Оправдание прогноза
Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить себе карту России или её внутреннее устройство через 30, а тем более через 50 лет, я не вижу ничего. Тот, кто думает, что тут и через четверть века будет условный «Путин» безнадежно оптимистичен. Есть серьезные сомнения насчет того, будет ли Россия существовать в её нынешних границах и тем более с нынешним государственным устройством. Причина этой будущей темноты не только в отсутствии у меня державного воображения или в сказочном поведении местного правящего класса, но и в желании быть честным. Давайте признаем, что прожектерство пошловато. В русской литературе главные футурологи — Хлестаков, Манилов и Бендер.
Никто из нас не знает будущего. Если история нас чему-то и учит, то только тому, что наши прогнозы не сбываются или сбываются в совершенно неузнаваемой форме. Просто вокруг слишком много не учтенных нами обстоятельств и поэтому в будущем нас ждут непредсказуемые чудеса. Это уравнение слишком сложно, чтобы быть решаемым.
Но почему же тогда важно вслух говорить о будущем и публично писать о нём? Не потому ли, что этот жанр позволяет нам проговаривать наши страхи и надежды. Чего мы сейчас боимся? Что мы хотели бы попросить у Деда Мороза?
Маркс, кстати, это отлично понимал и потому критиковал утопистов (Фурье прежде всего), подробно описывавших, что именно и в каких углах грядущего фаланстера расставлено. Для Маркса было важно схватить тенденцию, общий маршрут, назвать движущую силу перемен, не более. Нигде у него вы не найдете точного описания бесклассового посткапитализма.
В этом смысле марксистское отношение к будущему точно сформулировано в диалектическом афоризме Председателя Мао: «Не так уж важно, кто силен, а кто слаб, гораздо важнее, кто становится сильнее, а кто делается слабее».
Мобилизующие утопии пугают многих. Они предосудительны, опасны и обесценивают кое как добытое статус-кво. По итогам двадцатого века человек объявлен опасным для самого себя и потому его предложено вечно держать в смирительной рубашке политического реализма и неолиберального консенсуса. Нам всем рекомендовано повторение мантры «у капитализма больше нет альтернатив». И всё же, если вы не строите собственных моделей будущего, то неизбежно окажетесь в чужой модели, не учитывающей ваших интересов.
В любом случае, наши прогнозы — будущий шанс посмеяться над тем, как наивны мы были в своих страхах и упованиях. Дадим этот шанс нашим внукам.
Сценарии
В левой исторической оптике, которой я пользуюсь, отчетливо выделяются четыре модели будущего, три из которых связаны с надеждой и одна со страхом.
Первая модель – советская. Предельная концентрация капитала в немногих руках приводит к опрокидыванию властной пирамиды и обобществлению этого ресурса. После недолгой стадии государственного капитализма дионисийское буйство рыночной стихии окончательно подчинится аполлоническому началу командно-административной экономики, управляемой мудрыми партийными словами, а не хаотично разнонаправленными частными интересами. Такая экономика станет народной и плановой, а не частной и рыночной. После этого можно строить коммунизм как общество со стопроцентным налогом, позволяющим отменить деньги и дающим равный доступ для всех и ко всему. Это старт уже не только для политической, но и для антропологической революции. Такая модель будущего поддерживалась не только Советским Союзом, но и маоистским Китаем в 1960-70-х. Сторонников этой модели до сих пор больше, чем кажется, просто они втянули головы в плечи и не говорят о своей несбывшейся футурологии вслух, но исправно потребляют советскую ретроманию в сериалах из прежней жизни. Многие воспринимают как собственную драму и повод для меланхолии то, что на наших глазах советский проект рухнул и на сегодняшний момент почти везде в мире он провален и сдан в музей отцветших утопий. Звучало классно, но оказалось слишком классно для того, чтобы однажды стать реальностью. Это ощущение, что раньше будущее было, а теперь будущего нет – причина постоянной фрустрации у этой условно «советской» аудитории самых разных возрастов.
