Р

Револьвер был целиком бронзовый. Из тяжелого монументального масла,  которое ни на что не намажешь.  С надкусанной рукояткой, как будто оружие уже опустили в невидимую кислоту и оно принялось неумолимо таять.

Продавец утверждал, что этот пистолет выдернут из руки скульптурного матроса на станции метро «Площадь Р».  Тогда ведь камер ещё не было и матроса вполне можно было разоружить на ночной пустынной платформе.  Большой капиталистический брат ещё не следил за каждым квадратным метром поделенного пространства.

Денег, чтобы купить кусок статуи, у меня не было. Такой сувенир больше подходил впечатлительным иностранцам.  Вместо покупки я тогда всерьез заинтересовался марксизмом. Почувствовал, что пора. Советский век как раз закончился и всем прилетели ваучеры.

В марксизме всё  оказалось примерно как в гностических ересях. Капитал объявлен злым и слепым Демиургом, творцом и хозяином товарного мира, а рабочая сила – порабощенной энергией, плененным светом, который однажды выйдет из-под контроля и откроет портал в новый мир под новыми небесами.

Одно в марксизме осталось непонятым. Как можно было в начале 90-х аплодировать Годару, Бертолуччи, Пазолини, Шлендорфу, Штраубу, Бунюэлю и Фассбиндеру, цитировать  Бретона и Тцару,  копировать Магритта, Иммендорфа, Розенквиста и Герхарда Рихтера, слушать Дилана, «Клэш», МС5, Патти Смит и Rage Against the Machine, в архитектуре выделять конструктивизм и Баухаус,  приветственно кивать инсталляциям Ханса Хааке и коллажам Марты Рослер, опознавать как «свой» всяческий флюксус  — и при всем при этом сделаться не марксистами, а либералами. But how?   У меня есть снобистское и нарциссическое чувство, что я один (ну почти один), сделал из всего этого правильные политические выводы, а все остальные, кто рядом и вместе со мной всем этим увлекались, слушали, аплодировали, цитировали и подмигивали друг другу, сделали из этого не правильные (и не объяснимые для меня до сих пор) политические выводы. Как это получилось у них вообще?

Только не надо про «совковую травму». Про советский опыт, который всё это искажает, не надо начинать. Почему со мной такого искажения не происходит? Что со мной не так? Вот этого я не понимаю в марксизме, расстраиваюсь, включаю Летова.

В первую годовщину своего События большевики выкрасили все деревья на Театральной площади в красный цвет. Московские  обыватели надеялись до последнего, что краска эта от жуков-короедов. Но это было сделано от мироедов, чтобы они ужаснулись тому, что деревья стали нарисованными, искусство явилось наконец в жизнь, декрет распоряжается реальностью, слово рулит миром, образ диктует форму вещам, календарь управляет временем, рынок больше не действует, деньги будут отменены.

Саму эту отмену денег я с  детства  представлял себе примерно так:

Валюты всех стран. Охапками. Под ногами. Вытряхнутые из кошельков на тротуар. Вышвырнутые из окон. Вывезенные из банков в ближайший парк, аллею, бульвар, сквер. Настоящее украшение улиц и укрощение прежних инстинктов, красивое прощание с фетишами.

Дети носятся с ними, составляя букеты и обмениваясь ими по абсурдному курсу. Деньги впервые прекрасны. Никто никогда до этого не видел их в таком множестве, на улицах всех городов, материков, стран. Эти бумажные сугробы мы подожжем в мусорных урнах и будем вдыхать ни с чем не сравнимый запах исчезающих валют, тающих на глазах эквивалентов горького труда, потому что горького труда больше нет. Все деньги потрачены. Необратимо.

Водяные знаки стремятся вверх. Доказательства подлинности дымными извивами тают в бездонном небе, общем и не имеющем цены.

С тех пор я вырос, скоро все деньги будут электронные и представлять себе их отмену мне всё труднее. Но я стараюсь. На вопросы о коммунизме отвечаю, что это общество со стопроцентным налогом, из которого финансируется доступ для всех и ко всему и потому деньги там останутся только в музеях и детских играх.

Р связана с деньгами. Она всегда возможна, потому что никто не знает точно, что именно мы измеряем деньгами, пользуясь ими каждый день. Чужой (или общий?) труд? Оговоренную полезность? Любовь (или ненависть?) высших сил к конкретным людям? Так как этого нельзя знать, Р остается вечно вероятной.  Из-за неопределенности.

Р из-за денег, но и от усталости. Капитализм создает усталых людей. Ведь теоретически протагонисты и антагонисты, анархисты и монархисты,  монетаристы и этатисты  могут же поговорить, сделать встречные жесты, преломить хлеб и взять посильные обязательства, но ничего этого не будет, потому что все усталые. Усталые, это значит: «лень объяснять, стреляйте из «Авроры», цельтесь прямо по царю, дальше скажу, что делать!». Это потому что вчера было: «Лень объяснять, стреляйте по холопской толпе, превратите её в снег, после уберем». Усталость спрямляет решения. Но это не усталость от голода и даже не усталость от сытости. Это не усталость от безделья или труда.   Причина этой усталости – бессмысленная жизнь. В бесклассовом обществе необъяснимость бытия должна переживаться волшебно эйфорически, а в классовом эта необъяснимость ощущается страдательно, как проклятие. Усталость от бессмыслия накапливается в головах у всех тяжким свинцом, а накопившись, взрывается праздничным динамитом.

