Ангелов не надо

Окно – хорошая вещь. Юля смотрела на этого парня уже не первый вечер, привычно (не)слушая про авторское право в Интернете. Московское солнце играло в полированных кладбищенских плитах. Их у Сергея было две: черная и белая. На одной — Антон Симоненко. Вера Хохотулина – на другой. Между двумя вечерними парами, пока сокурсники пили пиво под памятником и спорили, в какой после учебы податься клуб, она прошлась по бульвару, задержалась у его мемориала: симпатичная потенциальная заказчица.

Верблюд

Легче якорную цепь (ну, канат) протащить сквозь игольную скважину, чем войти богачу под новые небеса. И мне хочется верить, всю жизнь мне хочется верить, что переписчик привёл сюда верблюда намеренно. Верить, что дело не в том, что кто-то переписал не переспросив, а в том, чтобы слова спасителя стали необъяснимы и поразительны на сотни лет вперёд. Кому нужна теперь эта точность? Верблюд с надеждой смотрит сквозь иглу. Верблюд ждёт чуда, как и все, кто верит. Якорная цепь давно на дне и её никогда не поднимут из небытия. Верблюд – богач, он так много и так долго может нести на своей спине. Если бы без груза – думает он – и если б я был моложе, и если бы игла не обычная, а скажем, для сшивания кожи, тогда бы я попробовал. Вдруг? А так – безнадежно. Не жить мне под новым небом. Новые небеса зовут тех, кто не держал якорь, тех, кто не нёс тюков, тех, кто имитировал ошибки, желая, чтобы речь спасителя стала необъяснимой и поразительной вплоть до конца времён.

Весна

— Весна, блядь! – кричал сквозь стену Саня, недавно освобожденный Думой из круто огороженных режущей проволокой мест. – Весна, блядь!

И опять: — Весна, блядь!

Какая все-таки поэтическая натура, удивлялся я про Саню, тем более, что весна наступала завтра всего лишь календарная, за окном мело и хрустело, а под фонарем – искрилось. – Весна, блядь! – за стеной нездоровый, в простудном смысле, голос. – Весна, блядь!

Глинчики

О своем приезде в Каменку я не предупреждал. У Палыча так и не появилось телефона. А баловаться телеграммами мы не привыкли, тем более: «Когда сможешь, тогда и давай, – не раз зазывал Палыч, – в лес сходим, баню стопим».

Отворив на мой стук, хозяин радостно закивал и подал сразу обе руки. Выглядел обычно, но с неким темным мешочком на ухе. Сразу спрашивать я не стал, зная словоохотливость Палыча. Расскажет сам, еще устанешь слушать.

Звук

Раз…

Неожиданности на концерте Шёнберга. Когтистое цоканье чьих-то шпилек. Модемная трель, будто долгое перламутровое ожерелье торопится по керамическим артериям. Проверяется платежеспособность для доступа. Буквы моей клавиатуры звучат разминаемым скелетом или костяными фишками, косточками вишен, гремящими в гулком стакане гадателя, авгура-вегетарианца. Поиск по ключевым словам. Ателье композиторов. Нововенская додекафония. Адорно – пианист, писал для квартетов, оркестров. Не путать с левым философом, хотя это одно и то же физическое лицо. Адрес один, квартиранты разные. Диалектик, читатель Лукача, снял угол в голове у меломана, поклонника атональщины Шёнберга. Меломан отказывался предвидеть, что скоро они поменяются положениями. Мельтешение собственников маскирует для глаза неизменность собственности как института, в музыке равного нулевой тишине, обрамляющей всякий звук.

Мировая революция

1

Я долго говорю на этой лавке, сцепив пальцы, не глядя тебе в глаза, чтобы не отвлекаться. О самых памятных своих снах, об удивительных выходках людей, важных для меня, о подробностях беспорядков, обычно пропускаемых прессой, о самых больших и самых маленьких своих гонорарах, о совпадениях, которых становится слишком много, чтобы считать их просто совпадениями. Я пытаюсь стащить всё это в одно место, стянуть, зацепив словами, в общую точку, но не нахожу ключевого слова, хотя и чувствую его в себе.

— Мировая революция? – делаешь это ты за меня.

Мировая революция. В том, как ты произносишь, слышно понимание, ирония, сочувствие, печаль. Я молча киваю и беззащитно улыбаюсь. Ты видишь, что поняла меня лучше, чем я сам.

Невиновные

Луна как самое далекое из окон. Куклы-бомбы смотрят с лавок, со ступеней, как будто они с Луны. Гости из самого далекого окна. Их оставляет в полнолуние анонимная террорская организация: на бульварах, у светофоров, на мостах и пристанях, перед редакциями, там, где никаких кукол, в общем, не ждут. «А мне жаль этих игрушек» – пишет еще не взрослая девочка в школьном сочинении на страшную тему – «когда я смотрю в магазине на пластиковых девочек, думаю, в кого-то из них вдруг вложат изверги бомбу. Они-то, куклы, сделанные для нас, в чем виновны?».

Паранджа

Мы оденем в паранджу не только

их женщин, но и мужчин.

            Не уточненный полевой командир

Почему бы и не?

Как следует себя чувствовать, если задержан по ложному обвинению в употреблении человечины? Сознательном. С некоторых пор, если верить в криминальную хронику, это стало прихотью обеспеченных людей и развлечением настоящих денди: звонить по специальным номерам, делать безобидный заказ: «розовую рыбу» какую-нибудь или «гиббоний мозг по тайскому рецепту». И тебе привозят на дом. Пресса носится с историей о поваре, который готовил ребенка в утробе матери и продавал иностранцам. Модные намеки в том смысле, что «иностранцы»-то де все местные, из известных семей, просто следствие фамилий не разглашает, взято под контроль федеральным бюро. Якобы задержанные вину отрицают, говорят, думали, рыба такая бывает дорогая или гиббоний мозг полезный. Ещё одну кухню только что накрыли и вот повар, которому все равно мера наказания выше нет, сдал весь список клиентов. Один из списка почему-то я. А специальный закон о людоедстве говорит что? Правильно, наказывать заказчиков строже, нежели исполнителей. Карать гурманов, создающих спрос.

Пощечины

Глядя издали: фамилия, торговая марка или не известный тебе пока сорт выпечки, стоюродный родственник, скажем, бубликов, седьмая вода калачей.

Девушка в магазине под этой вывеской прыснула духами себе в ладонь. Её смешок – акустическая тень от пшика стеклянного распылителя ароматов. Полушепотом она шутит с недорослем, кивающим ей и беззвучно стригущим проворными ножницами пальцев невидимый дым двух тлеющих хворостинок в другой руке.