Кокошины галоши

1

— И мне, и жене, и Тотоше – говорит Крокодил Чуковскому по телефону. Про калоши, которые они дружно жрут в семейном кругу.

Но он Кокошу вообще не упоминает. А ведь мы кое-что знаем из поэмы «Крокодил», а так же из «Мойдодыра», где проглатывается репрессивная мочалка в Таврическом саду (чуть не написал «в Таврическом дворце», но это непристойно бы политизировало весь дальнейший сюжет). А именно, мы знаем, что у Крокодила в детях ещё и Кокоша есть. И на Кокошу этого новых и вкусных калош даже не заказывают.

А ГОРОД

 Табор

В городе Табор вечером горит костёр во дворе. Под уютными яблонями разливают вино. А внутри, за стеклом, топят печь и выступают поэты, драматурги, писатели, им аплодирует публика и задаёт вопросы. Это кафе-магазин-издательство называется «Баобаб». Чтобы аплодировать, нужно поставить бокал на пол перед собой. Кое-кто впрочем предпочитает слушать стихи и беседы снаружи, под яблонями, у костра, чтобы не смешиваться с толпой за стеклом. Смотреть туда, как в аквариум с поэтами.

Антошкина справедливость

Зеленого леса Антон всегда побаивался. Хотя конкретных причин для этого у него не было. Просто предубеждение. Но в день получения паспорта молодой человек решил покончить со своим лесным страхом. Он пойдет через лес. Так удобнее срезать путь на дачу, где его ждёт компания друзей, чтобы праздновать совершеннолетие. Тем более что не лес с картины передвижника, а всего лишь лесок недолгий отделял нужную дачу  от станции.

Психоделичество

1

Я нарконезависимый. Но опыт есть.

Рыбы рядом

  Однажды, лет двадцать назад, отведав необдуманную дозу …*  я вышел из сумеречной арки на бульвар и остановился под деревом, чувствуя, что всё как-то изменилось. Какая-то мелкая пыль клубится вокруг в полуденных лучах. Вглядевшись, я убедился, что это мельчайшие рыбки, сонмы мальков.

Ангелов не надо

Окно – хорошая вещь. Юля смотрела на этого парня уже не первый вечер, привычно (не)слушая про авторское право в Интернете. Московское солнце играло в полированных кладбищенских плитах. Их у Сергея было две: черная и белая. На одной — Антон Симоненко. Вера Хохотулина – на другой. Между двумя вечерними парами, пока сокурсники пили пиво под памятником и спорили, в какой после учебы податься клуб, она прошлась по бульвару, задержалась у его мемориала: симпатичная потенциальная заказчица.

Верблюд

Легче якорную цепь (ну, канат) протащить сквозь игольную скважину, чем войти богачу под новые небеса. И мне хочется верить, всю жизнь мне хочется верить, что переписчик привёл сюда верблюда намеренно. Верить, что дело не в том, что кто-то переписал не переспросив, а в том, чтобы слова спасителя стали необъяснимы и поразительны на сотни лет вперёд. Кому нужна теперь эта точность? Верблюд с надеждой смотрит сквозь иглу. Верблюд ждёт чуда, как и все, кто верит. Якорная цепь давно на дне и её никогда не поднимут из небытия. Верблюд – богач, он так много и так долго может нести на своей спине. Если бы без груза – думает он – и если б я был моложе, и если бы игла не обычная, а скажем, для сшивания кожи, тогда бы я попробовал. Вдруг? А так – безнадежно. Не жить мне под новым небом. Новые небеса зовут тех, кто не держал якорь, тех, кто не нёс тюков, тех, кто имитировал ошибки, желая, чтобы речь спасителя стала необъяснимой и поразительной вплоть до конца времён.

Весна

— Весна, блядь! – кричал сквозь стену Саня, недавно освобожденный Думой из круто огороженных режущей проволокой мест. – Весна, блядь!

И опять: — Весна, блядь!

Какая все-таки поэтическая натура, удивлялся я про Саню, тем более, что весна наступала завтра всего лишь календарная, за окном мело и хрустело, а под фонарем – искрилось. – Весна, блядь! – за стеной нездоровый, в простудном смысле, голос. – Весна, блядь!

Глинчики

О своем приезде в Каменку я не предупреждал. У Палыча так и не появилось телефона. А баловаться телеграммами мы не привыкли, тем более: «Когда сможешь, тогда и давай, – не раз зазывал Палыч, – в лес сходим, баню стопим».

Отворив на мой стук, хозяин радостно закивал и подал сразу обе руки. Выглядел обычно, но с неким темным мешочком на ухе. Сразу спрашивать я не стал, зная словоохотливость Палыча. Расскажет сам, еще устанешь слушать.

Звук

Раз…

Неожиданности на концерте Шёнберга. Когтистое цоканье чьих-то шпилек. Модемная трель, будто долгое перламутровое ожерелье торопится по керамическим артериям. Проверяется платежеспособность для доступа. Буквы моей клавиатуры звучат разминаемым скелетом или костяными фишками, косточками вишен, гремящими в гулком стакане гадателя, авгура-вегетарианца. Поиск по ключевым словам. Ателье композиторов. Нововенская додекафония. Адорно – пианист, писал для квартетов, оркестров. Не путать с левым философом, хотя это одно и то же физическое лицо. Адрес один, квартиранты разные. Диалектик, читатель Лукача, снял угол в голове у меломана, поклонника атональщины Шёнберга. Меломан отказывался предвидеть, что скоро они поменяются положениями. Мельтешение собственников маскирует для глаза неизменность собственности как института, в музыке равного нулевой тишине, обрамляющей всякий звук.

Мировая революция

1

Я долго говорю на этой лавке, сцепив пальцы, не глядя тебе в глаза, чтобы не отвлекаться. О самых памятных своих снах, об удивительных выходках людей, важных для меня, о подробностях беспорядков, обычно пропускаемых прессой, о самых больших и самых маленьких своих гонорарах, о совпадениях, которых становится слишком много, чтобы считать их просто совпадениями. Я пытаюсь стащить всё это в одно место, стянуть, зацепив словами, в общую точку, но не нахожу ключевого слова, хотя и чувствую его в себе.

— Мировая революция? – делаешь это ты за меня.

Мировая революция. В том, как ты произносишь, слышно понимание, ирония, сочувствие, печаль. Я молча киваю и беззащитно улыбаюсь. Ты видишь, что поняла меня лучше, чем я сам.