто рабочее время, но сама рабочая сила, способность к труду.

Центральный вопрос немецкой социальной философии девятнадцатого века — преодоление отчуждения —
переводится в область обменно-производственных отношений и предлагается историческое решение. Экономические связи между людьми открываются как экзистенциальные отношения.

Особое удовольствие марксистской риторики — говорить об онтологических вопросах как о парадоксальных правилах производства и обмена и наоборот, описывать рыночные циклы как центральную драму нашего общего бытия в мире.

Реализация труда выглядит как выключение работника из действительности. Опредмечивание труда проявляется как закабаление предметом. Освоение предмета оборачивается самоотчуждением.

Общественные отношения между людьми принимают фантастическую форму отношений между вещами, и ложное сознание констатирует «неподвластные человеку законы рынка». Ложное сознание воспринимает как «естественное» и «свойственное» всё то, что классово обусловлено. Товаризация труда признается «безвариантной».

Непричастность к тому, что ты делаешь, отказ от ответственности и познания смысла «своей» деятельности в
обмен на оплату труда, позволяющую тебе и дальше делегировать этот смысл тому, кто тебя нанял. Вот условие передачи своей деятельности в руки правящего класса.

Диалектическая оптика обнаруживает контраст между возникшими возможностями и принятыми условиями. Следует поставить мир с головы на ноги. Для начала хотя бы как мысленный эксперимент. Однажды человек перестанет быть инструментом для другого человека и станет полноправным адресатом общения.

В «Капитале» Маркс научно уточняет заявленную ранее терминологию и рассматривает «товарный фетишизм» как исторически конкретную форму овеществления человеческих отношений.

 

Категориальный аппарат

Новаторство

Маркс был уверен, что он открыл секретное строение клеток капиталистического тела, первичных атомов, образующих всякую товарную экономику вообще. История капитализма и его внутренняя логика не объяснимы без этого знания. Само обнаружение этой тайны уже есть политическая победа и важнейший шаг к преодолению господствующих отношений.

Выясняя законы экономической механики капитализма, он вводит принципиально новые понятия или радикально переосмысливает прежние:
• «Прибавочная стоимость», которая бывает абсолютной и относительной.
• «Рабочая сила» как базовый ресурс воспроизводства капитала.
• «Постоянный капитал» (стоимость средств производства) и «переменный капитал» (стоимость рабочей силы), которые можно уподобить скелету и мышцам производства.
• «Фетишистский» характер товара, который только и может не противоречиво объяснить историческое
развитие и законы движения капитала.
• «Абстрактный всеобщий туд», задающий меновую стоимость.
От «буржуазной» социологии и экономики марксизм отличает не описательная, но преобразовательная установка. Внутренне конфликтные явления нашей жизни стремятся к преодолению самих себя, и теория помогает им перешагнуть собственные границы и стать чем-то новым.

 

Способ производства

В марксизме «производство» — это то, что делает человека историческим существом. В конечном счете любое производство — это всегда производство самого человека в конкретной версии.

Уровень и способ производства задает цивилизационную модель, условия жизни, форму обмена, тип сознания, пределы мысли. В горизонтальной проекции экономический базис окружает культурную и политическую надстройку как охраняемый периметр и не позволяет исполниться самым благородным мечтам и высоким надеждам утопистов.

Способ производства есть связь производительных сил и производственных отношений.

С момента возникновения классов Маркс называет четыре таких способа:
Античный — патриции эксплуатируют рабов.
Азиатский*, при котором не угадывается вообще никакого зазора между правящим классом и государственным аппаратом. Государство выступает как совокупный рабовладелец.
Феодальный — эксплуатация в форме крепостной зависимости.
Буржуазный (капиталистический) — наниматель потребляет рабочую силу нанятого, превращая его способность к труду в источник своей прибыли, получаемой на рынке.

Условный «демократизм» буржуазии объясняется тем, что анонимное насилие капитала уже заключено в самой производственной структуре.

В этом смысле разные эпохи в нашей истории отличаются не тем, «что» производят люди, но тем, «как» именно они это делают.

Задача «Капитала» — описать не «экономику вообще», как это принято у многих экономистов, но рассмотреть
капиталистический способ производства в его индустриальной стадии, выделить его главные системные качества, дать исторический генезис, объяснить происхождение именно такой модели.

 

Что такое капитализм?

Маркс рассматривает капитализм и как способ производства, и как следующую из него классовую систему.
Он определяет всеобщую формулу капитала и называет всеобщий закон капиталистического накопления.

Капитал как процесс есть самовозрастание стоимости за счет приобретенной рабочей силы.

Капитализм — это система, в которой производство подчинено обмену, не эквивалентно организованному правящим классом.

Целью производства в такой системе стало вовсе не потребление, но рыночная прибыль. Накопление капитала — основной стимул всякой экономической деятельности.

Ничьи потребности тут не являются мотивом к производству, потому что оно ориентировано только на платежеспособный спрос как необходимое условие для извлечения прибавочной стоимости.

Капитал можно понять только в его циклической динамике, как спиральное движение, а не как некую статичную вещь. И это движение имеет явную историческую цель.

Ростовщический и торговый капитал были первоначальными формами, в которых будущая система содержалась эмбрионально, как обещание, в те времена, когда земля оставалась первичным средством производства.
Две базовые черты этой системы — эксплуатация наемного труда и конкурентное накопление капитала.

Капитал может восприниматься нами как внешняя сила, вроде гравитации, но это отношение людей друг к другу, которое имеет различимый исторический предел.

Драматическая проблема этой системы — частный характер присвоения результатов общего труда.

Без понимания этого невозможно анализировать сложные отношения между техническим и стоимостным аспектами капитала, парадоксальную механику кредита, накопление сокровищ или динамику рынка труда.

 

Рабочая сила и прибавочная стоимость

Сам по себе рыночный обмен не увеличивает стоимости. Только рабочая сила обладает уникальной способностью добавлять стоимость. Поэтому главный товар на рынке — способность к производительному труду. Работник продает нанимателю свою рабочую силу, а не просто время занятости. Капиталист потребляет именно рабочую силу, но платит работнику за рабочее время. Наемный труд и есть потребление рабочей силы капиталистом. Здесь обнаруживается важнейшее противоречие.

Рабочая сила — это фундаментальный товар, определение стоимости которого всегда будет моральной и политической проблемой. Стоимость рабочей силы задается временем её воспроизводства. Маркс называет заработную плату экзотерической формой цены рабочей силы.

В этой теории стоимость понимается как скрытый внутри товаров затраченный труд. То есть стоимость любого предмета буквально отражает количество труда, вложенного в его производство. Именно затраченный труд делает товары сопоставимыми на рыночных весах.

Цена — это всего лишь денежное выражение стоимости. Труд — субстанция стоимости, выраженной через обмен.

В наиболее абстрактном смысле рынок есть способ обменивать между собой разные количества затраченного труда.

Рыночная необходимость в прибавочном труде порождает прибавочную стоимость. Их величества Прибыль, Рента и Процент — результаты неоплаченного труда.

Прибавочная стоимость — стартовое условие воспроизводства всего цикла накопления капитала. Она возникает в товарном обращении, но из присвоения рабочей силы. Каждый атом прибавочной стоимости — это превращенное мгновение неоплаченного труда.

Прибавочная стоимость превращает деньги в капитал. Обращение денег в качестве капитала становится самоцелью в такой системе. Обычно прибавочная стоимость делится между предпринимателем и банкиром.

Уже упомянутые Рента, Процент и Торговая Прибыль — главные способы фиксации прибавочной стоимости.

Дополнительную стоимость, которая производится путем удлинения рабочего дня, Маркс назвал «абсолютной прибавочной стоимостью», а ту, которая возникает вследствие сокращения необходимого рабочего времени, — «относительной прибавочной стоимостью».

Производство прибавочной стоимости и монопольной ренты основано на логике накопления — и в этом непреодолимое противоречие системы капитализма. Стоимостный критерий оценки эффективности всякого производства и социальной деятельности вообще прячет в себе неустранимую разницу между полезностью использования и товарной судьбой всякого продукта труда.

На месте изъятой прибавочной стоимости должна бы оставаться «зияющая стоимость» — иероглиф кражи, шрам, свидетельствующий о неэквивалентном обмене. Маркс видит повсюду вокруг себя эту изнанку, обратную сторону прибавочной стоимости, вопиющий след разрешенной кражи.

Он критикует своего ближайшего предшественника Давида Рикардо, утверждая, что тот просто перепутал стоимость с себестоимостью.

Другая типичная ошибка экономистов в этом вопросе, по мнению Маркса, — восприятие труда, земли и капитала как трёх отдельных и независимых источников стоимости.

 

Освобождение труда

Чем выше уровень разделения труда, тем больше должно возникать прибавочного продукта (пока система не достигнет предела своих возможностей).
На этом пределе Маркс предсказывает освобождение труда, которое он понимает как освобождение от наемного труда.

Для понимания этого прогноза важна философская разница
между словами «work» и «labour».» и «labour».

«Work» и «labour».» — это труд как миссия, как осознанный метаболизм человека и природы и, в конечном счете, сила самой природы, а «labour» — наемный и отчужденный труд как товар.

 

Время

Маркс выяснял отношения между длиной рабочего дня, интенсивностью труда и его производительностью.

Борьбу работников за сокращение рабочего дня он считал принципиально важной, отмечая при этом, что в условиях капиталистического способа производства никакой окончательно «честной» и «справедливой» длины рабочего дня не может быть даже теоретически.

Однако для иллюстративной наглядности он вводит условные «шесть часов» в день, которые позволяют рабочему воспроизводить свои способности, не принося никакой прибыли для нанимателя.

Товар есть овеществление рабочего времени. Украденные у работника секунды — это атомы грядущей прибыли.

Капиталистическое производство времен Маркса запрограммировано не на сокращение рабочего дня, а на
сокращение рабочего времени, необходимого для производства.

Довольно точная экранизация марксистской концепции присвоения правящим классом рабочих часов дана в
голливудском фильме «Время» (2011). Превращение абстрактного труда в абстрактную ценность через
потребление проданных часов приводит там в движение весь сюжет о пересечении границ классовой сегрегации. Рабочий, случайно ставший миллионером, пытается разрушить капиталистическую систему, приватизировавшую и превратившую в платную услугу саму жизнь.

 

Деньги

Маркс прослеживает генеалогию и основные функции денег со времен древнейшего «зернового стандарта» в Египте и Междуречье через появление долговечного золотого эквивалента, как идеального средства обменных отношений между людьми.

Деньги необходимы как способ сохранения результата абстрактного труда во времени и для исполнения взаимных долговых обязательств.

Для автора «Капитала» они прежде всего материальное выражение стоимости. Деньги как конкретная материальность отвлеченного знака — условное воображаемое золото, санкционированное государством.

Маркс берется разгадать магию денег, отвечая на вопрос: почему в рыночной триаде «Деньги — Товар — Деньги+» на выходе уже совсем не такая сумма, как на входе? Как из обращения получается больше денег, чем было в него вложено?

Деньги — это всеобщий товар, т.е. условное золотое зеркало для всех остальных товаров и одновременно они есть способ маскировать общественные отношения между частными работниками.

При рыночном обмене объем денег возрастает, так как рабочая сила способна создавать большую стоимость, нежели та, которой она была оплачена при найме. Этот не вполне эквивалентный обмен и есть базовая операция капитализма. В этом феномене «растущих» денег объективируется противоречивость господствующей системы обмена.

Возникает популярная иллюзия самозарождения денег, на
которой основан любой спекулятивный пузырь.

