Создатель «Фаланстера» Алексей Цветков о диком капитализме и социализме мечты
Алексей, скажите, оглядываясь на политическую жизнь 90-х, действительно их можно назвать «лихими» или «островом свободы» или вы бы предложили какое-то другое определение?
Это была эпоха большого дележа, а потом наступила нынешняя эпоха охраны поделенного, отсюда её консерватизм и полицейщина. Сто семей, кандидатов в новые большие буржуа, активно приватизировали тогда государство, превращая его фактически в собственную ТНК. Остальные люди, помельче, тоже пытались получить в собственность, что получится. У меня и моих немногочисленных единомышленников это вызывало веселое презрение. Я даже квартиру, в которой до сих пор живу, так и не приватизировал, чтобы не быть потенциальным собственником чего-то прибыльного и за эту собственность не трястись, не зависеть от неё. Нас спасла тогда от участия в строительстве капитализма смесь инфантилизма с идеями западных «новых левых». Да, личной свободы в эпоху дележа было больше, но большинством это понималось так: в основе любой свободы лежит свобода предпринимательства, свобода рыночного обмена. Я же получил в 90-ых свободу отрицать этот дикий капитализм, как будто взятый из книг Диккенса. Свободу строить свою идентичность на его отрицании и поиске больших и малых ему альтернатив. Я вспоминаю те годы, как время, когда у всех в голове был апокалипсис. Апокалипсис как настроение, неизбежно возникающее в большинстве голов во время большого передела собственности и экстренного формирования новых классов. В этом смысле, главным героем 90-ых была Мария Дэви Христос, готовившая человечество к финалу истории.
Много ли осталось от вас в истории 90-х? Какой отпечаток они оставили в вас?
Ну, я сделал знаменитый транспарант «Капитализм – дерьмо!» в 1993-ем. Первым одел черную маску на первомайской демонстрации в 1994ом. Мне привезли её знакомые анархисты из берлинского сквоттерского магазина «Всё для революции». И потом долго ещё давал интервью на тему «Мне тепло в моей маске», пытаясь сделать такой жест модным среди оппозиционеров. Через пару лет такие маски действительно войдут в моду среди радикальной молодежи, а ещё через несколько лет их ношение на митингах законодательно запретят. Я печатал на ксероксе собственную газету «Партизан», сжигал у журфака картонное чучело «буржуя» в красном пиджаке. Выдумывал лозунги и кричалки, вроде: «Гори, супермаркет, гори! Не ври, телевизор, не ври! Вставай, мой товарищ, вставай! Капитализм mast die!». В 1995ом я стал ответственным секретарем газеты «Лимонка» и этот проект на два года завладел моей жизнью. В 1997ом вышла моя первая книжка с предисловием Лимонова и о ней заговорили литературные критики, а вслед за ней вышла и вторая, на презентации которой, в Галерее Марата Гельмана, я читал вслух протоколы своих допросов в ФСБ, проходивших на территории лефортовской тюрьмы.
Тогда вы были активным участником «Студзащиты» и создателем организации новых левых – Фиолетового интернационала. Изнутри знаете, как у левых шел поиск новых форм, проба сил. Что-то, по вашему мнению, получилось тогда?
Я помню мы устраивали на Арбате такую игру: два небольших отряда панков и других неформалов с игрушечным оружием и флагами двигались навстречу друг другу, чтобы в итоге встретиться посередине Арбата и брататься друг с другом. И во время «братания» из кафе вдруг выскочил классический русский бандит с настоящим стволом и размахивая им присоединился к нам, начал пьяно орать что-то своё. Для меня это важный метафорический случай. У нас было игрушечное оружие, а у бандитов настоящее. Противопоставляя дар рыночному обмену и творческий импульс накоплению капитала, со своей антибуржуазной революцией, новой левой субкультурностью, верой в идеи Маркузе, мы оказались не достаточно настоящими, игрушечными бунтарями, говорливыми мечтатателями с Годаром и Ги Дебором в голове, которые не пришлись ко двору и не нашли себя в новом и довольно примитивном раскладе дикого российского капитализма периода первоначального накопления и большого дележа. Но зато у меня есть альтернативное прошлое, иной опыт, который позволяет мне не попадать в нынешние ловушки «популярных мнений».