В сознании этой аудитории советский вариант будущего может мрачно выворачиваться наизнанку. Раз уж никакого коммунизма у нас всех, вместе взятых, не получилось, может быть конец света станет логичным наказанием за этот не сданный человечеством экзамен по собственной истории. В конце концов, ещё Маркс в своем знаменитом манифесте писал, что борьба классов может закончиться и гибелью всех борющихся классов, а Фредрик Джеймисон остроумно заметил, что нам проще представить себе конец мира, чем конец капитализма.
Вторая модель — более умеренная, осторожная и реформистская — вдохновляла социал-демократов, начиная с Бернштейна и Каутского. Это государство всеобщей занятости, где у всех есть работа и нет нищеты. Много бесплатных гарантий. Образование, медицина и многое другое –неотъемлемые права, а не товары на рынке. Широкая и качественная общественная сфера формирует ответственного гражданина. Прогрессивный налог тормозит неравенство.
Эта модель классического социального государства всеобщего благосостояния до сих пор нравится многим пост-кейнсианцам и сторонникам «современной монетарной теории», уверенным, что можно даже и подпечатывать денег на станке при условии, что ты не банкиров этими деньгами подкармливаешь, но стимулируешь занятость и тогда экономика поднимет товарную массу и оправдает напечатанные деньги через налоги.
Как и положено всякой вдохновляющей модели будущего, нигде в полной мере она воплощена не была. Ближе всего подошли к её реализации скандинавские страны. В 1970-х в Швеции даже всерьез обсуждали «план Мейднера», предполагавший постепенный выкуп работниками собственных предприятий. Любой работник должен был стать акционером и совладельцем. Рыночные отношения между такими предприятиями ещё долго бы сохранялись, но исторический шаг от частной к коллективной собственности на средства производства был бы сделан, а после и между предприятиями конкуренция исчезла бы и таким мирным образом все попали бы в посткапитализм. Главная причина, по которой ничего этого не случилось, в том, что наемные работники в 1980-х утратили классовые рычаги для шантажа элит и политического давления снизу вверх.
В постсоветской России создать социал-демократическую «Партию Труда» с подобными идеями так и не удалось в силу рекордной атомизации и следующего из неё патернализма и вождизма населения. Острый дефицит солидарности не позволил «розовой» модели будущего поселиться в хоть сколько-нибудь заметном количестве российских голов.
Третью модель можно называть «социальным государством 2.0». Вместо всеобщей занятости её главное положение – базовый доход. Система стимулирует не занятость, а массовый потребительский спрос.
Пока роботы обходятся дороже людей, вместо них работают люди. Но как только люди организуются, чтобы дороже продавать свой труд, роботы становятся лучшим вариантом. Так не только рыночная конкуренция, но и рост классового сознания, стимулирует роботизацию. Роботизация приводит к тому, что покупательная способность людей, оставшихся без стабильной работы, повсеместно падает и то, что делают роботы, больше некому продавать. Это тупик рыночной экономики. Автоматизация большинства нынешних форм труда (уже сейчас можно заменить машинами 35% всех рабочих мест) неизбежно приводит к необходимости введения базового дохода. Вполне вероятно, что размер базового дохода будет увязан со степенью лояльности гражданина к власти, но в любом случае, в деньгах, как в форме расчета остается всё меньше смысла. Прежняя экономическая роль денег уступает политической функции перед тем, как встанет вопрос об их окончательной отмене. Если говорить совсем по-марксистски, роль переменного капитала (т.е. людей) в производстве постепенно падает, а роль постоянного капитала (т.е. машин) растёт и мы вновь попадаем в пост-товарную и посткапиталистическую экономику, напоминающую марксистский коммунизм в общих чертах. Там нас ждёт работа, которую нельзя измерить в деньгах, множество товаров с нулевой стоимостью и приход сетевых пиринговых принципов на смену иерархическим. В этой версии будущего, созданной левыми техно-оптимистами, вроде «акселерационистов» Срничека/Уильямса или Пола Мейсона, роботы сами создают новых роботов под поставленные им задачи.
