«Орфография» Дмитрия Быкова
Интеллигенты наших дней должны бы поставить Быкову памятник как лучшему жрецу их трогательного культа. Главного героя зовут Ять и его, вместе с прочей дореволюционной орфографией, отменяют нехорошие большевики. Большевики же плохи не сами по себе, но тем, что выпустили в дневную жизнь из темных глубин совсем уж безымянных существ, которые всех ятей запросто проглотят и не подавятся.
Конечно же, Ять никуда не может присоединиться (слишком культурен), внутри себя чувствует ноющую пустоту (слишком мудр), по жизни надо всеми шутит (слишком наблюдателен), а внутри всему ужасается (слишком чувствителен). Божественное присутствие находит лишь в избыточном и условном, а под избыточным и условным подразумевает прежде всего свою измученную личность. Интеллигент—невротик, никому не надобный на фоне «гуннов в кожанках» и пьяной матросни. Отвергнутый, но и краеугольный мозг нации, соль земли и пастух бытия. Счастье наступает недолгое, на коленях любимой в охваченном смутой Крыму, чтобы тут же улетучиться и обернуться кошмаром, чемоданом, вокзалом.
«Я – чеченец» Германа Садулаева
Я горжусь, что был первым издателем этой книги. Вовремя выдернул её из огромной бумажной кипы на столе, куда складывали свои рукописи десятки утопистов, радикалов и просто безумцев, приходивших к нам в «Ультра.Культуру».
Кавказский экзистенциализм. «Чеченец» как античный герой, бросающий вызов судьбе и постоянно занятый внутренним джихадом. В горной войне, впрочем, автор не присоединялся ни к одной из сторон. Его волнует инфернальная сторона реальной войны. Почему не падает небо? Как бриллиант безумия сияет сквозь танковую броню?
На презентации в «ОГИ» нон-стопом на экране крутили клип «Убить мента – ограбить банк!», а петербургский чеченец Садулаев, окруженный своими первыми читателями, настаивал на том, что он коммунист.
Сразу было ясно, что из него запросто получится местный Коупленд. Так точно схвачено чувство: пока ты сидишь в любимом кафе и пьешь хороший кофе, в бесконечном космическом пространстве уже летит метеорит, который огненным митболом точно нацелен тебе в голову.
Рождается ли такое ощущение бытия из опыта войны, бегства и быстрого распада общества, в котором ты вырос? Или наоборот, реальная война и социальный дребезг есть только следствие хищной внутренней пустоты, зияющей внутри каждого из нас? Садулаев до сих пор постоянно размышляет об этом в каждой своей книге.
«Благоволительницы» Джонатана Литтелла
Книги такой толщины редко становятся мировыми бестселлерами. Но это лучший роман о фашизме. Написанный французским писателем в Москве. О том, как правое гегельянство приводит в движение бумагооборот холокоста и про особый тип арийской рациональности, принятый при расчёте рациона в концлагерях. О зацикленности на цифрах и о связи между миром цифр и миром трупов. О фашистском типе бисексуальности и фронтовом каннибализме. Пойман тот особый тип нормальности и особый вид безумия, которые в паре составляют фашистский космос.
Подробнейшая реконструкция сознания оберштурмбанфюрера. Идентификация палача с собственной жертвой. Отчужденная карательная функция в виде отдельной летающей руки с пистолетом. Живой эмбрион внутри уже мертвой матери — символ смертельных объятий фатерланда. И наконец, финальный вывод — между фашистским офицером и европейским буржуа нет никакой непроницаемой границы. Один с легкостью превращается в другого. «Благоволительницы» — отличный повод спросить себя: что я могу этому противопоставить? Почему я, собственно, против? Каковы мои главные возражения?
Алексей Цветков 