По мнению Влада Тупикина 90-е подкосили зародившееся в последние годы СССР анархистское движение: Людям просто надо было зарабатывать на еду. Выходит протест анархистов был сытый, а появилась социальная напряженность и политические взгляды отошли на второй план, это так?
К середине 90-ых анархизм как отрицание государства утратил свою актуальность, т.к. государство участвовало в жизни людей по минимуму. Но мог развиться анархизм как самоорганизация, низовая коллективность, однако постсоветский человек оказался мало способен к созданию полезных горизонтальных связей и к коллективной борьбе за свои права с новой классовой элитой. Поэтому многие яркие люди из тогдашнего движения или уехали за границу или выбрали иные, гораздо более правые и понятные народу, версии оппозиционности, встали под флаги национал-коммунистов.
Были ли по вашему мнению в 90-х политические развилки, когда страна могла пойти по другому пути?
Были две точки, определившие всё, что будет потом. Это, во-первых, осень 1993-его, когда был расстрелян парламент, узурпирована власть и всякие надежды даже на условную демократию закончились. И, во-вторых, это первая чеченская война т.е. гражданская война на своей территории с собственными гражданами. Так, в два этапа, новый русский капитализм отказывался от демократии и сделал шаг в сторону авторитарного правления, шовинизма, национализма, кавказофобии, нео-имперства и всего остального, что составило атмосферу следующих десятилетий.
Вернемся к вашей биографии. Вы один из создателей образа ныне запрещённой газеты «Лимонка». В 90-е её читали левые, правые, контркультурщики и т.д. Расходилась она в народе лучше чем любые другие боевые листки того времени. В чём был её успех?
Сначала я в ней просто печатался, потом был ответственным секретарем этой газеты с 1995ого по 1997ой. Тогдашним молодых людям «Лимонка» заменяла весь нынешний радикальный Интернет сразу. Мы строили газету скорее вокруг образов, чем вокруг идей. И это оказалось идеальной формой богемного радикализма 90-ых. Гламур наоборот. Постмодернизм изгоев. Сочетание всех образов, не вписывающихся в новый буржуазный мейнстрим.
Много было разговоров о том, что представляла собой партия Лимонова: арт-проект, группа хулиганов, партия юных фашистов, сталинистов или краснокоричневых. Что это было по вашему мнению?
Стиль был там не просто дополнением, но заменой идеологии, как и полагается по правилам политического постмодернизма. Тот, кто исповедует «революцию» как чистый стиль, использует в любой ситуации ту лексику, которая представляется ему здесь и сейчас наиболее антисистемной и радикальной. «Партия», действующая по законам спектакля при знающих эти законы лидерах может добиться очень многого, но все эти достижения так же будут лежать в пространстве спектакля и ничего не изменят в политэкономии нашей реальной жизни. Перманентная «революция вообще» есть заостренная до максимума претензия богемы к чиновничеству. Это обычная разница стилей жизни и если мы абсолютизируем эту разницу, то и получим «чистую революционность» лимоновского типа. Интересно только, что это отношение удалось положить в основу целой субкультуры нацболов, большинство из которых к богеме по роду занятий всё же не относилось. «Нацболы» рекрутировались отнюдь не столько из нонпрофитных художников и музыкантов, сколько из тех, кто мечтал быть на них похожими и сильно утрируя, имитировал богемную оптику, выдавал её за политическую позицию
Смысл «революции вообще» приоткрывается в одной из последних «философских» книг Лимонова, где он, трактуя Библию, предлагает человечеству задачу – найти своих создателей (инопланетян) и уничтожить этих космических хозяев. Этот гностический бунт против создателя и мечта о наказании демиургов, тёмных инженеров, напоминает пафос ранней сайентологии ещё живого Рона Хаббарда и вообще извечную претензию богемного героя к своей судьбе.
В любом обществе среди молодых людей до 30 лет найдется изрядное число пассионариев, всегда готовых вступить в тот или иной «бойцовский клуб». Привлекательность конкретного «клуба» оценивается обычно чисто эстетически. В большинстве обществ эти люди равномерно распределяются по многочисленным партизанским субкультурам и непримиримым сектам. Но в России 90-ых Лимонов, оправдывая имидж «вечного подростка», оказался их идеальным лидером. Обычно почему-то имеют в виду, что до 30, когда будоражащих гормонов вырабатывается больше, оптика искажается и человек менее адекватен в оценке окружающих, более возбудим лозунгами и громкой музыкой. Тогда как можно ведь повернуть и наоборот, предположив: пока гормональный фон высок, человеку есть до всего дело и он не равнодушен, а дальше, ближе к сорока, он замыкается, разочаровывается, примиряется и начинает экономить свою энергию в личных целях.
