ИЛЬЯ ФАЛИКОВ. «БОРИС РЫЖИЙ».
Молодая гвардия. Серия ЖЗЛ
Вот один из устойчивых мифов о настоящем поэте. Он рождается вдали от столиц, приходит оттуда, полный народной энергии и природного таланта, поражает дарованием столичных мэтров, ищет и терзается, предельно переживает свою судьбу и, наконец, трагически гибнет молодым, после чего и начинается его настоящая посмертная слава. Можно считать этот миф искусственным или устаревшим, но поэт Борис Рыжий честно сыграл эту роль от начала и до конца, не дожив до 27 лет (1974–2001).
Челябинск, а затем советский Свердловск. В школе Борис был чемпионом города по боксу, случались стычки с местными гопниками, потом пошел учиться на геодезиста. В 1990-х на своем балконе золотым маркером он выводил прямо на кирпичах свои новые стихи.
Сибирь как пространство русского экстрима. Это навсегда определит его стиль: поэзия теплотрасс, района «Вторчермет», вчерашних и завтрашних зеков на сибирских заводах. Русская провинция 1990-х как жёсткий фон для поколения последних пионеров. Скудный и опасный пейзаж как метафора вселенной, в которой человеку неуютно на суровом ветру. Холодный восток. Сам себя Рыжий называл «трансазиатским поэтом».
После первых публикаций его поддержат такие разные поэты, как Евтушенко, Гандлевский, Рейн и Кушнер. Илья Фаликов — литератор, также поучаствовавший в судьбе Рыжего, особенно подробно останавливается именно на литературных фактах и связях 1990-х. Автора биографии волнуют пересечения с нынешними и прошлыми поэтами, место отдельной строки на литературной карте и в поэтическом календаре.
Грубая, но вдохновляющая жизнь и хрупко-хрустальное сердце поэта, готовое разлететься вдребезги в любой момент. Лирическое опьянение стихотворца рифмуется с алкогольным опьянением и примиряет с миром.
Конфликтный, несговорчивый, с лихим безудержным норовом, Рыжий проходит по страницам до последнего дня, когда, в состоянии глубокой и долгой депрессии он решит, что не будет дальше жить и воспользуется поясом от кимоно.
МАЙКЛ СОРКИН. «ДВАДЦАТЬ МИНУТ НА МАНХЭТТЕНЕ».
Ад Маргинем Пресс
Сколько калорий вы сжигаете, поднимаясь по лестнице? А спускаясь? Что связывает между собой пляж, церковь, библиотеку и концертный зал? Кто и зачем ещё в античности придумал строить улицы сеткой? Почему выбеленная архитектура конструктивистов наследует давним средиземноморским традициям? Где проходит граница допустимого в общественном пространстве: граффити? уличные музыканты? театральные перформансы?
Американский урбанист превратил свой путь от дома до мастерской в увлекательную книгу о судьбе города. Вслед за Джейн Джекобс («Смерть и жизнь больших американских городов») с её культом пеших прогулок и небольших кварталов, Соркин видит город как место для разнообразия и демократии. Город как результат вечной борьбы частного и общественного интереса. Городское пространство как напряжение между нашей социальной историей и художественным вкусом. Изменчивая логика истории меняет облик лестниц, подъездов и внутренних дворов, но всегда остается неукротимое желание врачевать и улучшать, как главный двигатель урбанистических перемен и вообще социальной эволюции. Городская среда — это уравнение, отношения между членами которого постоянно меняются, но в основе американского городского проекта лежит желание «привести различия к выносимой норме».
Какова философия подсветки зданий и рекламной иллюминации? Что такое «дома-вагоны» и «дома-гантели»? Как менялись юридические требования к застройщикам? В чем связь между неграмотной застройкой и городскими бунтами, эпидемиями и пожарами?
Городское планирование и зонирование, экологические требования к городским стокам, история вывоза мусора и секреты соседской взаимопомощи. Читая Соркина, легко почувствовать, что такое радость архитектурного мышления.
Увлекательности добавляет то, что многие проблемы объясняются на примерах из собственной жизни: попал в больницу, поссорился с соседом, заменил окна в квартире…
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД. «СОДОМ И ПСИХЕЯ».
ArsisBooks
Интеллектуальный хит двадцатилетней давности переиздан в новой авторской версии.
В этой книге уже есть все темы будущих исследований Эткинда — секты как особые лаборатории, опыт которых транслируется далеко за их пределы в литературную, художественную и социальную жизнь. Популярный психоанализ как способ раскрывать интриги из жизни литературных знаменитостей. Сложности перехода европейских идей в русскую действительность. Поколенческие изменения в описании базовых и простейших вещей — любви, смерти, желания, страха и мечты.
Любой текст, даже самый отвлеченный и теоретический, — это всегда кодированное желание, и Эткинд задается вопросами: что за тексты управляют поступками революционера, сектанта или поэта? В чем антибуржуазность садизма и мазохизма? Как в России был прочитан Захер-Мазох с его падающими звездами, обращенными в женщин-вампиров? Откуда взялись первые прожекты соединения сектантской энергии хлыстовских общин и народного просвещения в эпоху Александра Первого?