 

Товарный фетишизм

Рыночный обмен превращает продукт в товар. Это превращение обеспечено двойственным характером труда.

Двойственность товара выражается в разнице между потребительной и меновой стоимостью, а двойственность труда — в разнице между конкретным и абстрактным трудом.

Маркс говорит, что товарная судьба стола гораздо более удивительна, чем если бы стол пустился в пляс по собственной воле. Нетрудно догадаться, о каком именно столе идёт речь.
Этот тот самый «стол философов», о котором спорили ещё Платон и Диоген Синопский, так по-разному объяснявшие его «стольность», т.е. идеальную составляющую.

Товарный фетишизм — это всеобщее ощущение, что внутри товаров заключена независимая от нас ценность («это столько стоит»). Такой фетишизм — условие господства предмета над человеком, мертвого труда над живым, продукта — над производителем.
Тот, у кого в сознании нет понимания обменно- производственной модели капитализма, обречен на товарный фетишизм и приписывание «постоянных» и «естественных» свойств отдельным деталям этой модели.

 

Классовый антагонизм

Товарная форма продукта и денежная форма товара маскируют классовое подчинение.

Классовое общество построено на частном присвоении коллективной рабочей силы и умственных способностей.

Марксизм обещал стать философией тех, кто в найме, а не тех, кто в доле.

Капиталист так же зависим от законов воспроизводства капитала, как и рабочий, хоть они и находятся на
противоположных полюсах классовой вселенной. Буржуа с неизбежностью будет стремиться покупать чужой труд как можно дешевле, чтобы продавать его результаты как можно дороже.

Буржуазия это не психотип или стиль жизни, но функция монетарного универсума, легко меняющая внешние атрибуты.

Пролетариат в классовом обществе также может выглядеть очень по-разному.

Между этими классовыми полярностями умещается сложный социальный ландшафт промежуточных слоев и множество смешанных статусов**, да и внутри двух антагонистичных классов никогда не будет строгой однородности, и всегда различимы конкурирующие внутриклассовые группы.

Маркс считал, что политическая судьба промежуточных групп — выбирать в решающие моменты один из двух классовых полюсов как «свой».

О классовой идентичности марксисты разных оттенков всегда будут спорить. Кто такие, например, топ-менеджеры, особо приближенные к владельцам корпораций? Их оплата труда явно завышена, и, оставаясь формально нанятыми, они в политическом и психологическом отношении становятся «членами семьи» крупной буржуазии, сливаются с ней и разделяют её историческую судьбу.

И всё же очевидна классовая солидарность буржуазии, которая держится прежде всего на поддержании эксплуатации совокупного труда совокупным капиталом и стремлении к сохранению средней нормы прибыли.
Доход с капитала есть вознаграждение за владение огромными суммами денег, т.е. классовая привилегия в чистом виде. Классовая разница и сводится, собственно, не к специализации, а к привилегии.

Маркс верил, что по мере развития капитализма политическая роль наемных работников будет усиливаться, их объективный конфликт с нанимателями будет расти, а число и роль промежуточных групп («средних классов») будет умаляться. В итоге все общество разделится на сторонников буржуазии или пролетариата, которые схватятся в финальном поединке.

Правящий класс вынужден выдавать свой интерес за всеобщий, но конфликт между производительными силами и производственными отношениями в классовом обществе фатален и неразрешим. Однако классы не вечны, и сама логика развития производств покончит с ними при помощи социальной
революции.

В фильме «Сквозь снег» (2014) символически рассказана краткая история классовой системы капитализма и попыток её сломать. Обреченная цикличность классовой цивилизации дана через метафору мчащегося по кругу поезда. Финал фильма — буквальная иллюстрация фразы Маркса о «гибели всех сражающихся классов» как единственной альтернативе постклассовому обществу.

 

История системы

Экономические эпохи различаются не тем, что производится людьми, но тем, как это делается — с помощью каких орудий и на каких условиях.

Товарное производство, которое возникло задолго до капитализма, началось с обмена излишками результатов труда. Со временем товарный обмен между общинами вызвал товарные отношения и внутри самих общин.

Ростовщичество и торговля аккумулировали стартовый капитал, необходимый для первой большой волны промышленного развития, задавшего основу современного Марксу капитализма.

Маркс берется проследить генезис промышленного капитализма, объяснить неизбежность пролетаризации села, определить роль машин и их влияние на новую фабричную дисциплину, сравнив режимы труда на фабрике, мануфактуре и сдельщине.
Мануфактура интересует Маркса как переходная форма от средневекового ремесла к современной промышленности. В мануфактуре работник ещё управляет инструментом, на фабрике же он сам уже подчиняется машине.

 

Концентрация капитала и монополизация производств

Монополия есть капиталистическая форма кооперации труда.

В ответ на падение нормы прибыли капиталисты стремятся увеличить свою долю на рынке, а не маржу, что с
неизбежностью приводит к предельной концентрации капитала в руках очень ограниченного числа игроков — олигархической элиты мира.

Поэтому современной экономикой правит вовсе не «невидимая рука рынка», но вполне очевидная «рука» крупнейших корпораций.

На финальной стадии концентрации капитала в немногих руках мы должны увидеть полное обособление правящего класса от всего остального общества в сплошной и охраняемой «VIP зоне» (изолированность мест обитания, образования, общения), которую не покидают от рождения и до смерти. Люди из этой «VIP зоны» не могут себе представить жизнь на зарплату (а не доход, который им приносит само владение деньгами). Предельная классовая поляризация приводит к взаимной мифологизации «не пересекающихся» слоев
общества и исключает саму возможность демократической политики.

В фильме «Элизиум» (2013) точно смоделирована неизбежная концентрация богатств, классовая поляризация, отселение правящего класса в изолированный рай и восстание, которое поднимает обреченный рабочий потому, что ему больше нечего терять.

 

Резервная армия

Капитализм всё время изобретает способы уменьшения спроса на труд и провоцирует избыточное предложение труда на рынке.

Отсюда производство «избыточного населения» или резервной трудовой армии. Безработные — резервная армия, которая гарантирует невысокую цену труда. Относительный переизбыток рабочей силы есть необходимый фон, на котором действует закон спроса и предложения на рынке занятости.

Во многих отношениях наличие резервной армии за воротами предприятий позволяет владельцам средств производства относиться к своим работникам хуже, чем когда-то относились к рабам их античные владельцы. Нет никакой нужды думать о благосостоянии, здоровье, степени усталости и уровне жизни работника, если его всегда можно легко заменить на такого же.

 

Кризис и финансиализация

Маркс констатирует невозможность «бескризисной» капиталистической экономики. Более того, он уверен, что однажды сигнальный кризис этой системы сменится терминальным.

Пока производство растёт, растут и кредиты, но потом следует неизбежный спад и эпидемия отказов от прежних обязательств.

По рыночной логике «лишнее» — это вовсе не то, что никому не нужно, но то, за что некому платить. Выгоднее уничтожить такое «лишнее», нежели просто раздать. Поэтому перепроизводство так легко сочетается с недопотреблением.

Регулярные кризисы — это обнаружение структурной аритмии капитализма. Аритмия между прибылью и оплатой труда, между продуктивностью и спросом, между трудом машины и человека.

В самом общем смысле кризис — это выход наружу противоречия между товаром и образом его стоимости.

Во время кризиса часто уничтожается не только изрядная доля продуктов, которые не оправдали своей товарной формы и больше не нужны на рынке, но и самих производительных сил и производственных возможностей.

Чем ближе итоговый кризис капитализма, тем сильнее роль финансовых спекуляций.

Самовозрастающее финансовое обращение, никак не связанное с производством, — вот утопический горизонт капитализма на его поздней стадии.

Даже промышленные гиганты вкладываются сегодня в финансовые спекуляции, потому что норма промышленной прибыли неуклонно снижается, а объем спекуляций непрерывно растёт. Но автономия капитала от производства — это всегда иллюзия, которая дорого обходится тем, кто попал в её плен.

Внешняя свобода капиталов входит в трагическое противоречие с их внутренней зависимостью от реального
производства.

Марксистская теория кризисов изящно объясняет обрушение доткомов, иррациональную игру в деривативы и бросовые облигации, фиктивность венчурных надежд, череду недолговечных кредитных пузырей и замедление производственных инвестиций.

 

Обреченность

Капитал имеет постоянную тенденцию к увеличению производительности труда, чтобы удешевлять товары и, таким способом, удешевлять и самого работника.

Маркс открыл закон прогрессивного уменьшения относительной величины переменного капитала, гласящий, что класс наемных работников производя капитал, тем самым производит орудие своего вытеснения из производства.

Следствием подъема общественного благосостояния при капитализме является увеличение статистической бедности.

Эксплуатация, т.е. контроль меньшинства над прибавочным продуктом труда большинства, не может длиться вечно.

Маркс предполагал, что межкризисные периоды будут постепенно укорачиваться, пока не обнаружится предел возможностей всей прежней системы обмена и производства.

Австрийский экономист Иосиф Шумпетер признавал, что Маркс первым превратил экономическую теорию в историческое исследование, и с высокой вероятностью допускал предсказанную обреченность капитализма, но делал это без марксистской радости, представляя себе финальный кризис скорее как гибель нынешней, лучшей из возможных цивилизаций.

 

Шоковое условие

Рассказывая предысторию европейского капитализма, Маркс называет важнейшим условием начала капиталистических отношений намеренное создание широкого слоя людей, у которых больше нет никакой частной собственности, кроме своих рук.

На примере похожей судьбы британских крестьян и силезских ткачей отлично видно, что массовая пролетаризация крестьян — столь же необходимое условие для возникновения экономики капитализма, как и появление внутреннего рынка.

Близкой проблеме посвящена известная книга Наоми Кляйн «Доктрина шока» (2007), где утверждается, что капитализм использует любую катастрофу и массовую травму, дестабилизирующую прежнее положение людей, для усиления своей власти и проникновения рыночных принципов туда, куда люди никогда их прежде не допускали.

Правила рыночной игры обязывают капиталиста хранить своё сердце в глухом защищенном сейфе, делают его стратегом массовых катастроф.

Позолоченная рука его величества Капитала держит за горло каждого, чьи руки покрыты угольной пылью, нефтяной пленкой, конторскими чернилами, фронтовым порохом или хлебной мукой. Их тела, как виноградные гроздья в жертвенной давильне рыночной экономики, выделяют пот и ложное сознание — результат иррациональной занятости в экономике отчуждения.

Кроме прочего, капиталист — это ещё и организатор массовых жертвоприношений биржевому молоху и «безальтернативным» рыночным принципам ради окончательного превращения всех и всего в товар.

 

Видовая задача

Маркс не просто первый философ глобализации, которую он называл «универсализацией» и «всеобщей зависимостью народов», отмечая, что капитализм — это первая в нашей истории мировая система, где кризисы и подъемы будут иметь всё более глобальный характер.

Он — один из первых философов модерна, которым удалось сформулировать глобальную космическую миссию человека, не прибегая к религиозной концепции откровения.

Обойтись без откровения позволяет политэкономия. Золотого века никогда не существовало, и уже хотя бы поэтому к нему невозможно вернуться. Другой жизни, за пределами данной нам обществом здесь, не было и не будет. И это — базовое условие для веселой науки сопротивления, самоорганизации и самореализации людей.

Внимательно наблюдая за викторианской «глобализацией», Маркс предсказывает, что история отдельных наций превращается во всеобщую историю сначала через мировой рынок, а потом через международную революцию. Так открывается наша видовая общность.

Мировой рынок — первый пример общечеловеческой деятельности.

Рынок делает абстрактным и исчислимым тот труд, который вложен в производство товаров. Стоимость задает количественную, а не качественную разницу между всеми товарами.