С другой стороны, грубый, периферийный, клановый и азиатский наш капитализм вызывает деградацию целых слоёв общества. Если первое поколение нацболов – дети ещё советского, резко обедневшего, среднего класса, то дальше туда мог попасть любой, кого предлагаемое системой «место» оскорбляет, а допуска к «лифту» он не видит, ведь клановые связи и прибыльная собственность остаются определяющими ресурсами карьеры в России. Усредненный портрет потенциального нацбола – мечтательный студент не престижного вуза без особых перспектив. Ему остается только имитировать богемную претензию к Системе и исповедовать «революцию вообще», меняющую цвет по ситуации. Нацболы это движение молодых, бедных и амбициозных людей, которым «крутизна борьбы» заменяла как отсутствие творческого и достойно оплаченного труда, так и отсутствие участия в прибылях, которое могло бы их примирить с Системой.
В своей автобиографической книге вы пишете, что первую акцию прямого действия (они затем станут коньком партии Лимонова) провели вы. Это действительно так, что это было?
Нет, нигде и никогда я не мог писать ничего подобного. Помню, я устраивал акцию «Ешь Богатых!» у кинотеатра «Художественный» и всех нас быстро повинтили, и много других акций, о некоторых из них я не рассказываю до сих пор, чтобы не портить биографию каким-то вполне респектабельным людям, которые были тогда со мной, ну и чтобы выглядеть адекватнее. Я делал много чего, достаточно вспомнить, что в 90-ых меня пять раз судили и всякий раз удавалось отделаться административной ответственностью. В наше время я бы так легко не выкрутился, конечно. Тогда ещё не было этого легавого азарта по ловле экстремистов, да и заказа сверху. Акции прямого действия т.е. нечто дерзкое, очевидное и выходящее за рамки господствующего закона, происходили всегда, тут не может быть никакого первенства, этим занимались и анархисты и радикальные экологи и крайне правые. Нацболы просто добились в этом наибольших успехов, учитывая их массовость и решительность.
После шоковых реформ население страны начало переосмысливать отношение к прошлому (соцопросы показывают большой интерес общества к социализму), на этом фоне КПРФ выглядело оплотом этих настроений, но как отмечают многие политологи, партия была далеко не коммунистической. Почему при таком запросе и огромной палитре политорганизаций остался только проект Зюганова, и не появилось влиятельной марксистской или организации новых левых?
Может быть, потому что и Удальцов и Гаскаров т.е. люди, которые пытались и могли бы организовать нечто интересное слева от КПРФ, сейчас находятся в тюрьме? Ну, ещё Илья Пономарёв, но он вынужден находиться за границей… Система внимательно следит за тем, чтобы красный флаг оставался в безопасных, управляемых руках, у зюгановых и кургинянов. Система знает, что если левая идея равного доступа для всех и ко всему станет основой новой волны протеста, эту волну будет погасить в разы сложнее, нежели протест либералов, зацикленных на нечестных выборах и коррупции власти. Либералы в силу их идеологии не могут видеть классового характера нынешней власти и потому они остаются безопасными для Системы, критикуя её по отдельным и вторичным поводам.
Что касается образца западных новых левых, то у нашего общества не было истории, которая дала бы такое движение. Не было того, западного, среднего класса и того капитализма, той богемы и тех университетов, и потому не могло появиться массовых новых левых. Я выяснил это практически ещё в 90-ых, пытаясь их организовать из ничего, из чистого желания и стиля. Радикальная клоунада и гордое презрение к поколению юристов и бухгалтеров – вот и всё, что мы могли противопоставить возвращению капитализма в Россию. В итоге мы создали субкультуру, альтернативный образ жизни, переживали sensus communis, иной опыт вместо того, чтобы менять окружающее общество и вмешиваться в политику. Наша революционность была направлена внутрь, а не наружу. И для многих она оказалась саморазрушительной.
