1
— И мне, и жене, и Тотоше – говорит Крокодил Чуковскому по телефону. Про калоши, которые они дружно жрут в семейном кругу.
Но он Кокошу вообще не упоминает. А ведь мы кое-что знаем из поэмы «Крокодил», а так же из «Мойдодыра», где проглатывается репрессивная мочалка в Таврическом саду (чуть не написал «в Таврическом дворце», но это непристойно бы политизировало весь дальнейший сюжет). А именно, мы знаем, что у Крокодила в детях ещё и Кокоша есть. И на Кокошу этого новых и вкусных калош даже не заказывают.
Дело тут не только в том, что на всех калош не хватит. Кокоша стал жертвой стихотворного размера, он сокращен длиной строки, не уместился. Ради красного словца его забыли и не назвали.
Пришлет теперь им Чуковский калоши или нет, Кокошу не позовут к столу. Пусть сидит отвернувшись рифленой мордой своею в угол и льет крокодиловые слёзы.
Когда ты никому не нужен, ты даже жалким быть не можешь, потому что твои бриллиантовые слёзы все воспринимают как стразы и не более. Стихотворный размер оставил тебя без обуви, то есть голодным, потому что искусство вне морали, у него другие задачи. Искусство указует на истину мира, а истина мира не соразмерна человеку, а тем более крокодилу. Истина мира далеко уходит за пределы наших домашних отношений.
2
Но такое искусство и такой мир с такой истиной мне не нравятся. Поэтому и с Кокошей всё было не так, конечно. Дело вообще-то в том, что Кокоша всегда отличался от других крокодилов своей семьи.
Больше всего в его семье любили жевать калоши. Рвать эту черную резину кривыми страшными зубами. Когда посылку доставляли с почты и открывали ящик, вся семья уже жмурилась от счастья.
Новенькие калоши скрипели и сияли, то есть выглядели предельно вкусно. Внутри они были нежно-красные, а снаружи идеально гладкие, как стекло, и это приводило к немедленному слюноотделению и у самого Крокодила и у его жены и у их Тотоши. Не говоря уже об этом дурманящем гурманов аромате новых калош, присланных Чуковским. Этот запах идеального латекса щекотал их дружной семье ноздри ещё до того, как петроградскую коробку взламывали лапами. Такие моменты заставляли рептилий чувствовать, что они родились не зря и что внутри у них сладко пенится желудочный восторг.
— Контрибуция! – говорил глава семьи крокодиловым голосом – Кон-три-бу-ция!!! – повторял он, сдавливая коробку когтистыми пальцами. По мнению Крокодила, калоши слали в счёт давнего военного долга и наложенных на Петроград выплат. Семья не очень понимала про контрибуцию, но зато она знала, что за этим словом последует резиновый пир.
Но только не для Кокоши. Семья авангардистов, культивирующая остранение и сюрреализм. Так видел их он. Кокоша давно не чувствовал себя одним из них. И семья в ответ не считала его за своего, хотя и не изгоняла.
Эта разница выяснилась рано, как только Кокоше, ещё почти младенцу, дали на пробу первые в его жизни калоши, чтобы он их расхрумкал. Таким вещам ведь специально не обучают. Мимесис плюс инстинкт – этого достаточно. Подражай старшим и подчиняйся голосу крокодильей крови.
Но Кокоша не стал их есть. Он начал с ними играть. Пока прочие счастливые родственники смачно чавкали, растягивая и пронзая острыми клыками стонущую калошную плоть, белеющую от натяжения, наш маленький крокодил (крокодил ли он после этого?) обнюхал свою пару и неожиданно натянул её себе на лапы. Его когтистые конечности обрели вдруг новый неузнаваемый вид. Кокоше это очень понравилось. Семья, перестав работать челюстями, смотрела на него с озабоченностью и без поощрения.
— Мама, папа, я обут и поэтому я крут! – продекламировал Кокоша экспромтом, но и это не помогло. Никто даже не заметил, что это были стихи.
Так юный крокодил (или всё-таки нет?) изобрел норму и это никому дома не понравилось.
После пары подобных попыток, семья убедилась – Кокоша играет с едой. Был даже позван психиатр, но и он не справился.
