Герберт Маркузе
Одномерный человек
Как связаны подавление сексуальности и мазохистское желание стать жертвой войны? В чем разница между действительным и возможным выбором? Почему освобождение мышления начинается с обнаружения разницы между любой вещью и ее непосредственной функцией? Может ли критика господствующей системы быть оправданием предшествующей системы?
Эта книга — лучшая из неоднократно совершавшихся попыток усилить марксистскую оптику фрейдистскими открытиями. Маркузе поднимает пафос протеста и сопротивления на высоту гамлетовского драматизма экзистенциальной войны за подлинность. Этот высокий пафос и сделал автора «Одномерного человека» кумиром и поставщиком лексики для студенческих бунтарей эпохи «молодежной революции». Воображение — не репрессированная часть нашей психики; мир искусства — заповедник, в котором гуляют призраки всех проигравших революций, одетые в безобидные поэтические маски. Человек при позднем капитализме обращается в счастливый инструмент; отсюда популярность сексуальных перверсий как бессознательная форма бунта и допустимой игровой компенсации. Стремление к возврату в неорганическое состояние как главная тайна всякой реакционной политики, культивирующей почву, могилы и предков. «Машинность» современной цивилизации — симптом ее некрофильской тяги к упразднению человека. Власть корпораций, эротизация рекламы, контроль над образованием… Чтобы объяснить все это, Маркузе вводит в обиход новые понятия: «репрессивные потребности», «критическая теория», «воспитательные диктатуры». Две формы отчуждения, порожденные знанием о своей смерти и наемным трудом в классовом обществе, как лезвия ножниц, вырезают одномерного человека из поля социальной действительности.
Вы можете хоть как‑то описать реальность, только если видите, во что она сейчас превращается?
Георг Лукач
История и классовое сознание
Лукач был прототипом Нафты в «Волшебной горе» Манна, комиссаром в Венгрии во время тамошнего большевистского восстания, женился на русской террористке, долго жил в СССР, после стал министром культуры в Будапеште, где создал собственную философскую школу, а в истории остался как теоретик литературы и марксистской эстетики. С этой книги начинается «философский марксизм» XX века, и она — лучший способ почувствовать себя в лаборатории диалектического материалиста, занятого проектом создания новой этики пролетариата, в которой найдется место всей прежней философии человечества. Схватывание целого в его тотальности, спрятанного в любой детали мира. Секреты зеркальных превращений субъекта и объекта. Массовый наемный труд, объясняет Лукач, порождает особый тип человека, который никак не отвечает за применение результатов своей работы, никак не распоряжается ими и вообще — воспринимает свою деятельность как нечто внешнее по отношению к себе. Это неизбежно раскалывает жизнь на бессмысленную «работу» и столь же бессмысленный «отдых» и делает сознание податливым к бесконечным рекламным и идеологическим манипуляциям, зависимым от зрелища, тотального спектакля, в котором исторические события заменены коммерческими образами. Но мировой пролетариат оказывается тем особым сообществом, драматичное положение которого позволит ему преобразовать цивилизацию и совершить прыжок из предыстории в историю. Экзистенциальный пафос самопознания материи через нового коммунистического человека и революционная партия как историческое острие мирового духа. Мир, в котором к вещам относятся как к личностям, а к личностям как к вещам, обречен взорваться изнутри, и тогда на место прежней буржуазной рациональности придет новая диалектическая логика революционного пролетариата, соединившего теорию и практику в освободительном политическом акте.
Фредрик Джеймисон
Марксизм и интерпретация культуры
Джеймисон — «марксистский герменевт», культуролог, апостол критической теории и вообще — ролевая модель для американских гуманитариев последнего полувека. Ввел понятия «когнитивная карта» и «политическое бессознательное». Вдохновение обычно находит в препарировании массовой культуры, ведь именно в образах ее героев выражаются самые утопические и радикальные наши желания, и именно в ее сюжетах этот утопизм приобретает безопасную и даже желательную для системы форму. Параноидальные теории заговора превращают объективные силы истории в загадочных и могущественных персонажей с узнаваемыми мифологическими атрибутами. Следы эпохи «великой депрессии» в кубриковском «Сиянии» вызывают «необъяснимый» ужас. Постмодернистское стирание границ между жанрами говорит нам о рыночной экспансии в сферы, которые ранее не были «товаризованы». Сравнивая Стругацких и «Звездный путь», пишет Джеймисон, можно обнаружить разницу между советским и американским вариантами империализма. В западном описании на первом месте всегда будет индивидуальная этика, а в советском — господствующий способ производства. Еще больше можно понять, обсуждая разницу между первоисточником Стругацких и экранизациями Тарковского и Сокурова. Наблюдая, как из немецкой «романтической иронии» развивается «остранение», описанное Шкловским, и рассказывая историю среднего класса через развитие фотографии как обязательного семейного ритуала, Джеймисон заключает, что в истории реализм генетически связан со свободным рынком XIX века, модернизм приходит в эпоху монополизации, а постмодерн — следствие глобализации капитала.