Назовите яркие для вас политические личности 90-х не входившие в истеблишмент.
Лимонов, Анпилов, Летов … Лидер тогдашних анархистов Дима Костенко, издававший «Чёрную звезду» и «Классовую войну», вождь молодых большевиков Павел Былевский с его газетой «Бумбараш», Олег Киреев, квартира которого превратилась тогда в левацкий штаб и конкретный сквот, Игор Губкин, мечтавший обложить всех московских бизнесменов революционным налогом и заминировавший церетелевский памятник Петру на Крымской набережной, Лариса Романова, объявившая персональную войну государству и спецслужбам, Сергей Фомичёв, устраивавший первые протестные экологические лагеря на стройплощадках, в Питере Дима Жвания, троцкист и руководитель тамошних нацболов. Ну и несколько моих менее известных знакомых, которые либо уехали из страны, либо их уже нет в живых по разным причинам.
Почему вы ушли от политактивизма к книжному делу?
Ну что значит, ушел? Минимальную гражданскую активность я сохраняю. Хожу на митинги несогласных до сих пор, придумываю плакаты. 15 лет назад я решил, что идеальным местом работы для меня является книжный магазин и устроился работать в «Гилею». Через пару лет мы создали «Фаланстер». Потом Илья Кормильцев предложил мне совместно заняться издательской деятельностью в его «Ультра.Культуре» и это показалось мне идеальным способом радикального просвещения, гораздо круче «Лимонки». Илья отвечал там за переводные книги, а я за русский фронт. Кроме прочего, я издавал Лимонова, который сидел тогда в тюрьме, обвиняемый в подготовке партизанской войны.
В современной России открывать небольшие книжные магазины клубного типа это такая нестыдная форма деятельности для левых интеллектуалов. Мы открыли филиал «Фаланстера» в «Гараже» и это был лучший в России магазин по современному искусству, а потом создали «Циолковский» как магазин, который изначально замышлялся для популяризации науки. Потом мы стали ещё и букинистами неожиданно для себя. Слишком много наших знакомых стали уезжать из России и оставляли нам свои библиотеки, собранные порой четырьмя поколениями русских интеллигентов.
За эти годы у вас вышло много обзоров книжных новинок. Наверняка какие-то книги для вас можно назвать ключевыми в 90-х. Назовите их и скажите, почему вы их выделяете.
Я читал тогда с карандашом Маркузе. Почему освобождение мышления начинается с обнаружения разницы между любой вещью и её непосредственной функцией? Может ли критика господствующей системы быть оправданием предшествующей системы? Он поднимал пафос протеста и сопротивления на высоту гамлетовского драматизма экзистенциальной войны. Две формы отчуждения, порожденные знанием о своей смерти и наемным трудом в классовом обществе, как лезвия ножниц, вырезают одномерного человека из поля социальной действительности. Воображение как не репрессированная часть нашей психики и мир искусства как заповедник, в котором гуляют призраки всех проигравших революций, одетые в безобидные поэтические маски. Обращение человека при позднем капитализме в счастливый инструмент и популярность сексуальных перверсий как бессознательная форма бунта и допустимой игровой компенсации. Стремление к возврату в неорганическое состояние как главная тайна всякой реакционной политики, культивирующей почву, могилы и предков. «Машинность» современной цивилизации как симптом её некрофильской тяги к упразднению человека.
Ещё на меня влияли Гройс и Эткинд как пониматели, соответственно, психоанализа литературы и механики современного искусства. Читая Гройса, я понял, как знак становится товаром, а товар – знаком. А из Эткинда я узнал, как желания приобретают идеологическую форму, без которой они не могут быть выражены и предъявлены публике. Моей настольной книгой был «Дневник Неудачника» Лимонова. Лимонов ведь прежде всего лирический поэт и именно как к поэту к нему и нужно во-первых относиться. Поэзия это личное прикосновение к утопическому. А суть лирического переживания состоит в невозможности быть свидетелем собственной победы. Отсюда этот «неудачник» как необходимая лирическая линза. Ещё из писателей мне в 90-ых нравился Егор Радов, он был как Пелевин, только гораздо лучше.
Есть ли какие-то книги, современных авторов, которые могли бы дать яркую картину человеку, который не застал 90-х, но хотел бы понять, что это было за время?