Всеобщий интеллект будет управлять такой экономикой в форме Искусственного Интеллекта и то, что было когда-то постоянным капиталом, вытеснит из основных производств то, что было переменным капиталом. Конечно, такую утопию легко превратить в антиутопию в духе «Матрицы» и «Терминатора», но спишем этот навязчивый страх на счет реакционности нынешних людей и их зависти к будущим поколениям, живущим в «мире после работы». Правда, пока в России всерьез думать о таком мире позволяет себе лишь небольшая часть креативного класса.
И наконец, четвертая модель, связанная со страхом. Антиутопическая т.е. нежелательная и немного киберпанковская. В ней контроль над ресурсами и технологиями останется в руках того же 1% (сколько это семей?), что и сегодня.
Мы получим огромное гетто, в котором живет нерентабельное большинство человечества (условные 90%). Их ждет не гарантированная, мусорная жизнь на свалке, в состоянии некоего нового варварства. А за очень высоким электронным забором, в искусственном раю, живет правящий класс (1%) — те, кто по-прежнему владеют результатами труда. Ну и в некоторой средней буферной зоне живут те немногочисленные специалисты, которые до сих пор где-то работают и зачем-то нужны правящему классу в производстве, но их всё меньше (6% — 8%). В такой антиутопической перспективе разные классы буквально превращаются в биологически разные виды и охраняемый забор между ними выглядит как антропологически непреодолимая граница между двумя или тремя видами людей. Охрана забора – основная задача технологий в такой модели будущего. Крепости элит защищены частными армиями с важным участием роботов. В таких армиях элитам потребуются не столько живые солдаты, сколько офицеры-технологи.
Конечно, такая система не стабильна. Пока существует капитализм, нерентабельность большинства людей это проблема самих людей. Но если они проявят способность к самоорганизации и найдут союзников среди «технологов», нерентабельность большинства станет уже проблемой для самой системы капитализма. Поэтому основная задача такой системы – поддержание непроницаемости границ между тремя кастами и религиозное оправдание этих границ как вечных и незыблемых.
И хотя эта модель будущего самая мрачная и нежелательная, вся эмпирика этого мира (прежде всего рост неравенства как главный показатель) подтверждает, что пока мы с наибольшей вероятностью едем именно на эту станцию.
Интеграция
В любом случае во всех этих моделях будущего нет привычных национальных государств (это не значит, что там нет национальных идентичностей) и в этом смысле вопрос о том, чей Крым, становится бессмысленным. Рост доступности технологий (прежде всего военных) не позволит существовать государствам с нынешним уровнем самостоятельности — это просто слишком опасно. Т.е. с высокой вероятностью мы можем предвидеть некое планетарное капиталистическое государство с разными зонами комфорта и специализации внутри себя, но с единым центром и планетарным же шансом на переход к посткапитализму. Валлерстайновская «мир-система» наконец политически воплотится в конкретной форме международного государства. Поэтому любая национально окрашенная утопия сегодня это ретротопия.
То есть я хотел бы думать, что будущее России не очень специфично, Маркс был прав и всех нас ждет переход к посткапитализму в конце эпохи нефти.
Предпосылки
Главный вопрос, который людям придётся задавать себе всё чаще, это не «как попасть в утопию?», но «как избежать антиутопии?». Хотя, возможно, это один и тот же вопрос.
В переводе на русский он звучит так: что случится с нашей нефтью и с нашим авторитаризмом? В Китае бывшая партийная номенклатура взяла на себя роль посредника между иностранным капиталом и национальным трудом, а в России она стала посредником между углеводородными ресурсами и западным потребителем. Что поможет покончить с нынешней российской зачарованностью у нефтяного источника?
