1
Трое американцев в русском лесу хвалятся ружьями. Ровесница конституции, иногда осечки, но зато инкрустация, гравировки, фамильная драгоценность – Джим. Стилизация под вторую мировую – Роберт. Вилли: новое с приставленным прицелом и бегущей по кустам красной точкой. «Наверняка!» — говорит он, заглядывая в прицел. «На русских!» — радуются охотники. Сезон открыт. Идут, пока не увидели крест православный у родника. Нужно неподалеку на тропе ждать. Трое нездешним шепотом обсуждают слухи о кровожадности лесных жителей. Впрочем, прекрасно знают, такие слухи сочиняются журналистами охотничьих изданий для большего удовольствия стреляющих. Русский мало чем вооружен, главное дождаться и выстрелить, и можно вести «бороду» в Америку.
Осмотрели крест. Деревянный, крытый. Обставлен мшистыми камнями темными. Идем прятаться. Один сапогом угодил в «заногу» — петлю в листьях. Дернулось, я не понял сначала что и где, а Джим уже уносился в крону, орал, царапаясь в сучьях, чуть не дало по голове мне и Роберту его фамильной ценностью. Вилы вылетели из кустов, прошли Роберта насквозь. Я бежал и залег в овраге, с брякающим сердцем, под высоким папоротником. А ведь с утра приманивали нас – понимал теперь — там-здесь мелькала в зелени борода-рубаха, слышался русский свист и хохот.
Отсиделся. В сумерках ещё страшнее, хотя и безопасней считается. И лес ещё огромнее. Каждая капля смолы под Луной смотрит русским глазом. И у них наши ружья: хоть и осекается, ровесница конституции, да и стилизация под вторую мировую очень точно бьёт.
Утром, озябший, ел чернику. Нервно вспомнил рекламу: очень полезная ягода для тех, кто портит зрение монитором. Пытался ориентироваться. Карта сафари осталась у Роберта, пробита, видимо, вилами на его груди. Склеилась там твердой кровью. Заблудился. Буду искать изо дня в день. Меня ведь тоже ищут? Бобра убил. Пригодилась красная точка. Грибов на палочке жарил.
2
«Борода!» — вскрикнул их главный. Остальные замерли. «Подождите, это же Вилли, я узнал его камуфляж».
— Вилли, не бойся, как ты одичал тут с ними, как только не съели они тебя, молодец, дождался, мы уже месяц крутимся, не знаем, куда именно вас бросил вертолет, позывные отсутствуют. Здесь вся твоя семья, Вилли, и поисковики, и психолог. Не смотри так, пожалуйста, ты же американский гражданин.
Подступили ближе. Чтобы я не боялся, положили ружья на землю. Я тоже своё положил. Ещё ближе.
— Ты у своих – сказал их главный, заранее протягивая мне руку. Под глазом у него метался живчик. Остальные неподвижно лыбились.
— Налетай, робята – крикнул я.
Из кустов и оврага поднялись наши. Петька топором расшиб бабе череп, заломали и повалили её мужа. Недоросля догнали и ухнули на землю ударом, я не знал дальше, что там с ним. Другие, без стволов, мчались в чащу, треща лесом, и ложились там, будто нам не видно. Пацана подвели ко мне уже в лагере. С ужасом он смотрел на моей груди православный восьмиконечник. «Накормите его черникой – сказал я – и дайте молока, так ему лучше будет». Прочие тоже наши окажутся, кого волк не загложет. Бабу свою найдут, есть её, не денутся, станут. Я помню себя таким же, хотя вслух и не поминаю.
Гнался за зайцем, не выдержал, выстрелил. На звук сразу бороды появились и поп с крестом. Поманило к его кресту. Поцеловал. Потом уже дошло: эта тяга оттого, что пил тутошнюю родниковую, а не американскую, стерильную, воду, ну и грибы, ягоды, иногда мясо пойманных – диета. А главное: нашел пропоротого Роберта, вернее, что осталось – голову. Сварил, мозг съел. После этого, наблюдая с ветки за разговором русским внизу, начал понимать отдельные – «родимый», «смертушка», «кончить», «христопродавец», «ножик», «ёлки зеленые». Ну и куда без: «пиздец», «хуйня». Хуйня оказалась темная, бессильная гнилуша, но привязчивая, как грызливая сука, ветхая, ничего в ней не сыщешь, самозваная, как и всё, откуда Вилли прибыл в этот лес. А «пиздец» — откуда жизнь идёт, светлый нужный взрыв, то, что сейчас делается с Вилли в этих русских ветвях. «Пиздецом» можно выгромить прошлое. Всё больше и больше слов. Наступала сытость от дыма их костра. Мозг бывшего соотечественника переваривался и усваивался. К утру Вилли знал по-русски все слова, наконец.
— Эй, робята, я тут — закричал с дерева утром, когда они снова, хмуро напевая, прошли внизу – слезу к вам, у меня и ствол с собой новенький.
Снизу помахали, прищурились хитро на меня. Они знали, а я ещё нет, что говорить по-русски и понимать начинает тот, кто отведает мяса американца, особенно – голову. А потом уже целует крест и пробует кагор партизанский. Или у кого это в крови, от предков лесных.
— Побегай пока – сказали они с земли. Робята никуда не торопились. Они никогда никуда не торопились. Спокойно ждали. Это больше всего их отличало от тех, кого я знал ранее. Я побегал ещё полдня, а потом погнал косого, пальнул, и пошел к кресту. Блестящему, как детский леденец.
Алексей Цветков 