Рынок работает как вычислительная система, но эта система иррациональна, она считает с ошибкой, а если сделать её рациональной, то она перестанет быть «рынком» в привычном нам смысле слова и превратится в «план».
Тогда произойдет «Aneignung» — присвоение каждым своей человеческой видовой сущности в грядущем постклассовом обществе. Коммунизм рождается из мирового рынка. Новое состояние есть истина прежнего состояния, которая пряталась в превращенных формах вплоть до революции.

Всеобщий монетарный обмен создает возможность мирового коммунизма. Коммунизм есть способ политически зафиксировать видовую общность всех людей, при котором закон впервые будет выражать общий интерес, а не привилегии отдельных доминирующих групп. Раскрытие видового потенциала, общей миссии человечества, может произойти только в постклассовом обществе.

Частная собственность на средства производства становится рудиментом, мешающим развитию наших общих
возможностей, и глобализация, следовательно, воспринималась автором «Капитала» как необходимость,
ключевое условие грядущей трансформации.

Предлагалось устроить именно мировую цивилизацию как единую фабрику, между цехами которой не будет, конечно же, никаких рыночных отношений. Что будет выпускать эта мировая фабрика, действующая по единому плану, в разработке которого принимают участие все работники? Она будет создавать нового человека, находящегося в непрерывном процессе становления и обновления смысла. Эта мировая фабрика будет приносить не прибыль, но понимание миром самого себя и изменение бытия, не искаженное
отчуждением эксплуататорских отношений. Когда все станут рабочими в этом коллективном социальном производстве, они будут производить улучшенную версию самих себя, сделавшись и заказчиками, и исполнителями этого проекта всеобщего предприятия.

 

Двуслойность

При чтении «Капитала» бросается в глаза смысловая двуслойность этого текста. В этой книге как будто два этажа с разной степенью убедительности: аналитический и публицистический. Там, где Маркс перестает быть аналитиком и становится публицистом, ожидаемо больше метафор и допущений, чем доказательств, выдерживающих научную проверку. Но для левых всегда был особенно важен именно этот слой, обещающий «снятие» и преодоление («Aufhebung») системы, основанной на частной собственности и присвоении прибыли.

Ранее речь шла об экспроприации массы группой манипуляторов, но в ближайшем будущем речь пойдет об
экспроприации кучки узурпаторов массой — обещает Маркс.

Между тем либеральные и реформистские оппоненты Маркса всегда отмечали, что из гениального, глубокого,
убедительного и полезного анализа системы вовсе не следует автоматически ни перехода к коммунизму, ни экспроприации экспроприаторов. Тут не прочитывается однозначного детерминизма, диалектической заданности и явно совершается эмоциональный скачок, в результате которого Маркс перестает быть ученым и становится предсказателем. Классовая поляризация общества, рост неравенства и непрерывное развитие производств в сторону эффективности ещё не гарантируют международной революции трудящихся.

При всем своем циклическом абсурде описанная система может воспроизводиться неопределенно долго. Маркс предполагает, что концентрация капитала и падение нормы прибыли приведут к глобальному нерешаемому противоречию между характером производства и его товарной формой, и
система рухнет, но это только одна из версий возможного развития событий.

Перед нами индустриальный эпос, прореженный революционным лиризмом.

Эта внутренняя неоднородность позволяла делать из «Капитала» как вполне радикальные, так и весьма умеренные выводы. Возникали разные версии марксизма от «розового» парламентского эволюционизма левых реформистов и социал- демократов до романтики вооруженных нелегальных групп в крупных мегаполисах или партизанских движений в джунглях бывших колоний.

Обычно левые отвечают на подобную критику неоднородности «Капитала» в том смысле, что Маркс и не ставил своей задачей в этой работе давать точную маршрутную карту перехода к другому обществу. Предлагается искать эту карту и более убедительные причины самого перехода в других работах Маркса, посвященных скорее политическому прогнозированию, чем анализу капитализма в его индустриальной стадии, но таких мест и в других сочинениях Маркса удивительно мало.

Для либеральных критиков марксистской футурологии прогнозы из «Капитала» — не более чем романтическая вероятность, мимо которой история уже прошла, либо неопределенно далекое будущее, которого мы всё равно не застанем.

Так как переход к социализму возможен лишь после созревания капитализма и его повсеместного, всепланетарного распространения, само это предсказание делается умозрительным, вечно откладываемым.

Система может отодвигать финальный кризис неопределенно долго, корректируя себя с помощью умеренных кейнсианских реформ или же через возобновляющее воздействие больших войн, уничтожающих огромное количество средств производства и ресурсов, возвращающих нас в варварство и заново запускающих уже пройденный цикл.

Чисто теоретически кризисы и циклы могут длиться вечно. Тем более, что представители буржуазных элит (пресловутый 1%) тоже открывали «Капитал» и прекрасно знают, от какого главного риска следует страховаться, бесконечно внедряя новое, разрушая часть старого и повышая градус спектакля.

Как возможное решение этой проблемы у левых теоретиков, начиная с Ленина, Грамши и Лукача, возникает тема созидательной воли, которая выводит нас за пределы предложенного в «Капитале» политэкономического анализа.

Необходимо волевое усилие политического агента (партии) для склеивания двух (аналитического и пророческого) слоев «Капитала» в конкретной практике.

Если смена капитализма социализмом неизбежна, то в политической борьбе можно и не участвовать, финальный кризис когда-нибудь сам похоронит нынешнюю систему?

Но в двадцатом веке всё больше левых отказываются от такой заданности коммунизма, провозглашая: бесклассовое общество может стать целью нашей истории, но оно не гарантировано. Да и сам Маркс предупреждал, что альтернативным вариантом будущего может быть гибель человечества.

Если у Маркса партия — это скорее педагог, то у Ленина она уже инструмент аккумуляции политической воли. В идее революционной авангардной партии рабочих максимально воплощается консолидация класса как политического субъекта, который сознательно творит всеобщую историю, а не дожидается исполнения чьих-то пророчеств.

Дальнейшие марксисты будут искать идеальное сочетание разных форм организации: профсоюзы, рабочие советы, авангардные партии, сетевые движения, — для мобилизации политической воли и подтверждения данных Марксом прогнозов.

 

«Капитал» по-русски

Русский анархист Михаил Бакунин взялся переводить «Капитал» в Лондоне сразу же после первой публикации, но вскоре бросил и вместо этого перевел не столь объемный и сложный «Коммунистический манифест».

Маркс выделял Чернышевского и Ткачева как самых перспективных из русских революционных мыслителей,
Бакунина же считал интриганом, а Герцена — моралистом и панславистом.

Харизматичной русской террористке Вере Засулич и другим народникам он отвечал, что России не обязательно проходить через те же формы и стадии капитализма, которые уже прошла Европа. Революция вполне может случиться гораздо раньше. Нет единого детерминизма для всех государств. Возможен особый путь к общей цели, но только при условии, если эта «особая» революция будет поддержана пролетарскими восстаниями в соседних странах и вызовет цепную реакцию по всей карте мира.

В 1870-ых Николай Зибер начал популярно излагать экономическое учение Маркса в русских журналах «Знание» и «Слово».

Первый российский перевод «Капитала» вышел в 1872. Он легко прошел цензуру по двум причинам: Россия в первом томе почти не упоминалась, и книга имела слишком большой объем. Цензоры посчитали, что книгу такой длины и сложности всё равно мало кто возьмется читать. Книги без прямых выпадов против монархии и длиннее четырех авторских листов (160 тысяч знаков) в принципе не могли быть опасными для
государственного строя с точки зрения тогдашних цензурных ведомств.

Переводчик «Капитала» на русский, народник Николай Даниельсон, консультировал Маркса по вопросам
пореформенного сельского хозяйства в России для дальнейших томов.

Первым оригинальным марксистским теоретиком в России стал Плеханов, активно действовавший во Втором Интернационале. Его версия марксизма крайне позитивистская, и все вопросы идеологии и культуры в ней элементарно и довольно механически выводятся из текущей экономики.

Со времен первых переводчиков на русский и толкователей главной марксистской книги (Даниельсон, Струве, Лопатин, Любавин, Туган-Барановский, Богданов, Базаров) длится сложнейшая полемика о том, как удобнее перевести базовое понятие «Wert»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в »: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в итоге разрешит Ленин, настояв на первом варианте.

Для первого поколения российских марксистов была принципиально важной полемика с народниками о росте цен на хлеб, в которой марксисты на основе «Капитала» доказывали, что свободный рост цен увеличивает расслоение и приближает революцию.

В 1890-х сложился местный канон понимания «Капитала»: первый том трактовали по Каутскому, второй по Сергею Булгакову, третий — по Бернштейну.

Второе поколение (Ленин, Мартов, Богданов, Троцкий, Луначарский) поставило перед собой конкретную задачу формирования марксистский контрэлиты, которая оформится в «авангардную партию» профессиональных революционеров.

Теперь главный вопрос внутрипартийной полемики задавался так: с кем рабочая партия должна действовать в блоке во время грядущей русской революции: с наиболее сознательной частью крестьянства или же с самым передовым отрядом буржуазии?

Троцкий писал, что материалистическая диалектика, примененная к истории, дает исторический материализм, а исторический материализм, примененный к современной (для Маркса) сфере хозяйствования, дает «Капитал».

Он прочитал эту книгу в сибирской ссылке и называл её «самым совершенным продуктом познающей мысли», тут же признавая необходимость дополнений к данному анализу в связи с изменением структуры мирового капитализма.

Партийный экономист Владимир Базаров попытался добавить к «Капиталу» собственную гипотезу — торговый капитал есть «нематериальное производство», которое тоже может создавать прибавочную стоимость. Его поддержал в этом ученик Ключевского и марксистский историк Михаил Покровский.

Один из создателей канонической версии перевода «Капитала» на русский, партийный философ и частый оппонент Ленина, Александр Богданов, сделал из «строительной науки», изложенной у Маркса, выводы, отсылающие нас к антропологии и теории языка. Он считал саму человеческую речь первоначальной формой идеологии, которая, как и любая форма идеологии, есть система инструментов организации производства. По Богданову, протоязык возникает из «трудовых криков», необходимых для увеличения продуктивности охоты и других форм трудовой кооперации древнейших людей.

 

Теория империализма

В последней главе первого тома Маркс занимается особенностями переноса капиталистических отношений в
колонии, но марксистская теория империализма появится позже. Ключевую роль в её создании сыграет Ленин, и она станет незаменимым источником повстанческого пафоса для национально-освободительной борьбы колоний в двадцатом веке. Этой теорией будут вдохновляться китайская, кубинская и вьетнамская революции, вплоть до революции в Мозамбике и победы сандинистов в Никарагуа.

Ленин доказывает неизбежность экономической и военной экспансии центра, внутри которого максимально
концентрируется в очень немногих руках весь капитал и беспрецедентно вырастает роль именно финансовой
олигархии. Империализм — это способ замедления падения нормы прибыли. Привозить дешевых рабочих в центр и вывозить капитал туда, где труд дешевле, становится насущно необходимым. Капитал в эту эпоху перетекает от рыночного к монополистическому.

«Цивилизованный» капитализм центра становится экономически зависим от «не цивилизованного» капитализма в отстающих странах. Эта мировая система не стремится к однородности отношений и догоняющему развитию. Буржуазия отстающих стран присваивает прибавочную стоимость при условии, если её часть в той или иной форме достается буржуазным элитам мирового центра.