Что будет драйвером развития? Когда-то таким драйвером была конкуренция двух систем с несовместимыми моделями будущего. Сегодня в качестве драйверов часто называется экологический кризис, прогресс технологий и общий рост самоорганизации большинства людей, обеспокоенных углублением неравенства.
Во что превратятся доходы от нефти и во что может быть преобразован политический режим, который останется в истории как «путинизм»?
Призрак такого перехода впервые явился россиянам в недолгие времена «медведизма». Ощущение гипотетической возможности другой экономики и, соответственно, другой политики и болезненное разочарование в реальности этого прежде всего в среде российского среднего класса привели к большим политическим волнениям 2011-12 годов.
Новый креативный класс больших городов заявил претензии на самостоятельность и потенциальную способность к изобретению демократии. В экономическом смысле расчет был сделан на инновационный сектор, который должен был составить здоровую конкуренцию сектору сырьевому.
Собственно, современная «западная» демократия так везде и возникала: старый полюс элиты (в те времена аграрный) с феодальным прошлым конкурировал с новообразованным буржуазным полюсом (в те времена промышленным). В США это был Юг против Севера. Впоследствии этот конфликт был воспроизведен уже между промышленной и торговой элитой и вновь создавал необходимое для демократических процессов конкурентное напряжение. Из этой конкуренции сопоставимых по влиянию групп, у каждой из которых был не только свой сектор экономики, но и политическое/культурное представительство, и возникала демократия как бескровное перетягивание каната власти между ними.
У нас на месте консервативного и аграрного сектора — «сырьевой путинизм». На Медведева в конце нулевых годов многие смотрели с надеждой не просто потому, что у него айфон, а потому, что он условно означал саму возможность возникновения второго полюса классовой элиты, эту новую и растущую группу буржуазии, в перспективе сопоставимую с сырьевой. Она предполагалась более прозрачной, космополитичной, рациональной и опирающейся на так называемый «креативный класс», имеющий опыт «созидательного разрушения» и способность переходить от жестких иерархий к гибким сетям. По одной версии всему этому подставил подножку мировой кризис, а по другой это с самого начала был только временный пиар.
Нефть не вечна и не вечно будет нужна. При авторитаризме серьезное развитие затруднено отсутствием того уровня личной свободы, который необходим большинству людей, чтобы каждый день делать что-то, образующее «современное общество».
Кто сможет всё это изменить? И в чем будет его объективный мотив за пределами быстро остужаемого прекраснодушия? Это вопрос о российском движущем конфликте.
Либеральная оппозиция сегодня часто называет таким конфликтом противоречие между «опричниной» и «земщиной» т.е. между теми, кто взят в магнитное поле самодержавной власти и теми, кто оставлен вне этого притяжения.
Но я думаю, что этот конфликт более точно и полезно описывается через противопоставление бюрократии и буржуазии.
Желательные меры и их основания
Что позволило бы нам избежать попадания в антиутопию?
В экономике это стремление к запрету ренты в любой форме. Начать можно с конфискационных налогов на биржевые спекуляции и международные валютные операции. Деньги должны перестать умножать сами себя. В новой этике должен быть совершен переход от «хрематистики» к «экономике» в аристотелевском смысле этих слов т.е. целью экономической деятельности должен стать, наконец, результат, а не прибыль. Формула r > g, доказанная экономистом Пикетти (уровень доходности капитала всегда выше экономического роста), должна быть усвоена всеми как недопустимое положение дел.
С другой стороны, нужно поощрение любых коллективных и кооперативных экономических инициатив, где работник является совладельцем и участвует в управлении.
В новой экономике, где потребность в наемном и отчужденном труде гораздо меньше, чем сейчас, возникнут огромные возможности для свободного и творческого труда. Низовая экономическая демократия создаст предпосылки для возникновения общества альтруистической конкуренции, где все соревнуются друг с другом в своей полезности для других.