Как капитализм производит столько бессмысленной жизни? Очень просто. Сначала  рынок спрашивает каждого: Пепси или Кока? Тайланд или Турция? Фитнесс или клуб?  Выбирай, потому что ты личность! Рынок не может расти без непрерывно выбирающей личности.  И поначалу каждый конечно удивляется: я личность, оказывается, всё про себя решаю, ну и новость! А потом каждый спрашивает: а почему тогда у меня этот дом? Эта семья? Этот город? Этот мир? Эта жизнь? Я не помню, чтобы я выбирал их! А если даже я их выбрал, а потом забыл, я не уверен, что выбрал правильно и нигде не проверишь. Это издевательский тест без итоговой оценки. Я не уверен, что я правильно зарабатываю и тем более не уверен, что я верно трачу. Ирония тут помогает, но ненадолго, ибо если всё время улыбаться и на всякий случай шутить, это превращается в ещё одну изнурительную работу. Так всё-таки: Санта Клаус или Дед Мороз? Доллар или евро? Диалектика или метафизика? Блондинки или брюнетки?  В какой  церкви Бог? Где настоящий кетчуп?

Никто не подскажет.  Даже мнение большинства не особо предсказуемо. Высокая волатильность смыслов на рынке объяснений. И от этих вот нерешаемых задачек накапливается взрывоопасная усталость, ведущая к Р.  Если ничего до конца неизвестно, тогда зачем оно всё нужно?

Люди хотят, чтобы за них ответили, но чтобы этот Отвечатель был крутой, самоуполномоченный и самопорожденный, учреждающий, лучший, чем мы, выворачивающий наше ничто наизнанку, чтобы наконец обнаружилось нечто по-настоящему очевидное.

Люди готовы платить своей и чужой кровью за определенность, учрежденную Событием.

Р дает шанс самому стать таким учреждающим человеком, устанавливающим меру и право, перестать выбирать и сомневаться и начать производить смысл, закончив искать его, как вечно ищут сокровища в феодальных сказках про нибелунгов и хоббитов.

Р есть Событие, разрыв контекста,  декретная приостановка мертвой  «нормальности»,  кровоточащая цезура, которую мир использует  для дальнейшего смыслопроизводства.

Лучше всех спел о ней Летов. «Но на фуражке на моей/ Серп и молот и звезда/Как это трогательно/ Серп и молот и звезда!»

Это действительно трогательно до слёз. Непросто вообразить себе нечто ещё более хватающее за душу. Днём земледелец урожает серпом, а кузнец разискривает железо молотом.  Вечером они сходятся на пир и никаких между ними денег быть не может, положат всё на стол  и поют песни о своем свободном труде. Песни о том, что вокруг них нечто, с чем можно и нужно работать, но понять до конца нельзя и никогда не будет можно, ибо диалектика.

С утра они свободно сеют и куют («Коси и забивай!» — реагировали мы  по- левацки на капитализм). Жнец срежет колосья, внутри которых дружно созрели, прижавшись друг к другу, блестящие винтовочные пули. Кузнец совершит удары, перековывая цепи прошлого в съедобную стальную муку, из которой выпечен будет грядущий каравай.

И от того, что перед ними вечером есть на столе всеобщий вечный и железный  хлеб, а так же спелые сытные пули, их глаза начинают издавать прожекторный свет в ночи, наступающей после их соленого трудодня. Тихо, а после всё громче, всё сильнее веря в себя, поют работники. И никакого рынка им не требуется. И никакое государство им не нужно.

Космическая ночь вещей, как бездонное черное зеркало вечной материи,  отражает прожектор их коммунистического взгляда. И от этой песни над ними  в небе стоит пристальная звезда. Зорко теперь следит за всем, что делается на земле, та звезда, потому что новый человек научил всю материю чувствовать, думать и удивляться самой себе.

Смотрит за людьми звезда из необъятного неба солидарности, до которого не подняться, потому что оно – идея, а не вещь, направление, а не место.

Я не знаю другой такой же задушевной эмблемы, хотя  я и видел много оригинальных эмблем.

Я из поколения последних пионеров и пережил в отношениях  с Р: отрицание, интерес, энтузиазм, упрямую страсть, беззаветную платоническую любовь.

А бронзовый револьвер я не купил правильно. Он не был настоящим. Продавец оказался скульптором.   Многим такие делал и продавал секретно. Это был бизнес на копиях чужого жеста. Тиражирование кражи. Капитализм. Никто не знает, где тот подлинный первый  матросский  пистолет и когда он выстрелит. Однажды мы услышим.

Реклама