Маркс показал, как крупная машинная промышленность в центре увязана с рабством на периферии. Его ученики доказывали, что капитализм в своем развитии не вытесняет полностью, но включает в себя более архаичные, не капиталистические, уклады. Эти локальные уклады, например крепостничество в России или рабство в Америке, становятся для местных элит конкурентным преимуществом в международной рыночной игре.

Капиталистическое отчуждение, отрицающее ценность человека, достигает своих исторических пиков в мировых войнах, крайних случаях империалистической конкуренции за планетарные ресурсы и рынки.

Так в марксистской теории империализма кроме темы классовой борьбы появляется мотив лишения мирового капиталистического центра его периферийных ресурсов.

 

Советский век

Советский экономист и один из стратегов НЭПа Николай Кондратьев пробовал совместить свою, ставшую впоследствии всемирно известной, «теорию длинных волн» с более короткими циклами Маркса, составлявшими примерно 6-8 лет.

1920-е — время страстных дискуссий, породивших множество пониманий сказанного в «Капитале».

По причинам, не требующим отдельного объяснения, полемика вокруг «Капитала» заканчивается в 1930-х, и наступает долгая эпоха советской ритуализации марксизма.

Последним, кто развивал анализ, почерпнутый из «Капитала», был Николай Бухарин, задавший принципиальный вопрос: на каком динамическом равновесии держится вся система и что позволяет этому равновесию регулярно восстанавливаться после очередного кризиса? Движение к коммунизму по
Бухарину есть непрерывная плановая рационализация экономики и попутное ослабление всех прежних товарно- фетишистских связей.

В 1940-х советские экономисты с некоторыми оговорками признают, что «закон стоимости» до сих пор действует и в их обществе.

Со времен «оттепели» делаются попытки соединить «Капитал» с кибернетикой и тем самым улучшить эффективность и планирование народного хозяйства. Единственный из советских экономистов лауреат нобелевской премии Леонид Канторович предлагает свой метод оптимизации, линейного программирования и расчета ренты, который должен обеспечить советскому проекту победу в экономической гонке с капиталистическим западом. Канторович сетует на недостаточную пока мощность вычислительных машин, не позволяющую сделать плановую систему более продуктивной и точной. В любом случае его разработки были мало востребованы в реальной экономической практике. Дешевые нефть и газ позволяли обходиться без столь сложных экспериментов и инноваций в области планирования, но экономическая гонка в итоге всё равно была проиграна.

В советском интеллектуальном ландшафте 1960-х ярким исключением из многих правил стал философ Эвальд
Ильенков, прочитавший «Капитал» прежде всего как философский текст.

Ленин начал читать «Капитал» в 18 лет и позже говорил, что эту книгу нельзя понять тому, кто не изучил «Логику» Гегеля. Ильенков принял эти слова всерьез.

Стоимость, понятая философом как сущность товара и стоимость, понятая как реальная общественная форма
продукта, который производится как товар. Стоимость превращается из предиката в субъект, и на этом основана «действительная мистика товарной формы». В самой стоимости, понятой по-марксистски, заключены те противоречия, которые проявляют себя в кризисах перепроизводства, вопиющем неравенстве, классовом контрасте и революционных потрясениях. «Капитал» для Ильенкова — важнейший шанс понимания действительности в её саморазвитии и ценнейший пример движения от абстрактного к конкретному.

Идеальное по Ильенкову — это объективная возможность, скрытая внутри вещей, которая может реализоваться только с помощью разумной человеческой деятельности. Самым наглядным примером идеального является стоимость товара, всегда отличная и от продукта, и от денег, уплаченных за него.
Идеальное — это область понятий, а человек — способ осуществления понятий. Марксу удалось понять капитал как форму функционирования средств производства, стоимостную форму организации и развития производительных сил, понять капитализм как господство абстрактного труда над конкретным.

В позднесоветскую эпоху альтернативные прочтения «Капитала», выходящие за рамки ритуала, были возможны только внутри отдельных левых диссидентских групп, находящихся в глубоком политическом андеграунде.

В «перестройку» марксизм уже мало кого интересовал всерьез, сама политэкономия «Капитала» была дискредитирована советским опытом на неопределенно долгий срок.

Эта интеллектуальная травма сохранилась и после крушения СССР.

Всё что угодно могло объяснить постсоветскому человеку происходящее с ним, но только не классовая теория или формулы из «Капитала».

В 1990-х большинство постсоветских людей, включая интеллигенцию, действовали так, словно никогда ничего и не слышали об этой книге. Настало время финансовых пирамид, ваучеров, приватизации прибыльных активов, классовой поляризации населения и баснословных олигархических состояний. Такая реставрация капитализма воспринималась как безвариантная и неумолимая судьба. В миллионах голов был навсегда дискредитирован не просто марксизм, но и любое доказательное знание вообще.

 

Советский вопрос

Левые всего мира, ссылаясь на инструментарий «Капитала», не первый десяток лет увлеченно спорят о том, как определить сам советский проект? Государственный капитализм? Деформированное государство рабочих? Первоначальная форма социализма, не справившаяся с внутренним бюрократическим перерождением и потому не вписавшаяся в постиндустриальный поворот истории?

Советская бюрократия объявила формальную национализацию производств реальной властью трудящихся. Сколько шагов отделяло эту декларацию от воплощения марксистского замысла и что это за шаги?

Многие западные марксисты предупреждали, что в построенном только на бумаге «рабочем государстве»
правящая бюрократия однажды неизбежно захочет превратиться в новую буржуазию.

Согласно теориям «госкапитализма», советская бюрократия всегда и была «совокупным капиталистом». Прибавочная стоимость продолжала извлекаться номенклатурой, которая ждала своего исторического шанса реставрировать «нормальный» капитализм, чтобы легализовать себя в нём в роли нового правящего класса, и в итоге сделала это, воспользовавшись падением цен на нефть в середине 1980-х, присвоив всю прибыльную собственность и вернув страну к более стихийной и «привычной» форме капитализма.

Эти споры не являются чисто умозрительными хотя бы потому, что из них следует отношение нынешних левых к политическим режимам, для которых марксизм до сих пор остается официальной доктриной (Китай, Вьетнам, Куба) и которые в разных пропорциях соединяют социалистический план и капиталистический рынок под руководством партий, по- прежнему называющих себя «коммунистическими».

 

Евромарксизм

 

Австро-немецкая версия

Рудольф Гильфердинг, изучая новые приёмы стабилизации системы, которые откладывают её финал и «снятие», написал собственное продолжение «Капитала» («Финансовый капитал») — ставшее важнейшим текстом венской школа марксизма. Гильфердинг даже стремился копировать стиль Маркса.

Не удивительно, что наиболее сильное политическое влияние «марксистская библия» сначала получила в германоговорящем мире.

Немецкие социалисты эпохи Второго Интернационала признавали марксистскую стратегическую программу
(Каутский), максимально сосредотачиваясь при этом на всё более умеренной политической тактике (Бернштейн).

Это привело Бернштейна к выводам о том, что экономические кризисы не фатальны, а марксистская теория стоимости слишком абстрактна и в этом смысле политически бесполезна.

Гораздо более радикальных позиций придерживалась Роза Люксембург, создавшая собственную теорию империализма, альтернативную ленинской. Комментируя второй том «Капитала» в своей книге «Накопление капитала», Люксембург отметила, что Маркс создал идеальную модель, в которой нет других ролей, кроме
рабочих и капиталистов, и капитал равно господствует во всем мире, тогда как в реальности капитализм остро нуждается в использовании «некапиталистических слоёв» и даже «некапиталистических стран».

Она обращает особое внимание на «кризисы перенакопления», а не только на «кризисы перепроизводства». Перенакопление делает внешнюю экспансию системы неизбежной, а внутри системы провоцирует перманентную эксплуатацию креативности и «изобретение» все новых и новых потребностей. Кроме того, мировые войны уничтожают часть средств производства, что помогает будущему перезапуску экономического цикла. Неизбежная концентрация капитала угрожает крушением всей цивилизации либо переходом к обществу, где целью производства станет наконец именно потребление, а не прибыль.

В двадцатом веке язык, на котором был написал «Капитал», произвел целую традицию знаменитых марксистских мыслителей: Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Дьёрдь Лукач, Герберт Маркузе, Эрих Фромм, Юрген Хабермас.

 

Альтюссер и французская полемика

Начиная с середины 1950-ых и в последующие двадцать лет в среде левых интеллектуалов Франции происходит напряженная полемика о гуманистической составляющей марксизма и наследии «Капитала».
Возникает марксистская антропология, построенная вокруг эксплуатации и освобождения человеческой креативности. Критическая оптика «новых левых» прежде всего направлена на культурную индустрию и воспроизводство идеологической гегемонии. Они пытаются ослабить фетишизацию фабричного
производства, заданную в «Капитале», всё чаще обращаясь к раннему Марксу («Парижские рукописи 1844»), которого интересовал гуманистический и экзистенциальный аспекты отчуждения, эксплуатации и ложного сознания.

Теперь для «гуманистических марксистов» наиболее важно, что в режиме отчужденного труда человек учится подражать безотказным устройствам и сам становится таким устройством.

Роже Гароди, на тот момент основной идеолог французской компартии, с некоторыми оговорками принимал это движение от строгой политэкономии к «социалистическому гуманизму».

Социолог литературы Люсьен Гольдман объяснял сюжеты Франца Кафки через марксистскую концепцию отчуждения.

Социальный философ Анри Лефевр делал акцент на том, что Маркс двигался от чисто философского «немецкого» взгляда» через социальный «французский» взгляд» к экономическому «английскому» взгляду, чтобы сделать историю точной наукой. Лефевр преподавал в Нантере в 1968, где и началась знаменитая «студенческая революция». Он призывал подвергнуть университет такой же освободительной критике,
какой подверглась фабрика в «Капитале», и констатировал кризис перепроизводства знаний, а позже создавал марксистскую теорию городского пространства и психогеографии.

Знаменитый парижский психоаналитик Жак Лакан утверждал, что в прибавочной стоимости обнаруживается «грабительское наслаждение», через которое психоанализ объясняет разницу между господином и богачом и отвечает на вопрос: почему людям нравится себя продавать? Капиталистическая «экономика желаний» для Лакана это прежде всего система, где люди пытаются исчислить своё и чужое наслаждение в цифрах. Прибавочный, не запланированный нами, смысл, который содержится в нашей речи и открывается психоаналитику, подобен прибавочному труду, за счет которого становится возможна прибавочная стоимость в марксистской оптике.

Экзистенциальный марксизм Сартра становится идеологией первой редакции газеты «Liberat»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в ion», состоявшей в основном из учеников этого философа.

Один из таких учеников Андре Горц настаивает на максимальном расширении самого понятия «рабочий класс». Ведь пролетариат бывает не только индустриальным или аграрным, но также и научным, инженерным. Любой наемный труд создает пролетария. Но теперь именно отчуждение, а не бедность понимается как главная проблема новых работников в постиндустриальном мире.

Самым крайним случаем богемного марксизма становится «ситуационизм» Ги Дебора и Рауля Ванейгема.
Ванейгем намеренно смешивает политическое, поэтическое и сексуальное в своем проекте новой революционной практики, но при этом настаивает на том, что именно повсеместная автоматизация труда создает условия для нового общества «господ без рабов».

У Дебора в «Обществе спектакля» мы видим цивилизацию позднего капитализма, в которой отчуждение людей друг от друга и от своей деятельности приобретает характер зрелища, набора управляющих образов, за которыми не скрывается никакой реальности, кроме власти больших денег. Свободный выбор в таком обществе остается только на прилавке среди товаров, наделенных рекламной аурой. Но теперь уже не образ
представляет нам продукт, но сам продукт следует за образом. Отчуждение господствует в режиме перманентного шоу эпохи телевизионной власти. Власть капитала на этом историческом этапе превращает человека прежде всего в управляемого зрителя «своей» и чужой жизни, т.е. в зависимого потребителя
зрелищ.