В политической сфере каждому должны быть гарантированы четыре базовых права — еда, жилье, образование (всех уровней) и медицина (всех уровней). Эти четыре вещи нужно вывести с рынка и перевести в категорию неотъемлемых прав. Государство гарантирует гражданину будущего некую нижнюю черту потребления через выплату базового дохода, равного реальному прожиточному минимуму.
Прямая электронная демократия должна обеспечить общее голосование по важнейшим статьям бюджета.
Нужен экологический способ производства, в котором почти вся энергия берется из возобновляемых источников и, конечно, можно есть мясо, но оно теперь печатается на принтере.
Экономический рост в его нынешнем понимании, намертво связанный с прибылью, уступит росту качества жизни (экологичность, социальные связи, творческая интенсивность, чувство счастья).
Сегодня неравенство — главная системная проблема и потому выбор будущего прежде всего зависит от того, насколько будет понято, принято или скорректировано нынешнее неравенство. Понятно и скорректировано кем? Креативным классом? В России этот класс — потенциальный эмигрант и потому его совершенно не достаточно. Правильный ответ – понято и скорректировано более широкими массами, имеющими отношение к реальному производству чего-то, кроме оберток, слоганов и аранжировок.
Иначе говоря, всё зависит от того, насколько отчетливо будет артикулировано классовое сознание в середине и внизу социальной пирамиды. Потому что вверху пирамиды с классовым сознанием и артикуляцией своих интересов всё в порядке.
Экономика, в которой информация будет главным двигателем производства, (как когда-то земля, а потом – капитал) оставляет рыночной конкуренции и частной собственности на средства производства всё меньше смысла. Пиринговые сети, антикопирайт, копилефт и открытый код – только первые намеки на такую экономическую модель.
Освобождение всеобщего интеллекта
Нас ждёт важнейшее поведенческое изменение. Мы будем постоянно разговаривать с вещами (и они будут нам отвечать), в которые встроены незаметные чипы и это сильно изменит наши переживания и представления о субъектности, а так же о границах между живым (чувствующим, способным отзываться, помнить и делать выводы) и не живым. Практически всё, что мы создаем, станет немного живым и потенциально разумным, хоть и в несколько новом смысле этих слов.
Что такое вообще человек? Человек это способ превращения энергии в информацию и капиталистические отношения между людьми в какой-то момент становятся очевидным препятствием на этом пути.
Всеобщий интеллект, воплощенный в машинах, это новый неисчерпаемый ресурс развития, позволяющий нам в перспективе перейти к неуглеродным формам разумной жизни. Ничто не обязывает человека оставаться запертым внутри нынешнего тела и ограничивать свою персональную деятельность сроком биологической жизни этого тела.
В этом смысле важна тема мозга, непосредственно подключенного к интернету. То есть «всеобщий интеллект» перестанет быть отвлеченным концептом и сможет стать нашим реальным состоянием, если для этого будут приняты соответствующие политические решения, не совместимые с нынешними нормами частной жизни и частной собственности. Станет возможна новая форма «всеобщности вида» на ментальном уровне т.е. каждое индивидуальное сознание сможет прямо подключаться к общему опыту и знаниям единого архива общечеловеческой ментальной сети.
Прообразом такого нового состояния человечества станет непосредственная совмещенность человека с гаджетами на всех уровнях, вовлечение всех людей и всех устройств в общую нервную систему.
Но те же технологии делают возможным и персональное информационное бессмертие – скачивание нейронных копий на электронные носители, позволяющие конкретной личности, расставшись с биологическим телом, продолжать свою умственную деятельность сколь угодно долго. У нашего разума исчезнут нынешние метаболические пределы и он перейдет на более оперативные «тела».