Властители дум Серебряного века готовят грядущий революционный взрыв и полное переворачивание всей обыденной жизни. Русский модерн выглядит как сцена грандиозной трагической оперы, освещенная прожектором психоанализа. На эту сцену выходят Мандельштам, Мережковский, Бердяев, Клюев и другие. Блок, который ассоциировал себя и Россию со Сфинксом, а не с Эдипом. Пришвин с его загадочным культом природы. Розанов, придумавший «людей лунного света». Хлыстовская рифма между Клюевым и Распутиным. Теургия Андрея Белого и новая, уже послереволюционная педагогика Выготского. Сублимация и проекции «нежелательных желаний» как ключи к ранним романам Набокова. И, наконец, Лев Троцкий с его обреченной мечтой полной и окончательной рационализации человека.
ГИ ДЕБОР. «ЭНДИ МЕРИФИЛД».
Ад Маргинем Пресс
Ги Дебора любит богема, гуманитарные интеллектуалы и недовольные «системой» студенты по всему миру.
Самоучка, воспитавший сам себя в библиотеках и барах вокруг Сорбонны, прежде чем создать свой «ситуационизм», он увлекался текстами по военной стратегии и историей сюрреализма. Позднее издавал журнал «Потлач», в котором опробовал свои новые понятия: «психогеография», «детурнеман», «рекуперация». Дружил с Анри Лефевром и превозносил Лотреамона. Придумал настольную военно-тактическую игру Kriegspiel. По собственному утверждению, Дебор положил её принципы в основу своей жизни. В мае 1968-го Дебор — один из вдохновителей и зачинщиков молодежных беспорядков. Покинув Париж в 1970-м, путешествует по Италии, охваченной политическими волнениями, и по Испании в поисках «дуэнде» — той страсти, которая изгнана из нынешней повседневности. Наконец, Дебор скрылся за высокими стенами деревенского дома в Оверне, чтобы вести там жизнь отшельника.
Его «психогеография» есть напряженный интерес к «лишним» особенностям города, которые остаются за пределами буржуазной рациональности. Одно из его главных настроений — ностальгия по прежнему Парижу, «убитому технократами». Он сочетал в себе взгляд лирического поэта и мозг критического философа и предавался урбанистическим утопиям, в которых тотальная автоматизация труда превратит большинство людей в свободных художников своей жизни. Аристократическое презрение к «обществу роботов» парадоксально уживалось в нём с крайне эгалитарными проектами жизни без буржуазии и бюрократии.
Самое известное деборовское понятие — «Общество спектакля». Это цивилизация позднего капитализма, в которой отчуждение людей друг от друга и от своей деятельности приобретает характер зрелища, набора управляющих образов, за которыми не скрывается никакой реальности, кроме власти больших денег. Свободный выбор в таком обществе остается только на прилавке среди товаров, наделенных рекламной аурой.
Такое описание было точным диагнозом в эпоху массового распространения телевидения. Но что можно сказать о «спектакле» сейчас? На этот счет есть две полярных точки зрения. Либо «зрелище» стало тотальным, полностью победив в сознании людей, как и предсказывал левый меланхолик Дебор. Либо «спектакль» безвозвратно изменила интерактивность, социальные сети, возможность самому создавать и показывать другим любые образы, и значит, время пассивной завороженности чужим и тотальным зрелищем закончилось, а Дебор просто не дожил нескольких лет, чтобы это увидеть и по-новому описать.
ГИ ДЕБОР. «ЗА И ПРОТИВ КИНЕМАТОГРАФА».
Гилея
«Экраны — это зеркала, которые сковывают приключения».
С 1950-х Дебор снимал своё «антикино». Антиповествовательное и антисюжетное. Авантюрная попытка создать кино, которое отказалось бы от своей «зрелищной» стороны, которое критиковало бы само себя, делая зрителя беспощадным аналитиком, а не загипнотизированным кроликом, оцепенелой жертвой зрелища, эмоции которой заранее учтены профессионалами. Кроме того, Дебор страстно критиковал и комментировал чужие фильмы в своих «синеманифестах». Всё это собрано в гилеевской книге и снабжено подробной системой комментариев ко множеству французских фамилий.
Как «спектакль» воспроизводит сам себя? Что такое циклическое и псевдоциклическое время? Каковы отношения между величием искусства и упадком жизни? Что означает «ядерное кино»? В чем главная двусмысленность узнавания себя на экране? Почему «оплата в образах» блокирует радикальное желание настоящих перемен?
Одна из первых громких акций Ги Дебора была направлена как раз против приезда Чарли Чаплина на Каннский фестиваль и теперь мы можем оценить суть претензий. Несколько звонких и хлестких страниц посвящено и другому кинобунтарю Жану-Люку Годару.
В книгу вошли сценарии киноверсии прославившей Дебора книги «Общество спектакля» и самого известного его «антифильма» — «Завывания в честь Де Сада».
В сценариях знаменитого нонконформиста сложные отношения происходящего на экране и звуковой дорожки. Монтаж изображений из исторической хроники позволяет закадровому голосу диктовать критический ритм, а картинки повседневной жизни парижских улиц сопровождаются философскими диалогами или обменом фразами-паролями.
Алексей Цветков 