«Общество спектакля» констатирует окончательную товаризацию сознания, а не только бытия. Вторая глава этой книги построена как комментарий к базовым понятиям из «Капитала»: товар, труд, меновая и потребительная стоимость, товарный фетишизм и т.п.

Спектакль — идеальный режим для манипуляции вероятностями. Социальное признание и вожделенный статус становятся вознаграждением за выбор правильной с рыночной точки зрения версии самого себя.

Спектакль есть наглядно организованное ложное сознание, парализующее и примиряющее потребителя с системой, которую он не может ни контролировать, ни даже описать.

Такой диагноз был точным в эпоху массового распространения телевидения. Но что можно сказать о деборовском «спектакле» сейчас? На этот счет есть две полярных точки зрения. Либо «зрелище» стало тотальным, полностью победив в сознании людей, как и предсказывал левый меланхолик Дебор. Либо
«спектакль» безвозвратно изменила интерактивность, социальные сети, возможность самому создавать и показывать другим любые образы, и значит, времена пассивной завороженности чужим и тотальным зрелищем закончились.

Начиная с середины 1960-х главным оппонентом этого общего движения французских левых от экономики к антропологии стал философ-структуралист Луи Альтюссер и его ближайшие единомышленники: Балибар и Машре.

Альтюссер в своих книгах («Читая «Капитал» и «За Маркса») заостряет противопоставление раннего Маркса гегельянского гуманиста и позднего экономиста Маркса, считая происходящую в университетской среде «гуманизацию марксизма» напрасным возвращением к левому гегельянству и опасной «инфляцией марксизма», т.е. снижением революционной мощности учения, данного нам в «Капитале».
Он намерен вынести любой разговор о гуманистической составляющей за пределы точного марксистского анализа идеологических аппаратов, а также базовых и вторичных структур капитализма. Только так марксизм не станет «идеологией», но разовьется в точную науку. По версии Альтюссера, Маркс перешел от «левой идеологии» своих ранних работ к новой науке в «Капитале», а французская интеллигенция проделывает обратный путь. История социальных формаций благодаря Марксу стала таким же основанием науки, какими были математика и физика с античных времен. Исторический материализм сегодня — это структурализм. Человек должен быть понят философами прежде всего как агент бессубъектных структур. Главные причины происходящего с нами не могут проявиться прямо в нашем восприятии, и потому Альтюссеру так интересна
абстрактная живопись и абсурдистский театр, которые нередко демонстрируют саму эту трагическую невозможность проявления, заданную обществом слепоту.

Как может выглядеть разговор о марксизме в постмодернистскую эпоху? В 1993 звезда постструктуралистской мысли Жак Деррида опубликовал книгу «Призраки Маркса», а в 1999 её продолжение — «Маркс и сыновья». Там он ставит вопрос о возможности «нового интернационала», т.е. международного антикапиталистического движения, благодаря которому прежние «призраки» могут снова обрести политическую плоть. Главными чертами этого возможного движения станут мессианизм и радикальная критика, достигшая когда-то своего максимума в «Капитале». Деррида считает важнейшей причиной политической активности будущего вопиющую несовместимость реализации декларируемых «прав человека» с сохранением экономической матрицы капитализма. До тех пор, пока эта матрица сохраняется, декларируемые права останутся условным «призраком», манящим обещанием. Философ увязывает наше знание о собственной смертности с
ощущением «призрачности» всей нашей цивилизации, которое максимально проступает именно в марксистской критике товарных отношений.

 

Британская версия

Настоящей лабораторией британского марксизма начиная с 1960-х стал основанный Перри Андерсоном журнал «New Left»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в Review» и издательство «Verso».

Тогда же в Британии сложилась собственная школа марксистской историографии, самый известный представитель которой — Эрик Хобсбаум, автор книги «Век капитала».

Хобсбаум констатировал, что мировой пролетариат во второй половине двадцатого века утратил свою прежнюю политическую силу, уступив роль главного революционного агента составному субъекту, на которого рассчитывают «новые левые» и который теперь будет использовать базовую нестабильность, заложенную в системе. Он критиковал «радикальный рыночный фундаментализм», вернувшийся в
англоязычный мир вместе с неолибералами в 1980-х, и с интересом следил за уникальной попыткой импортировать этот фундаментализм свободного рынка целиком и сразу в постсоветской России 1990-х.

Один из вдохновителей и британских голосов «антиглобалистского движения» нулевых годов Алекс
Каллиникос уже в новом веке опубликовал свой «Антикапиталистический манифест», где глобализация
рассматривается сквозь линзу традиционной марксистской политэкономии.

Успешным популяризатором выводов и идей «Капитала» стал известный британский теоретик литературы Терри Иглтон («Почему Маркс был прав?»).

А популярный писатель Чайна Мьевиль превратил отдельные положения и оценки «Капитала» в увлекательные темы своих коммерчески успешных стимпанк-романов («Железный совет», «Рельсы»).

 

Феминизм как марксизм

Как связаны система патриархата и первичное накопление? Стоит ли требовать от государства оплаты домашнего труда, без которого невозможно воспроизводство трудовых способностей семьи? Можно ли назвать «дважды угнетенными» тех женщин, которые одновременно ходят на работу и берут на себя «традиционные» и «семейные» женские функции биологического воспроизводства? По этим и другим
гендерным вопросам дискутируют на страницах «New Left»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в
Review» и других марксистских журналов интеллектуалы 1970- х.

Частичные итоги этих дискуссий подведены в известной книге Лиз Вогель «Марксизм и угнетение женщин» (1983). Вогель настаивает на том, что именно необходимость вынашивать детей задала столь разные роли на рынке труда и продиктовала женскую зависимость в классовой экономике «капиталистического патриархата».

Впрочем, ещё раньше, в 1960-х, проблема мужского контроля над женским трудом разбиралась в исследованиях Джулиет Митчелл («Женщины, самая долгая революция» 1966).

«Объективация» женщины как устройства для секса и «объективация» наемного работника как инструмента для получения прибыли постоянно рифмуются в левой феминистской критике у Сильвии Федеричи, Барбары Эренрайх и Нэнси Фрейзер.

Живой эмблемой марксистского феминизма в США становится Анжела Дэвис, сторонница движения «Черных Пантер» и ученица харизматичного марксистского философа Герберта Маркузе.

 

Американская версия

Не смотря на мощный подъем рабочего движения («Индустриальные рабочие мира») и пролетарскую харизму таких лидеров, как Юджин Дебс, серьезная марксистская аналитика оставалась в США «привозным продуктом» вплоть до 1960-х. Во время мировой войны туда переехало из Европы немало будущих идеологов «новых левых», спасавшихся от фашизма.

«Привозной» статус теории изменился с появлением «миросистемной школы» Иммануила Валлерстайна, которая стала наиболее влиятельным, вплоть до наших дней, развитием марксистской теории империализма в современной социологии.

Валлерстайн настаивает на специализации зон мировой экономической карты и неэквивалентном обмене между странами, что приводит к росту геоэкономической пропасти между ними. На карте появляются «страны потребления» и «страны производства». За сто лет разрыв между центром и периферией по ВВП вырос в десять раз.

Миросистемная школа изучает не судьбу отдельных государств, империй, наций или конфессий, но историю миросистем (World-syst»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в em)) — внутренне экономически
связанных «полей», включающих в себя многие народы и государства. Миросистема «склеена» общим хозяйственным ритмом, международной торговлей, мировым разделением труда, нерасторжимыми экономическими отношениями и следующим из всего перечисленного кодексом поведения. Доминирующая сейчас на планете миросистема сложилась в шестнадцатом веке. Особую роль в её становлении сыграли
страны северо-запада Европы и трансатлантический характер экономики.

«Периферия» такой системы — это сфера дешевого и примитивного производства, необходимого центру (аграрные и сырьевые области). И Россия регулярно пытается уклониться от этой роли, совершая трагические рывки в догоняющем развитии. Такой подход позволил Валлерстайну предсказать ещё в 1970-х возвращение СССР к капитализму, причем к капитализму именно «полупериферийного», латиноамериканского образца.

Страны крайней периферии — источник массовой миграции. Массовая миграция — это когда люди пытаются повторить путь движения денег и других ресурсов внутри миросистемы. Страны центра высасывают, как насос, ресурсы из периферии, за счет этого классовая конкуренция внутри них смягчается и приобретает более гуманные, предсказуемые, щадящие формы. В странах же периферии, откуда ресурсы бегут в
метрополию, конкуренция обостряется, приобретая самые брутальные формы «боев без правил». Государственная власть там становится инструментом прямого классового насилия, открыто служа только одной социальной группе.

После «революционной ситуации» 1960—70-х и первого политического поражения «новых левых» одной из форм амортизации антибуржуазного радикализма стало настойчивое вытеснение марксистов в пространство культуры и искусства, где они могут без особой опасности для системы рассуждать о культурной индустрии и фокусах идеологии, которые так удачно разоблачаются в современных галереях. Многие сочли это «нестыдной капитуляцией» левых в отсутствии нового протестного подъема, но сами «галерейные радикалы»
утверждали, что борются за идеологическую гегемонию критической теории марксизма в области культурной
политики.

В относительно недавнем европейском прошлом нашлись две ролевые модели для марксистских культурологов — Вальтер Беньямин и Теодор Адорно.

Самым известным марксистским критиком культуры в США стал Фредрик Джеймисон, посвятивший в 2011 году отдельную книгу анализу первого тома «Капитала».

По Джеймисону каждый способ производства вызывает к жизни собственные формы культурной доминации и оригинальные шифры идеологического кодирования. Их расшифровкой и анализом в массовом и элитарном кино, комиксах, литературе он и прославился, выявляя «политическое бессознательное», разоблачая маркетизацию культуры, создавая материалистическую теорию языка и увязывая приход эпохи постмодернизма с окончательным торжеством финансовых спекуляций в экономике.

Для Бенджамина Бухло, ведущего американского арт-критика и соиздателя журнала «Oct»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в ober», искусство — это прежде всего неразрешимое напряжение между двумя
противоположными полюсами — художественным производством и культурной индустрией. Первое — это
стратегия уклонения, саботажа, пространство утопической мечты, разоблачение идеологии и критика господствующей системы отношений. Второе — успех, организованный по строгим правилам, господствующая рыночная идеология, примитивный и буржуазный миф о гениальном авторе- одиночке.

Бухло связывает такие понятия как «авторство», «собственность», «подлинность», «торговый знак», «присвоение» и распознает движущий конфликт современного искусства через дилемму между эстетическим
овеществлением и эстетической потребительной стоимостью.

Весь оркестр культурной индустрии и медиа-спектакля играет по идеологической партитуре правящего класса. Но поле современного искусства можно воспринимать не как область наиболее наглядных спекуляций с ценами, игровой тренажер биржи, но как наглядную модель новой экономики, надстроенной, как ещё один этаж, над привычным индустриализмом.

Расхожее утверждение, согласно которому все нынешние марксистские теоретики ушли в культурологию, арт-критику и анализ гендерных ролей, опровергается заметной фигурой — экономическим географом Дэвидом Харви, автором интеллектуального бестселлера «Пределы капитала».

Харви прочитывает городское пространство как результат вечной борьбы частного и общественного интереса и, продолжая дело Анри Лефевера, работает над концепцией «урбанистической революции».