Вопросы к будущему
Не смотря на умозрительный прогрессизм, предписанный марксисту, я смотрю в будущее несколько насуплено уже хотя бы потому, что оно всех нас убьет. Искусственный интеллект, который станет нашей улучшенной версией или коллективизм не мистического, так политического толка – слабые утешения. Есть всё же некая вселенская бестактность в этой механической неизбежности смерти большинства авторов данного сборника к обсуждаемым датам. Этот «дедлайн» как единственная, точно известная нам особенность будущего, отрицает индивидуальность каждого из нас почище любой коммунистической утопии или воспитательной диктатуры. И это заставляет задавать будущему вопросы таким голосом, словно оно перед нами уже заранее чем-то провинилось. Пускай мы умрем, но сначала хочу спросить:
В этом мире яйцо можно будет распечатать на принтере сразу без скорлупы, а умные пули (нет, нас не ждет полный пацифизм) научатся огибать угол. Но сможет ли логика развития технологий выйти за пределы логики возрастания прибыли? Заключена ли в самом развитии технологий альтернатива современному капитализму и если да, то смогут ли наши внуки эту возможность реализовать?
Ожидается проникновение технологий внутрь наших тел и некоторая индустриализация человека. Редактирование генома и генетическое конструирование сделает наших внуков более совершенными, но будет ли оно доступно всем или останется привилегированным способом превращения правящего класса в «высший вид»?
Смогут ли люди и дальше использовать атмосферу как свалку и способны ли они запретить это делать правящим элитам, потребовав от них перехода к новому экологическому способу производства?
Электромобиль, сделанный из углеродного волокна, станет беспилотным, но будет ли он частным или на смену нынешнему загрязнению, пробкам и дорожному хаосу, точно отражающему мир частной конкуренции всех со всеми, придет качественный общественный транспорт? Беспилотные такси решат и проблему пробок и проблему парковок? Или наоборот, частных автомобилей станет в разы больше: летающие (для элит) и подземные (для всех остальных)?
С высокой вероятностью наших внуков ждет ослабление непосредственных социальных связей. При «цифровом образе жизни» они гораздо больше будут сидеть дома, общаясь там со всем миром. Но будут ли они при этом распределять городские бюджеты прямым электронным голосованием или их невозможно будет собрать даже на виртуальный митинг?
Каждый из них будет иметь дополненную реальность, которую каждый сможет формировать по своему вкусу, как сейчас формирует ленту в соцсети, но будут ли поставщиками этой второй реальности частные корпорации, преследующие цели увеличения своей прибыли? Или каким-то образом удастся коллективизировать производство дополненной реальности через общественное самоуправление? Ведь без народного контроля корпорации поставят под сомнение само наше право воспринимать реальность непосредственно и без дополнительных опций.
Технологический контраст между жизнью поколений растёт. За поколением телевизора пришло поколение интернета, а дальше, возможно, придёт поколение 3D-печати. Это другой стиль производства, а значит и другой стиль мышления. Не отсечение лишнего, а напыление или выращивание нужного. Ближе к органическому естественному росту. На базе персонального компьютера (как бы он ни выглядел) возникнет персональное производство, позволяющее распечатать почти всё, что нужно. Пользователь эпохи интернета превратился из потребителя в возможного производителя информации. Но теперь пользователь превратится в производителя вещей т.е. в креативного рабочего, который сам себе ставит задачи и может добровольно объединяться в небольшие пиринговые содружества с другими производителями для любых амбициозных целей. Но будут ли программы для трехмерной печати лицензионным товаром или общедоступным ресурсом?
Это вообще центральный вопрос наступающего мира: будут ли все эти новые возможности товарами? Дорогими или не очень? И что именно будет в этом новом мире измеряться в деньгах?
Или же все эти возможности станут неотъемлемыми правами людей будущего?
Не представив себе классовую структуру грядущего общества, мы не сможем к нему отнестись и вообще его увидеть.
Возникнет ли на новой технологической базе общество всеобщей аристократии, в котором роль «холопов» выполняют роботы?
Для утвердительного ответа на этот вопрос нам или нашим детям придется совершить то, что уже более двух веков называется «революцией».
Впервые статья опубликована в сборнике «Россия 2050. Утопии и прогнозы» в 2021
Алексей Цветков 