Даниэль Бенсаид
Маркс: инструкция по применению
Веселый французский ликбез о том, кем был Маркс, как он жил, за что боролся, чего добился и чем до сих пор важен, от профессора философии и основателя Новой антикапиталистической партии с картинками художника из Charlie Hebdo.Студенческие дуэли и интерес к античной философии, общеевропейская революция 1848 – 1849 годов, вынужденная эмиграция в Париж, бедность в Лондоне, где он писал «Капитал» в густом сигарном дыму и говорил, что библиотека Британского музея заменяет ему всю остальную Вселенную, создание Международного товарищества рабочих, восторг от опыта Парижской коммуны, ее быстрый конец в пороховом дыму и, наконец, посмертные лавры пророка пролетариата. Во второй части «инструкции» — сжатый минимум идей Маркса. «Если вы хотите освободить людей от иллюзий, освободите их сначала от положения, требующего иллюзий», — марксизм создавался как маршрутная карта такого освобождения. Для этого были написаны не только «Капитал», но и «18 брюмера», «Немецкая идеология» и «Критика готской программы». Как именно «снятие» частной собственности приведет к отмене государства и возвращению человека к самому себе? В чем главная разница между азиатским и европейским способами производства? Почему «товарный фетишизм» — это ключ к любому современному социальному конфликту? Маркс как пример человека, посвятившего свой незаурядный интеллект веселой науке изобретения иной рациональности, непостижимой и опасной для буржуазного ума. Человеческий труд — это способ удержания солнечной энергии на поверхности Земли, и капитал есть историческое препятствие в этой космической работе. Скрежет зубчатых колес индустриального прогресса уступил место дружному стуку по офисным клавиатурам, но неизбежность кризисов и финансовых пузырей никуда не делась. Главное противоречие системы осталось прежним: разрыв между коллективным характером нашего труда и частным способом присвоения результатов этого труда через феномен капитала.
Терри Иглтон
Почему Маркс был прав
Карл Маркс как предельно актуальный эколог, гуманист, феминист и великий моралист. На пике последнего мирового кризиса оксфордский интеллектуал Иглтон развенчивает главные заблуждения, связанные с марксизмом. Нет, из марксизма не следует ограничение свободы личности. Марксизм не игнорирует неизменную природу человека, не отрицает демократию и не настаивает на необходимости насилия. Нет, Маркс не сводил все понимание нашей истории к экономике, а его представления о производстве и обмене поднимались до уровня самой высокой метафизики. И да, сейчас в мире гораздо больше классических пролетариев (тех, кто в найме, а не тех, кто в доле), чем во времена Маркса, чего бы при этом они сами ни думали о себе. Иглтоновский труд также отвечает на следующие вопросы: как будет выглядеть конец капитализма и что его сменит? Что дает нам возврат к политэкономии вместо простой «экономики»? Почему диалектический материализм изменил карту мира и состояние человечества за полтора века сильнее, чем, например, это удалось христианству за два тысячелетия? Как социал-демократы уступили власть неолибералам и откуда в «постиндустриальном обществе» берется беспримерный разрыв между богатыми и бедными?