В своем курсе из тринадцати лекций, выложенных в сети, он излагает личное понимание «Капитала» Маркса. Самым ценным в этой книге ему представляется анализ регулярных кризисов и адаптивных способностей капитализма, его удивительной пластичности.

Согласно теории Харви, если норма дохода с используемого капитала высока, это связано с тем, что часть капитала изъята из обращения и фактически бастует. Ограничение предложения капитала для новых инвестиций обеспечивает высокую норму прибыли с капитала, находящегося в обороте. Таким образом, капитал поддерживает собственное воспроизводство, независимо от того, что это значит для общества.

 

Марксизм сейчас

Критическая теория капитализма, начатая в работах Маркса, с тех пор ушла далеко, сохранив при этом изначальное стремление к бесклассовому горизонту.
Само употребление современными левыми термина «капитализм» уже намекает на его исторические границы и потому так часто вызывает дискомфорт у сторонников сохранения этой системы, предпочитающих говорить о «рыночном обществе», «свободном мире», «современной демократии» и т.п. Особенно отчетлив этот дискомфорт, когда левые определяют нынешний капитализм как «поздний», т.е. исчерпавший свои прогрессивные возможности и требующий для своего воспроизводства элементов «посткапитализма»,
уже не согласующихся со строго товарной логикой.

Мы наблюдаем переход к «постфордистской» организации труда, в которой «рабочий класс» выглядит совсем иначе, оставаясь при этом всё тем же классом с точки зрения своей роли в производстве и обмене.
Пересматривая классическое представление о политической миссии пролетариата, нынешние марксисты много говорят о «составном субъекте» будущих перемен, и за это к их «марксизму» начинают добавлять приставки «пост» и «нео».

Один из самых наглядных портретов «составного субъекта» дан в фильме «Аватар» (2009): против одержимой прибылью сырьевой корпорации и генерала колониальной армии, зацикленного на иерархическом насилии, восстают бывший военный, разочаровавшийся в войне, ученая, мотив которой — бескорыстная тяга к знаниям, и главная движущая сила — благородные аборигены, у которых корпорации и генералы
решили отнять их прежнюю среду обитания. Т.е. травмированные системой специалисты + независимые
интеллектуалы и их студенты + народы третьего мира, порабощенные империализмом.

Одной из самых интригующих и обсуждаемых версий «составного субъекта» в двадцать первом веке стала
концепция «множества» Антонио Негри. «Множество» — это поле непрерывного производства новых идентичностей и отличий, критическая сумма и синхронность которых должна в итоге обнаружить свою несовместимость с капитализмом.

В негрианском описании «фабрика» теперь везде, а не только вокруг станка, эксплуатация превратилась в воздух этого мира, и потому её так трудно заметить. Деспотические принципы управления, практикуемые капиталом в отношении рабочего класса в пространстве фабрики, распространились на все общество. Сама природа оказалась в полном подчинении у капиталистического способа производства.

Аналитическая работа левых следовала за этим процессом и смещалась с сюжета организации фабричной борьбы на социальную борьбу в целом, с целей изменения заработной платы на борьбу за соцобеспечение, с оспаривания ограничений самоорганизации в цехах на революционные изменения условий свободной жизнедеятельности.

«Множество» эксплуатируется как общество, социальными методами. Собственная цель «множества» — создание новых прав на общественное пользование благами.

В режиме постфордистской организации труда и в условиях глобализации информации и рынков, которые изменили всю структуру общества, основой рыночной системы по-прежнему остается обмен неравными величинами. Воспроизводится базовый антагонизм между капиталом и рабочей силой как «независимыми переменными», взаимно ограничивавшими друг друга. Марксистская теория труда и стоимости по-
прежнему служит для Негри отмычкой к происходящему.

Крупный промышленник более не стремится реинвестировать прибыль, а концентрирует внимание на доходе. Поэтому суть системы капитала сегодня определяется доходом, и этот доход покрывает основную функцию оборота капитала и поддержки капиталистической системы.

Разрыв между финансами и реальным производством не есть лишь непродуктивное и паразитическое явление. Это не ошибка программы, а новое условие аккумуляции капитала в рамках новых процессов общественного и когнитивного производства стоимости.

Ближайший единомышленник Негри, Паоло Вирно («Грамматика множества») признает, что поздний капитализм включил в свой цикл человека целиком, со всеми его творческими, интимными и «странными» сторонами, а не только отдельные части его жизни и способностей, как это было во времена Маркса. Способность к работе как таковая становится предметом капиталистического антропогенеза. Труд, в котором нет конечного результата, делается важнейшим правилом в биополитике такой системы. В основе воспроизводства капитала теперь именно умственный труд, который невозможно свести к физическому даже в чисто эквивалентном смысле. Речь идёт о товаризации любого нашего опыта. Общество, основанное на максимализации прибыли, и идеология «рыночной эффективности» выдают себя за «естественность» и «здравый смысл», у которых нет альтернатив.

Итальянский марксист Франко «Бифо» Берарди использует понятие «когнитариат» как новую форму бытования пролетариата в режиме информационного капитализма. Да, класс промышленных рабочих никогда не был столь многочисленным, как сейчас, он просто перемещен на периферию мировой карты капитализма, где сформировался гигантский рынок практически рабской рабочей силы, но в мировых центрах значение слова «труд» сместилось в сторону создания, получения и распространения информации.
Производственный процесс в центрах смещается в сторону когнитивной деятельности.

Демократия невозможна, потому что финансовый капитализм породил такую систему власти, которая не признает даже сам факт существования общества. Демократия не совместима с современными формами финансового капитализма.

В основе буржуазной цивилизации лежит логика роста, постоянного расширения сферы влияния конкретной формы богатства, известной нам в виде денег. Главным вопросом становится выход ритма человеческой жизни за пределы ритма работы машин, приносящих прибыль их владельцам.

Сетевое образование и производство открывают совершенно новые возможности для перехода от эксплуатации к кооперации труда.

Первыми примерами нового сопротивления Берарди видит левый антиглобализм, движение «Оккупай» в США и Западной Европе, феномен «арабской весны» (2011) как самое массовое революционное выступление в человеческой истории.

Берарди обращает внимание на «прекарное» положение когнитивного труда. Временная и нестабильная работа — одна из базовых характеристик позднего капитализма. Часть среднего класса теряет вчерашнюю устойчивость и превращается в «прекариат». Информационные технологий способствуют не столько повышению производительности, сколько повышению степени эксплуатации рабочей силы: и за счет внедрения электронного контроля под лозунгом более высокой интенсивности, и за счет фактического удлинения рабочего дня «удаленных» сотрудников, работающих вне офисов, ведь на них не распространяются законодательные ограничения рабочего дня.

Такая «прекаризация» была предсказана Марксом, как положение, при котором чем выше эффективность воздействия работников на средства их занятости, тем менее надежными становятся гарантии занятости самих этих работников, условия продажи их силы теряют всякую стабильность.

Современные левые часто используют два аргумента в пользу перехода к посткапитализму — экологический и технологический.

 

Экологический аргумент

Само понятие «природы», отдельной от человека и даже противоположной ему, становится актуальным, только когда общественные отношения повсеместно приобретают безличный и овеществленный характер товарообмена.
Сегодня судьба целого — жизни на земле — становится полностью зависима от его части, человеческого вида в его капиталистическом состоянии. Сохранение биосистемы объективно стоит на пути повышения прибыли.

Исчерпанность прежней индустриальной и ресурсоориентированной модели экономики, изменение
климата, сокращение пахотных земель, нехватка воды — ближайшие вызовы, с которыми столкнется человечество.

По мнению левых, у этих глобальных проблем нет капиталистического решения. Но экологическая ответственность возлагается левыми не на человеческий вид в целом, а на иррационально организованную систему транснационального капитализма. Переход к новому, экологическому способу производства и новым видам получения возобновляемой энергии потребует вмешательства коллективной воли, противоречащей интересам корпоративных элит.

Единый планетарный экологический контроль за выбросами сам по себе является прообразом будущей системы, где победит биоэкономика, не требующая конфликта с окружающей средой. Гуманистическая логика, утверждающая приоритет долгосрочных интересов всего человечества в его единстве с природой, может быть реализована лишь при переходе к демократически контролируемой экономике.

Ассоциация производителей будет рационально регулировать наш обмен веществ с природой вместо того, чтобы этот обмен господствовал над нами, как слепая и угрожающая сила.

 

Технологический аргумент

 

Когнитивный капитализм

Явное замедление технологических инноваций после 1970-го года многие левые рассматривают как саботаж со стороны корпоративных и государственных элит, осознавших, что дальнейшее развитие технологий ставит под сомнение саму систему капитализма.

Согласно описанию Андре Горца, рядом с классическим капитализмом быстро возникает «когнитивный капитализм», в котором основой стоимости становится не просто вложенный труд, но вся личность человека, его знания, мотивированность и креативность. Однако знания и творческие способности с трудом поддаются товаризации и делают экономику позднего капитализма всё более противоречивой. В такой экономике невозможно точно измерить труд, а значит и точно задать стоимость.

В основе проекта «когнитивного капитализма» лежит предположение, что высокие технологии будут равно доступны всем. Но за «когнитивным капитализмом» по Горцу неизбежно следует «когнитивный коммунизм», а сигналом к началу переходного периода станет повсеместное введение безусловного базового дохода, за который нужно бороться левым как за ближайшую тактическую цель.

 

Сетевые принципы и автоматизация

Как сможет существовать дальше товарное общество, если производство товаров требует все меньше труда? Может ли применение искусственного интеллекта стать гарантией эффективного демократического планирования экономики?

Подобными вопросами задается один из главных левых техно- оптимистов Пол Мейсон. Британский футуролог увязывает технологический аргумент с теорией циклов («длинных волн») знаменитого советского экономиста Кондратьева, точно предсказавшего великую депрессию за десять лет до её наступления.

По мнению Мейсона, адаптационные механизмы системы, изобретенные правящим классом в двадцатом веке, исчерпаны, и следующий технологический шаг, необходимый для нового подъема экономики, вряд ли совместим с сохранением таких базовых капиталистических отношений, как копирайт или необходимость самопродажи.

Выход состоит в отказе от неолиберальной модели экономики, в контроле общества над финансовым капиталом и в развитии зеленой энергетики. Информационная экономика вызревает внутри рыночной, но построена она будет принципиально иначе. Нас ждут новые формы собственности, кредитования, контроля и управления, которые изобретаются в современном мире прямо сейчас. Сетевой принцип вместо прежней
иерархии станет главным и в производстве, и в политической жизни.

Мейсон подвергает серьезной ревизии привычную марксистскую схему развития: переход от относительно
свободного рынка к монополизации и от монополизации — к плановому социализму. Так он возрождает давнее противопоставление «социализма сверху» (уравнительная политика, насаждаемая харизматичной бюрократией) и «социализма снизу» (революционный опыт народного самоуправления).

В его проекте будущего информационная экономика резко уменьшает необходимость массового наемного труда и ломает всю прежнюю классовую иерархию, на смену которой придет сетевое производство и пиринговые принципы организации.

Сетевые принципы сначала дополняют, а потом и вступают в конкуренцию с прежней системой обособленных производств. Так заканчивается подчинение рынка крупнейшим корпоративным игрокам.

Иерархические структуры прошлого, в которых информация распространялась сверху вниз, уступят горизонтальным сетям. Горизонтальное объединение работников даст такие результаты, которых никогда не даст их иерархическое объединение в иррациональных условиях капитализма. На смену конкуренции в высокотехнологичном обществе идет кооперация, а на смену иерархии управления — экономическая
демократия.