«Generation П», например. Там есть этот мистицизм энтузиастов, который так необходим для прикрытия срочного создания новой классовой пирамиды. Но вообще книги в эпоху больших медиа вряд ли способны достоверно передавать дух времени. В последние десятилетия они скорее конструируют, чем отражают реальность. Тут лучше подойдет фильм «Брат» или клипы Богдана Титомира. Я всем советую жить в своем времени и действовать в нём. Иначе вы упустите слишком много возможностей, которые дает человеку любая эпоха.
Какая позиция был у анархистов по событиям октября 93 года? Ваш взгляд на них? Сейчас у вас в чем-то изменилось мнение о тех событиях?
В 93ем, 21 сентября, услышав указ Ельцина по телевизору, я вынул из шкафа черный флаг и поехал к Белому Дому, там я надел свой флаг на арматуру и мы начали строить баррикаду, таская распиленные деревья из ближайшего парка, а из ближайшего телефонного автомата я обзванивал знакомых, объясняя, что всё сейчас зависит от числа и настроя уличных бойцов. Не все анархисты меня поддержали. Многие из них посчитали, что это вообще не их конфликт. Но многие приехали. Несколько дней мы жили у костров, окруженные проволокой и солдатами. Потом я был на Крымском мосту и у Останкино. А утром видел с Набережной показательный расстрел парламента в бессильной злобе со сжатыми кулаками. Это одно из самых травматичных и депрессивных впечатлений той эпохи, как не заживающий синяк на душе. В тогдашнем парламенте, конечно, было полно фриков, но речь шла тогда не о конкретных людях, а о дальнейшем государственном устройстве, о принципах принятия будущих решений, о правилах общей игры. Потом я проходил по делу о вооруженных беспорядках 93-его. Следователи оперативно-розыскного отдела убедительно обещали меня посадить как активного участника событий, я готовился к тюрьме или нелегальному положению, но дело в итоге закрылось в обмен на выход лидеров оппозиции из тюрьмы. Я и сейчас уверен, что всё делал тогда правильно.
Почему, как вы думаете, вспоминая 90-е, одни говорят о бандитизме и бесправии, другие о расцвете свободы слова. Но мало кто вспоминает, сколько было беженцев, начало войны в Чечне, этническую резню в республиках?
В моем понимании, тогда был остановлен социальный прогресс и сто семей, получившие всё, погнали общий поезд обратно, в прошлое, т.е. к национализму, этническим идентичностям, клерикализму, имперским геополитическим мифам и прочему архаичному мракобесию. И поезд едет по этим рельсам до сих пор. И средневековья вокруг будет всё больше, пока не найдется кто-то, кто остановит поезд и пустит его в обратном направлении. А сделать это могут только сами пассажиры, причем пассажиры из самых непривилегированных вагонов. Но пока у них нет такого ресурса самоорганизации. Понадобилась бы социалистическая организация с ясной программой из пяти пунктов, собранная из людей, готовых драться и с господами, захватившими поезд и с их верными холопами, не знающими другого смысла жизни, кроме исполнения чужих приказов. Драться, завоевывая себе уважение народа и право на будущие радикальные действия, в том числе и право на воспитательное насилие в отношении тех, кому не хватит разума принять перемену курса. Если бы подобное движение появилось, я немедленно бы к нему примкнул и старался быть полезным, что мне терять? Но пока такого движения нет, а создать его самому мне не хватит лидерских качеств. Поэтому я просто пишу книги по ребрендингу марксизма с целью возвращения его в поле актуального обсуждения. Вот сейчас моя новая книга «Маркс, Маркс левой!» попала в лонг-лист премии «НОС», за неё идёт голосование на сайте премии, там она выложена в свободном доступе. Для меня это очень важная работа. Я работаю на партию, которой нет, но которая должна быть, в надежде, что она однажды появится.
Возможно ли повторение 90-х в современной России?
Я хотел бы совсем других событий, которые уменьшат растущее неравенство и отчуждение. Если начнется новая эпоха социальной нестабильности, она будет обратным переделом ресурсов и возможностей, в пользу большинства. На этот раз массовая воля будет направлена против власти правящего класса и каждому из нас стоит заранее решить, на чьей он стороне и с кем он заодно.
Беседовал Алексей Сочнев
Алексей Цветков 