Тома Пикетти
Капитал в ХХI веке
Тома Пикетти — знаменитый французский экономист, глава Парижской школы экономики и советник Социалистической партии, отказавшийся при этом принимать орден Почетного легиона из рук ее лидера Франсуа Олланда. Его «Капитал», переведенный на большинство языков, мгновенно стал бестселлером в 2014 году — фактически он приобрел славу нового Маркса. Концентрация капитала фатальна, иррациональна и антидемократична. Принцип ренты вечно господствует над принципом предпринимательства, и потому рынок — это антиобщественное явление. Капитал всегда воспроизводит себя быстрее, чем растет экономика, а это значит, что одним людям всегда будет выгоднее жить за счет других, обладая львиной долей всех ресурсов и ничего не давая обществу взамен. Капитализм в XX веке стал «не так уж и плох» только потому, что вынужден был меняться в условиях непримиримой конкуренции с социалистической половиной мира. Эта конкуренция изменила налоговую политику западных государств и заставила их запускать все новые социальные лифты для борьбы с наследственными привилегиями. Но теперь, в однополярном мире, мировая система очень быстро возвращается к прежнему, столетней давности, уровню неравенства возможностей и эксплуатации. У среднего класса начинаются серьезные проблемы. Богатые вновь становятся богаче, а бедные беднее везде на нашей планете, и это превращает все мягкие конфликты в жесткие, обостряет империализм, провоцирует войну по всем окраинам «благополучного Запада» и погружает мир в прежние варварство и насилие, возвращая обратно призрак революции.
Рауль Ванейгем
Революция повседневной жизни. Трактат об умении жить для молодых поколений
Этот текст написан накануне волны студенческих революций 1960‑х в Европе. Именно он и был одним из детонаторов повсеместного выступления. Редкий случай, когда марксистская диалектика успешно излагается языком французской поэзии. «Ситуационизм» Ванейгема стал самой богемной и артистической версией марксизма в европейской истории. Когда обнажается иллюзорность перемен, дальнейшая перемена иллюзий перестает вас устраивать. С этого начинается восстание. Новое наступает там, где заканчивается Обмен и начинается Дар. Отсутствие воображения у левых ослабило их мировой проект. Им не хватило радости на мировую революцию. Отчаяние и капитулянтский политический реализм стали их уделом. Они забыли, что восстание и праздник — это синонимы, а политэкономия слепа без творческого экстаза. Восстание — способ покинуть мир, в котором ты, как и другие, есть просто предмет. Существуют сотни способов поддерживать власть и капитал. Восстание — единственный способ отменить / преодолеть их. Восстание подавляется ежедневно в каждом из нас. Оно — наш шанс сделать так, чтобы конец капитализма не стал концом человечества. На многочисленные обвинения в подстрекательстве к смуте «ситуационисты» остроумно отвечали словами Ванейгема: мы отрицаем ваше общество, потому что оно отрицает нас. В России более известны другой теоретик «ситуационизма» Ги Дебор и его «Общество спектакля». Но тексты Дебора сильнее перегружены терминами и мрачнее по настроению. Радикальная теория Ванейгема — это контурная карта мира «господ без рабов», где все производят смысл и никто не потребляет власть, в противовес нынешней системе, которая есть мир «рабов без господ».
Пьер Бурдье
Социальное пространство: поля и практики
«То, что обычно считается инструментом познания, я сделал для себя объектом исследования». Эта фраза французского социолога — ключ к его работам. «Агенты», «поля», «габитус», механика производства «очевидных» мнений, полярность между пророком и колдуном как двумя разными способами отступления от «нормальности», типологическое сходство «художественного рынка» и «дикарской экономики», разница между «проклятыми» поэтами и просто «не состоявшимися» — Бурдье создал новый язык понимания общества, добавив к марксистской оптике открытия Вебера и Дюркгейма. Еще при жизни его причислили к классикам «социологии знания» и «социологии власти». Научную работу классик упрямо сочетал с активизмом, и его часто видели не только на университетской кафедре, но и в шумной уличной толпе под красными флагами. Он всерьез спрашивал себя: все ли могут иметь мнение? Ведь для возникновения мнений требуется немало условий, и неплохо бы установить, каких именно. Не задает ли сама формулировка вопроса заранее ожидаемые ответы? Одинаково ли используют разные группы опрашиваемых одни и те же понятия? И если используют по‑разному, кто несет за это ответственность и кому это приносит прибыль? Бурдье интересовало, как конкурирующие цивилизации дозируют «законное» насилие и исключают из общества «лишних» людей. Оставив язык права и обратившись к языку экономики, он обнаружил, что строго научного определения рынка самими апологетами этого рынка до сих пор не дано. Дальше он рассматривал само понятие «рынок» как удобный для элит идеологический миф, означающий на разных территориях и в разное время поразительно различные вещи. Перейдя в область современного искусства, Бурдье замечает, что законы обмена ценностями среди художников напоминают экзотическую логику дарения обязательных подарков, принятую у аборигенов. Таким образом, «художественный рынок» сохраняет многие архаические черты древних экономик и представляет собой привлекательное место для богемных романтиков, ищущих альтернативы капитализму в давно и хорошо забытых сценариях обмена.