В ближайшую эпоху «интернета вещей» и всеобщего доступа к соцсетям, позволяющим, кроме прочего, строить новые модели сопротивления, безусловный базовый доход станет первым реформистским решением проблемы роста безработицы, следующей из выгодной нанимателю автоматизации труда.
Уже сегодня даже в самых развитых экономиках число рабочих мест почти не растет. Реальная заработная плата (данные по США) всё сильнее отстает от роста производительности вот уже 40 лет.

Вычислительная мощность компьютеров удваивается примерно раз в два года. Первые беспилотные автомобили уже возят людей в Калифорнии и Флориде. Машинный интеллект уже сейчас обучает сам себя почти без участия человека.

В ближайшие десятилетия машины заменят большую часть нашего труда, включая сложную врачебную диагностику, торговлю на бирже и сочинение популярной музыки.

Новые технологии делают прежние капиталистические отношения попросту бессмысленными. Информация станет основным фактором производства, придя на смену земле, труду и капиталу. Будущее — это товары с нулевой стоимостью, работа, которую невозможно измерить в деньгах, и тотальная автоматизация большей части нашего нынешнего труда, плюс безусловный базовый доход для всех. Информационная экономика использует практически «вечные» машины (программы) и позволяет делиться результатами труда, не теряя их при этом.

Обреченность капитализма в том, что автоматизация труда создает безработицу вместо свободного досуга. Но сейчас экономика входит в новую эпоху, где машины станут полноценными работниками, а не просто вспомогательными устройствами, как было раньше.

Вовлечение всех людей и всех устройств в единую «умную сеть» создает последнюю предпосылку для возникновения когнитивной экономики посткапитализма, в которой роботы решают поставленные им задачи, общаясь в сети между собой и создавая, если нужно, новых роботов.

Остановить, а точнее затормозить этот процесс может только отказ 1% сверхбогатой элиты от режима демократии в пользу открытого авторитарного правления «избранных». Так Мейсон видит основной политический конфликт ближайшего будущего.

Маркс предсказывал, что роль постоянного капитала будет расти, а роль переменного — уменьшаться.
В фильме «Суррогаты» (2009) мы видим утопическую ситуацию полной замены переменного капитала постоянным, когда всё люди становятся буржуазией, максимально дистанцированной
от своих человекообразных «средств производства», проживающих вместо своих господ всю жизнь целиком. Т.е. «производство» понято тут предельно широко, как у Вирно и Негри.

Наиболее популярные возражения левым техно-оптимистам можно сформулировать так: в чем будет состоять стимул развития производств в этом будущем обществе? Не приведет ли отказ от необходимости в наемном труде к замедлению и остановке экономического роста и к деградации человека? Какой уровень автоматизации труда с одной стороны и сознательности людей с другой необходим, чтобы подобного
не случилось?

Левые рассчитывают на то, что у производства появится высший стимул, научный план, не имеющий никакого отношения к конкуренции. Любая система может подняться на уровень сложности, при котором возникает принципиально иная система с новыми правилами.

 

Всеобщий интеллект

Самым вдохновляющим левых техно-оптимистов текстом Маркса является один из пролегоменов к «Капиталу», известный как «Фрагмент о машинах» (1858).

Маркс смело предполагает там, что однажды всеобщий интеллект («General Int»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в elleсt»: «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в »), заряженный в машины, станет
главным источником благ и фактором производства, а это не совместимо ни с механикой ценообразования, ни с режимом массовой эксплуатации в форме наемного труда.

Всеобщий интеллект создаст собственные формы консолидации, придя на смену частному использованию разума в интересах конкурирующих групп. Господствовать будет само наше живое и общее знание, обобщенное в машинной форме.

 

Критика

Трудовая теория стоимости

Стоимость превращает продукт труда в иероглиф обмена, требующего разгадки.
Трудовая теория стоимости Маркса не раз критиковалась со времён Ойгена фон Бем-Баверка, австрийского министра финансов, считавшего условный «общественный труд», необходимый для производства товара, непродуктивной абстракцией. Бем-Баверк называл и другие составляющие стоимости: издержки, ожидания, креативность решений экономических агентов и т.п.

Людвиг фон Мизес отрицал трудовую теорию стоимости как недоказуемую и неприменимую к разным уровням квалификации труда и оценке естественных ресурсов.

Вот наиболее общее либеральное возражение («теория предельной полезности»): стоимость возникает в сфере обмена и потребления, а не в сфере производства. Главный двигатель экономики — обмен, а не производство, и главное действующее лицо — торговец, а не производитель.

Трудовую теорию стоимости часто называли диалектической спекуляцией, ведущей к политически опасным выводам. Да и многие сторонники марксизма признавали, что трудовая теория довольно отвлеченная, вроде умозрительной модели атома, без которой, однако, у нас нет возможности объяснить главные тайны вселенной капитализма.

Разрешение вопроса об источнике стоимости остается вопросом веры, а точнее политической ангажированности.

Впрочем, многие критики марксизма, уверенные в своей аргументации, нередко понимают под «стоимостью» среднюю  цену. Маркс же принципиально различал эти вещи. Колеблется на рынке именно цена, а не стоимость. Анализ колебаний между ценой и стоимостью дан в третьем томе «Капитала».

 

Падение нормы прибыли

Один из самых уязвимых прогнозов, данных в «Капитале», — стремление нормы прибыли к понижению.
Падение нормы прибыли по мере развития экономики предсказывалось еще Адамом Смитом и Дэвидом Рикардо. Маркс объяснял это явление тем, что конкуренция среди капиталистов заставляет их больше вкладываться в «постоянный капитал» (инфраструктура, оборудование) и меньше вкладываться в «переменный капитал» (оплата труда работников).

Он называл три условия, при которых устойчива тенденция к снижению нормы прибыли: производительность растет за счет экономии труда, а не капитала; степень эксплуатации рабочей силы не увеличивается до уровня, достаточного для нейтрализации последствий увеличения органического строения капитала; средства производства в рассматриваемой области не становятся дешевле.

Тенденция нормы прибыли к понижению и сегодня подталкивает технологические обновления. Например,
нефтяной кризис стимулирует массовое производство альтернативных моделей автомобильного двигателя.

Но насколько такая тенденция является устойчивой и общей — постоянная тема споров разных экономических школ.

Неолиберальный курс западных политических элит («правый поворот» Рейгана и Тэтчер в 1980-х) левые рассматривают как глобальное понижение стоимости труда, имеющее целью спасти норму прибыли.

Кроме удлинения рабочего дня или выжимания из этого дня большей «эффективности» (убыстрение работника), есть и другой способ замедления тенденции к падению нормы прибыли — империалистические войны, т.е. захват новых ресурсов и рынков.

Можно попытаться смягчить снижение нормы прибыли, ускорив оборот капитала, а значит, ускорив весь цикл потребления с помощью рекламной истерии, сезонной моды, непрерывного изобретения новых и провокации прежних потребностей и других приёмов современного капиталистического спектакля.

Замедлить тенденцию может дешевый импорт, повышающий прибыль или наличие резервной армии трудящихся, тормозящей неизбежную замену работников машинами.

Маркс в третьем томе выделяет не менее шести причин, которые могут влиять на замедление общей тенденции к снижению нормы прибыли, например — падение заработной платы до уровня ниже стоимости воспроизводства рабочей силы или удешевление элементов постоянного капитала.

 

Обнищание трудящихся

По Марксу, чем выше производительность труда, тем меньшую долю его результатов получает рабочий. То есть при росте общего пирога неизбежен и рост неравенства в его разделе.

Чем больше товаров создает рабочий, тем более дешевым товаром он становится сам. Рост автоматизации ведет к удешевлению труда и обнищанию работника.

Карликовая собственность многих переходит в колоссальную собственность немногих. Это базовое противоречие: капитал стремится к непрерывному расширению производительности, но воспроизводство самого капитала основано на лишении людей их собственности, на их обнищании.

В своём экономическом бестселлере «Капитал в 21 веке» (2013) Томас Пикетти подтверждает общую правоту
предсказаний Маркса.

Труд всё больше и больше отстает от капитала в дележе пирога, насколько бы ни вырос сам этот пирог. В рыночной экономике рента (доход на капитал) всегда больше экономического роста. Принцип ренты вечно господствует над принципом предпринимательства. Капитал воспроизводит себя быстрее, чем растет экономика, а это значит, что одним людям всегда будет выгоднее жить за счет других, обладая львиной долей всех ресурсов и ничего не давая обществу взамен.

Пикетти наблюдает таяние «среднего класса» даже в самых успешных странах и предсказывает дальнейшую
концентрацию богатств. Капитализм по степени несправедливости распределения возвращается к своему
классическому образцу времен Маркса.

Но советы по исправлению этой опасной ситуации у Пикетти вполне реформистские и кейнсианские и, прежде всего, лежат в области изменения налоговой политики.

 

Исчезновение классов

Описанных Марксом классов больше нет или вообще никогда не существовало — ещё одно расхожее возражение против анализа и прогноза, данных в «Капитале».

Такая логика пытается описать мир, где точно существует буржуазия как явно привилегированный класс, но «исчез» пролетариат, за счёт которого и обеспечены все буржуазные привилегии. Это звучит слишком абсурдно, поэтому ложное сознание делает следующий шаг — никакого пролетариата никогда и не существовало, человечество полностью состоит из предпринимателей-капиталистов разной степени
удачливости, где капиталом одного являются собственные руки и голова, а капиталом другого — заводы, дома, банки, нефтяные вышки, телеканалы и другие «активы». Главное, не спрашивать вслух, почему так получилось, ибо зависть — плохое чувство и черта неудачника. Т.е. стремление к равенству возможностей и претензия к классовой системе маркируются как недостаток морали и успеха.

Это не такой уж сложный трюк буржуазной риторики — достаточно объявить саму способность к труду, которой обладает работник, одной из форм капитала — и главное противоречие системы будет навсегда скрыто. Отныне на рынке нет никакого присвоения, а есть только свободный обмен между предпринимателями, у одного из которых есть трудовые возможности, а у другого — средства производства
(офис или цех) и модели сбыта. В таком описании системы никто никого никогда не эксплуатировал, и такое описание подозрительно напоминает античный аргумент о том, что рабы сами соглашаются на своё рабство, ведь если бы это было не так, они лишили бы себя жизни, а значит, поскольку рабы продолжают жить, рабство является их добровольным выбором.

«Кнут погонщика рабов сегодня заменен штрафной книгой» — писал Маркс по похожему поводу.

Классовое сознание масс сегодня часто нейтрализовано, но классовое сознание элит мобилизовано, как никогда. Лучше всего классовое сознание развито у буржуазии, и задача этого правящего класса состоит в том, чтобы научить своих работников смотреть на себя глазами буржуазии, не умея вообразить себя и свою жизнь без хозяина, нанимателя, собственника производственных средств.

Иллюзия «исчезновения классов» — один из главных эффектов спектакля позднего капитализма, где крайняя фрагментация социальных групп маскирует более общую классовую структуру.

В рыночном обществе капиталист дольше может прожить без работника, чем работник без капиталиста. Инстинкт самосохранения работника, т.е. само его желание жить дальше, становится надежной гарантией воспроизводства классового положения нанимателей.

Адвокаты капитализма продолжают описывать эту систему как конкуренцию свободных личностей с сопоставимыми шансами на успех. Такое понимание свободы есть бесконечная легитимация частного предпринимательства.

Мрачный комизм рыночного «равенства» заключается в том, что равными правами на рынке пользуются люди с качественно разными возможностями, представители разных экономических ролей. Такое понимание равенства гарантировано приводит к концентрации богатств, монополизации рынка и полному контролю господствующего меньшинства над всей жизнью общества.