— Дело в том, что ваш сын называет их иначе – объяснял наладчик крокодиловых душ – прислушайтесь, он говорит не «калоши», а «галоши»! Именно то, что он произносит это слово не так, как вы, позволяет ему не видеть в них еду. Так выражается его протест против отца, называющего вещи, делящего мир на «съедобное/несъедобное» и дозирующего удовольствие.
Все эти мудреные слова психиатра ничего не изменили. Переучить Кокошу не удалось. Он настаивал на «галошах» и не желал откусить от них хотя бы кусочек. Отказывался совать морду в калошный ряд.
3
Теперь, когда остальные домочадцы ели посылку, забывая обо всем, Кокоша играл со своей парой галош, всегда одной и той же.
Убедившись, что семья его не поймет и осознав то расстояние, которое отделяет его от ближайших родственников, Кокоша всё чаще просто уходил к себе, чтобы их не расстраивать, и упражнялся там с галошами без свидетелей.
Если он обувал свои галоши на задние лапы, то сразу же привставал на них и деловито перебирал в воздухе передними, потому что он превращался в человека. Ну или хотя бы делался на человека в общем и целом похож осанкою и манерой.
Семья, однажды увидев это, сказала голосом Тотоши, что похож он в таком положении скорее на тиранозавра с почтовой марки и к тому же он удобно упирается в хвост, а ни один человек себе такого позволить не может. Но Кокоша не слушал их. С этих пор он запирался на щеколду.
Если же он обувал галоши на передние лапы, то становился (именно становился!) подлинный клоун – ходил обутыми передними по полу, издавая вкусно хрустящий резиновый звук, а задними, подняв их в воздух, аплодировал сам себе.
«Теперь я хожу кверху лапками, себе аплодирую пятками!» — объяснялся он стихами сам с собой. В такие моменты Кокоша был и публикой и актером. Он являл собою отдельный цирк — замкнутый круг представления.
Но самое необычайное случалось с ним, когда Кокоша обувался диагонально – украшал галошей одну верхнюю (переднюю) и одну нижнюю (заднюю) лапы. Тогда он и сам не знал, кем же теперь себя чувствовать, стоял попеременно то на двух босых, а то и на двух обутых, поджимая две другие. Пробовал распрямляться вертикально и снова поджимать две не обутые – верхнюю и нижнюю, а потом две обутые – нижнюю и верхнюю, наискось упираясь в стену. В таком состоянии крокодил забывал своё имя, происхождение, семью и всё остальное и некоторое время наслаждался этой потерей идентичности до тех пор, пока не отстыковывался от стены и не падал навзничь, промахнувшись мимо равновесного хвоста своего.
Или же Кокоша просто лежал на своем месте один, поставив галошу себе на рифленый нос и пристально глядя на неё в упор своими желтыми глазами. А вторую он обувал на любую лапу, чтобы не пропала. Изогнутый зеркальный черный глянец гипнотизировал его и он бездумно бормотал: «Ле-нин-град! Ле-нин-град! Ле-нин-град!». По радио Кокоша услышал, что именно так теперь будет называться Петроград, а значит очень может быть, что калоши его отцу прислали в последний раз, ведь это уже совсем другой город.
4
Лёжа так, он мог слышать, как семья его доедает посылку Чуковского и делит это петроградское лакомство на всех. Последние калоши. Растягивают острыми кривыми зубами скрипучую резину. Он слушал эти варварские хищные и одновременно обреченные жалкие звуки без тревоги, ведь он понимал, что отличаться от семьи это ещё не значит воевать с ней, то есть последнюю пару галош у него не отнимут.
А ещё он мог слышать, как отец бросается к телефону, крутит ручку, длинным матовым когтем набирает петроградский номер, требует Чуковского по срочному вопросу, а после просит у него прислать ещё дюжину—другую самых свежих и вкусных калош от Резинотреста.
Кокоша мог слышать так же, как уважительно молчит семья в этот ответственный момент, ожидая от неизвестного им Чуковского окончательного вердикта. Милости или условий.
И насладившись всеми этими звуками, а точнее своей отдельностью от них, Кокоша приобретал человеческий облик, то есть совал задние лапы в свои несъедобные вечные галоши и выходил из дома в них на улицу, чтобы направить резиновый шаг свой по делам, не известным вообще никому.
Но мы приоткроем тайну. В перспективе оригинальный крокодил планировал перебраться в Ленинград, чтобы стать там сатирическим журналом.
Алексей Цветков 