Алекс Каллиникос
Антикапиталистический манифест
Автор признается, что писал свой «манифест» в самолетах и отелях между антиглобалистскими сходками, оккупациями и демонстрациями. Очередной экономический спад обнажает все затушеванные прежде проблемы неолиберальной системы и возвращает нас к «великому спору о капитализме». В «Манифесте» много цифр и цитат, особенно Каллиникос любит цитировать своих антиподов — аналитиков из ВТО и МВФ. С точными данными в руках он показывает, как неолиберальные рецепты уничтожают общество, культуру и среду обитания и как подъем спекулятивного капитала меняет все политические отношения в мире. Впрочем, его занимают не только вертикальные отношения между трудом и капиталом, но и горизонтальные: например, мировая конкуренция между американским и китайским капиталом позволяет Каллиникосу нагляднее всего описать глобализацию во всех ее проявлениях. Он критикует опасный и наивный знак равенства между развитием общества и экономическим ростом и обращает внимание на силовую составляющую рыночных реформ: «невидимая рука рынка никогда не будет работать без невидимого кулака». Во второй половине «Манифеста» мы находим обзор всех разновидностей современного антикапитализма, целый веер вариантов на любой вкус, от романтического национализма до анархистского автономизма. В финале автор спрашивает себя и нас: возможна ли демократия без рынка? Как можно перезагрузить «планирование» и обеспечить равный доступ всех ко всему, созданному всеми? В «Манифесте» есть десять пунктов переходной программы, которые потребовались бы тем, кто поставит перед собой такую задачу.
Кен Нэбб
Радость революции
Нэбб — проповедник контркультурного калифорнийского марксизма. По его теории социалист — это демократ, призванный к последовательности, а коммунизм — это демократическая идея, перенесенная из политики в экономику. Он перечисляет возможные стадии перехода от буржуазной демократии к прямой демократии трудящихся. Главный признак диалектического мышления — это умение находить общее в непохожем и, наоборот, проводить границы внутри «целого» и «единого». А в основе критической теории лежит нестерпимый контраст между тем, что есть, и тем, что может быть. Советскую модель Нэбб считает вариантом государственного капитализма, вынужденного бесконечно выдавать желаемое за действительное и изображать движение к бесклассовому обществу, калеча этим фарисейством своих граждан. Его мечта — всеобщая забастовка без требований к хозяевам и властям, с захватом всех предприятий и офисов, народным контролем на улицах и перманентным рок-н-рольным карнавалом. Дух Беркли и Сорбонны конца 1960‑х, вернувшийся на новом уровне в антиглобализме и движении Occupy. Прямая демократия трудящихся, отказ от денег как от устаревшей формы обмена, постоянное расширение сферы бесплатного и общедоступного, окончательное преобразование работы в игру, как в истории про забор из «Приключений Тома Сойера», и трансформация частной собственности на все на свете в коллективное самоуправление всех людей.
Славой Жижек
Размышления в красном цвете
Жижек выискивает у Маркса самые провокативные места вроде парадоксальной аналогии между возникновением капитала на рынке и триединством Бога в христианской ортодоксии. Он любит шокировать гуманитарную публику заявлениями о необходимости мировой диктатуры пролетариата, которая только и может спасти человечество от близкого системного кризиса и провала в новое средневековье. Его интригуют бесконечные превращения «идеологии», которую он понимает по‑альтюссеровски — как воображаемое отношение к реальным условиям своего существования. Почему одни и те же люди не поддерживают теократию в Иране, но поддерживают ее в Тибете? Как понимать квантовую синхронность, оставаясь при этом диалектическим материалистом? В чем связь между доминированием спекулятивного капитала над промышленным и отказом постмодернистского человека от фиксированного «я» с постоянными чертами? И каков политический смысл удовольствия от песен Rammstein? Находя симметрию между современным классовым раскладом и нашей внутренней экономикой желаний, которой занят психоанализ, обильно пересказывая Лакана и Фрейда там, где ему не хватает Маркса, Жижек быстро переходит от анонимного насилия капитала («винить некого, так устроена сама жизнь») к новой мистике нью-эйджа, проблеме копирайта или тайной связи большого тоталитарного стиля и перверсивной порнографии. Но главное, что его всегда волнует: откуда берется наше ложное сознание? Как нам удается видеть мир перевернутым? Кто имеет с этого главный профит? И кем бы мы стали, если бы осмелились покончить с этим?
Алексей Цветков 