 

Эндогенная теория и кейнсианская школа

Маркс создал одну из самых убедительных версий эндогенной теории денег. В этой теории объем денег в экономике задается вне пределов государственной власти.
Он предложил своё объяснение этого, возражая тогдашнему экономическому мейнстриму («количественной теории»).

Важным историческим фоном для его выводов послужил долгий спор между «валютной» и «банковской» школами в британском парламенте.

По Марксу, первоначальная необходимость денег возникает из разделения труда. Объем денег в экономике выражает иррациональные отношения экономических агентов на данный момент.

Коммерческие банки мультиплицируют деньги, выдавая кредиты как обещание будущего труда, результат которого будет присвоен на прежних условиях. В этом смысле банковская деятельность фиктивна и не создает никакой новой стоимости.

Новым влиятельным теоретиком эндогенности в двадцатом веке стал Джон Мейнард Кейнс. Он не признавал «Капитала», отказывая этой книге в аналитической ценности, хотя его описание кризисов удивительно напоминает марксистское. Кейнс сильно потеснил Маркса и как экономического футуролога, и как теоретика социал-демократии.

Послевоенная Бреттон-Вудская система, придуманная Кейнсом, была самым успешным примером программирования экономики, но в 1970-х её похоронило неконтролируемое движение капитала.

Одним из самых влиятельных учеников Кейнса и критиков неолиберализма слева в конце двадцатого века стал Хайман Мински, развивающий теорию кризисов и выступивший против дерегулирования в финансовой сфере. Он сторонник терапевтической критики «свободного капитализма» в целях его регулярной государственной коррекции и снижения степени риска в экономике. Согласно Мински, в условиях
экономического роста игроки рынка неизбежно попадают в зависимость от внешних источников финансирования и накапливают долги, которые в принципе невозможно выплатить, что и приводит к обязательному спаду. Этому нельзя помешать, но самые драматические последствия этого может смягчить государство, если возьмется контролировать инфляцию, а также будет стимулировать спрос и занятость.

 

«Политэкономия» против «экономикс»

Важно помнить, что Маркс считал себя критиком и продолжателем именно «политэкономии», тогда как в
нынешнем мире доминирует другая форма знания — «экономикс».

«Экономикс» — это попытка рассматривать экономику отдельно, независимо от политических интересов и без философского измерения, это прагматичный переход из исторического объема в безвариантную плоскость.

Для марксистов невозможно решить проблему, оставаясь в рамках той же логики, которая вызвала саму проблему, поэтому им необходим философско-исторический взгляд на экономику.

Для сторонников «экономикс» правила обменно- производственных отношений даны нам как единственно
возможные.

Но даже многие из них признаются в своем уважении к Марксу, соглашаясь с отдельными, но не центральными, положениями его теории. Так, например, для известного кембриджского популяризатора «экономикс» Ха-Джун Чанга Маркс важен прежде всего тем, что вскрыл противоречие между стихийной
непредсказуемостью рынка и корпоративным планированием.

История не раз доказывала, что единодушие экономистов в любом вопросе говорит только о том, что они находятся под влиянием одной модели, а вовсе не о том, что они правы. Модели сменяют друг друга. Вчерашняя истина может уже не действовать сегодня из-за изменения предпосылок. Восхваление рынков, буржуазной рациональности и эгоистического поведения — только одна из моделей, ставшая
мейнстримом в последние сорок лет. Под «экономическим благополучием» в разных моделях могут пониматься совершенно разные вещи.

Теория — это не просто спор между искушенными теоретиками, но оружие той группы, к которой ты мысленно примкнул. Для Маркса не существовало «беспристрастной» социальной науки.

Любое современное объяснение может стать неверным завтра. Но гораздо поразительнее то, что отвергнутое и не оправдавшее вчерашних надежд объяснение может оказаться завтра наиболее точным.

Современное неравенство и неолиберализм

 

Пролетариат сегодня

В настоящий момент на планете Земля насчитывается три с половиной миллиарда пролетариев, т.е. людей, живущих наемным трудом и не имеющих никаких других источников дохода. Это ровно половина человечества. Во времена Маркса их было несравнимо меньше и в количественном, и в пропорциональном смысле.
Индустриальный пролетариат сократился в странах центра, но резко вырос на мировой периферии — Китай, Индия, Турция, Латинская Америка.

По официальным данным МОТ (Международной организации труда), производительность труда в среднем по развитым странам растет вдвое быстрее, чем заработная плата.

 

Контраст

1,5 миллиарда человек живут сейчас в условиях абсолютной нищеты.
Между тем, средства, накопленные десятью богатейшими людьми мира, соответствуют богатству всей Франции, пятой по величине экономике планеты.

1% взрослого населения планеты владеет 40% глобальных активов, 10% владеют 85% всех богатств мира, совокупное богатство одной тысячи самых богатых людей вдвое превышает средства, имеющиеся у 2,5 миллиардов самых бедных людей, верхний 1% в две тысячи раз богаче нижних 50% мирового населения, 3 миллиарда живут ниже черты бедности (2 доллара в день), богатейшие 20% потребляют 90% всех производимых благ, а беднейшие 20% потребляют 1%.

 

Славное тридцатилетие

В 1910 в развитых странах примерно 10% владели 80% всех богатств, причем наследуемый капитал играл более важную роль, чем новый. Позже рост неравенства замедляется и доля наследственного капитала тает. Наступает «славное тридцатилетие» (1945 — 1975), когда неравенство заметно сокращается, но уже в 1980-х оно снова начинает расти и сейчас приближается к уровню столетней давности, причем доля наследуемого капитала снова возрастает.

Уровень ВВП на душу населения в самых богатых странах превышает такой же уровень в самых бедных более чем в сто раз. Даже если между некоторыми нациями уровень неравенства сокращается, то внутри практически всех наций он заметно растет, делая дальнейшую судьбу как среднего класса, так и вообще демократической формы капитализма весьма проблематичной.

Почему «славное тридцатилетие» с его выравниванием несправедливости, ростом так называемого «среднего класса» и социальных гарантий, расширением доступа к ресурсам и массовой верой в быстрый и всеобщий прогресс, вообще было возможным?

Советская революция и, особенно, послевоенное расширение советского блока («двуполярное противостояние») поставило перед западными элитами вопрос о спасении капитализма как системы или хотя бы об отодвигании конца этой системы.

Конкуренция двух систем создавала в западном обществе идеальные условия для шантажа элит и подкупа «низов» в виде прогрессивного налогообложения. Система начала заметно смягчаться, это выглядело как повсеместный успех социал-демократии и кейнсианских реформ. Государство стало заниматься значительным перераспределением доходов и стимуляцией массового спроса, чтобы застраховать себя от опасности дальнейшего распространения революции и воплощения марксистских пророчеств.

Под внутренним и внешним воздействием левых капитализм всё сильнее менялся и всё больше отличался от системы, описанной Марксом в «Капитале», но после масштабного исторического поражения всех, кто считал красный флаг своим флагом, начиная с 1980-х, это движение остановилось и повернуло вспять. Впрочем, несущие конструкции системы не менялись никогда.

Власть, даже если это власть капитала, не бывает абсолютной и всегда корректируется некоторым «обратным сигналом» снизу вверх. В организации такого корректирующего сигнала социал-демократы (умеренные марксисты или кейнсианцы) и видели свою задачу.

Для умеренных левых реформистов марксистская логика, теория, открытия и прогнозы по-прежнему лежат в основе регулирующего механизма, идёт ли речь о шестичасовом рабочем дне или о безусловном базовом доходе.

 

Реванш капитала

Классовый контраст, разрыв в возможностях и доступе к ресурсам, продолжает повсеместно расти. Таков результат неолиберальной доктрины «дерегулирования рынков» и «просачивания богатства сверху вниз», ставшей мировым мейнстримом в конце 1970-х, после общего ослабления социал- демократии.

Неолиберализм это реванш капитала в условиях, когда для «розовых» кейнсианских реформ больше нет причин, т. к. опасность международной антикапиталистической революции ослабла.

Темпы экономического роста после 1980-го в большинстве развитых стран были ниже, а безработица выше, чем в «славное тридцатилетие». Замедление темпов роста и уменьшение инвестиций в производственную сферу обычно совпадали с опасной финансиализацией экономики.

Неолиберализм с его непрерывной экономической атакой на большинство исходит из того, что некоторые отношения, возникающие между частными агентами на рынке, могут быть выше права и выше государства.

«Дерегулирование» банков и финансовых потоков позволяет буржуазии находить наиболее выгодные для эксплуатации места на карте и максимализировать прибыль. Одновременно с этим «дерегулирование» рынков труда снижает шансы работников на более достойную оплату, делает их беднее и уязвимее.

Система спекулятивных или вообще фиктивных инвестиций позволяла как отдельным домохозяйствам, так и целым странам, жить не по средствам. Нужна была идеология, которая оправдает такое положение как правильное и устойчивое. Вот три постулата этой идеологии: «великое смягчение», т.е. стабильность мировой экономики, «просачивание благ сверху вниз» — то, что выгодно богатым, выгодно и всем остальным, «культ приватизации» — любая функция, выполняемая правительством, может с большей эффективностью выполняться частными фирмами.

Базовая установка идеологии свободного рынка состоит в том, что эгоистическая мотивация каждого идёт в итоге на пользу всем. Если позволить капиталистам иметь как можно больше, то достаточное количество этих средств просочится вниз и повысит уровень благосостояния общества в целом. Рецептура
рыночного фундаментализма сводится к тому, что проблемы, созданные неравенством, можно решить, только если стремиться к ещё большему неравенству.

Рыночный человек ровно настолько ценит себя, насколько ему удалось обесценить окружающих. Он уверен, что индивидуум первичен и порождает общество, а не наоборот. Его зацикленность на прибыли исключает долгосрочное стратегическое мышление, которое могло бы избавить человечество от многих катастроф.

 

Система и надежда

Рост доходов всё менее связан с их полезностью для каких- либо производств.

Не смотря на смену дизайна и появление новых технологий манипуляции, у этой системы прежние основные черты. Высокие доходы меньшинства обеспечены низкими доходами большинства. Зацикленность на прибыли приближает экологический апокалипсис. Автоматизация порождает безработицу, а не изобилие. Никто не мыслит долгосрочно, потому что всех интересует только завтрашний успех. Рынок противопоставляет и сталкивает людей. Бизнес-элита и высший эшелон политиков необратимо срослись. Любой проект развития, если он не обещает прибыли, обречен оставаться «утопическим прожектом».

Требования демократии и экономическая практика капитализма постоянно отрицают друг друга. Это и было
главным противоречием социальных революций, в эпоху которых жил Маркс.

В мире по-прежнему немало людей, уверенных, что цивилизация, главным смыслом которой является непрерывное пополнение банковского счёта немногочисленных элит, не вечна и однажды сменится чем-то, гораздо более разумным, справедливым и достойным каждого из нас.

Особенно убедительно такой прогноз звучит, если считать, что путь западной цивилизации — это прежде всего движение к рационализации любых отношений.

* Многие последователи Маркса считали азиатский способ всего лишь одной из разновидностей античного
(рабовладельческого), т. к. его отличительные особенности нигде у основоположника подробно не разбираются.

**Со строго марксистской точки зрения, так называемый «средний класс» конечно не может всерьез считаться классом, т. к. он объединен не своей ролью в системе производства, а общим уровнем потребления и стилем жизни, которые могут быть обеспечены самыми разными экономическими источниками. Но левые могут употреблять это понятие чисто публицистически, описательно, имея в виду социальное «место», а вовсе не функцию в обменно-производственной механике системы. В этом смысле и сам Маркс часто писал о «средних классах».