Я жил тут и никому не нужным панком в сквотах и дорогим гостем в престижных отелях. А в этот раз взял с собой двенадцатилетнюю дочь, чтобы серьезно спросить её, хочет ли она жить в этом городе? Подземный бункер Черчилля, где работало правительство во время бомбежек и можно постучать на правительственной машинке. Тысячи поминальных маков в тауэрском рву. Хорошая обстановка, чтобы поговорить с ребенком о возможной большой войне и мировой политике.
В её возрасте я точно знал, кто наши враги. Раньше татаро-монголы, потом французы и немцы, а теперь Америка. Я думал так, пока не разобрался, откуда берется и кому служит «национальное». Это было как обнаружить вдруг, что у бронзового матроса с «Площади революции» пистолет вставной, из другого металла и потому он не желтеет от ритуальных прикосновений граждан. Это как узнать, что «крабовые палочки» делают не из крабов. Как выяснить, что электроны это не маленькие отдельные шарики, а дрожание одной струны.
С осознания того, что любая «очевидная природа» это и есть господствующая идеология, начинается политическая самостоятельность.
Шестиклассница знает гораздо больше и о Черчилле и о Че, чем знал я в её годы. И потому у неё нет столь простого ответа на вопрос о врагах.
Ей гораздо интереснее, почему все главные музеи тут бесплатные? Чувства экономической границы между улицей и искусством нет. Это сделал мэр Ливингстон. Сначала его чуть не выгнали из лейбористской партии за троцкистский уклон, но с такой репутацией он немедленно выиграл первые прямые выборы мэра в истории города и выгонять передумали. Кроме музеев, пытался остановить приватизацию метро и снести несколько памятников «завоевателям Индии». Этого консервативная буржуазия не допустила. Тогда он ввёл «ойстер карт», позволившую экономить в приватизированном метро. Справился с пробками, ущемив интересы частных автовладельцев. Подшучивал над королевой и дружил с Уго Чавесом, к которому и отбыл, оставив мэрское кресло, чтобы работать в Венесуэле советником. При Ливингстоне его любимые Pet Shop Boys раздавали «Коммунистический манифест» всем, пришедшим на Трафальгарскую площадь послушать их саундтрек к «Броненосцу Потемкину», идущему тут же на огромных экранах. И вообще он устроил в Лондоне повсеместный культ современного искусства.
«Озадачь кота!» — собственный термин в честь её любимого скетча «Монти Пайтон. Алёна называет так комнаты видеоарта в Тейт Модерн и с теми же словами отказывается идти на перформанс Марины Абрамович. Пока ей больше нравятся музеи с прерафаэлитами и Тёрнером.
При Левингстоне по всему Лондону свободно продавались «мейджик мушрумс», а сейчас, когда консерваторы это пресекли, в моду вошли чупа-чупсы с марихуаной. Их держат за щекой японские туристки, так им интереснее ходить по Британскому музею. Их дарят друг другу школьники в парках, хотя продаются они вроде бы только в Кэмдоне.
— Что ты узнала сегодня? – начинаю я ревновать дочку к компьютеру, за которым она сидит весь вечер в номере отеля, сосредоточенно поглощая какой-то английский текст. Я, впрочем, часто задаю ей этот вопрос. Мне никто в детстве не задавал таких вопросов. И зря.
— Ну, есть три системы проверки багажа в аэропортах: рентген, по плотности и ещё одна, самая непонятная. К собаке нас не поведут, на нас не поступало сигнала. Сейчас решаю, нужно ли их обкручивать фольгой.
Отличница. Она решила вести чупа-чупсы в Москву и подошла к этой задаче, как к школьному проекту. С холодным любопытством исследователя изучает форумы о том кто, что и когда возил через британскую границу.
«Любую систему можно обмануть, если знаешь, как она работает» – говорит дочь. Я смеюсь. Это мои слова. Когда ей было шесть, я сказал их, показывая, как заморочить робота-кенгуренка в торговом центре и выиграть главный приз.
— Ты повезешь их в своем рюкзаке – начинаю нагнетать воспитательную драматургию
— А если найдут?
— Я откажусь от тебя на границе и тебя посадят как драг-диллера.
— Это интересный опыт – весело отвечает Алёна. Моя шутка не в первый раз оказалась слишком детской для шестиклассницы.
Я не сказал ей, что леденцы, даже такие, можно перевозить в багаже. Экстремальный опыт с самолетами у неё уже был. В Иерусалиме военные девушки изъяли из детского кармана гильзу, подобранную на улице, чтобы запомнить громкую сцену выяснения арабо-израильских отношений. Оставшись без гильзы, она гордо сказала: «Я как Лейла Халед, пыталась пронести оружие на борт».
Больше всего ей нравится тут лежать вечером у сверкающей воды и ежевичных джунглей в Кенсингтоне, глядя на бронзового Питера Пэна и пепельных цапель. Рисовать их пушистых долгоногих птенцов.
«Except one» — отвечал Пэн на предположение рассудительной Венди о том, что все дети неизбежно взрослеют. Джеймс Барри, проживший всю жизнь тут, на Лейнстер Гарденс, окнами в парк, гулял в Кенсингтоне, играл с мальчишками и сочинил сказку про Пэна, чтобы хоть как-то притупить боль от высокой детской смертности викторианских времён. «Except one» — кто не дожил до получения паспорта, тому навечно гарантированы разбойничьи приключения в Никогдандии. Но через полвека целое поколение откажется взрослеть и перестанет стричься. И сказка изменит смысл. «Except one» — будут говорить себе перед зеркалом тысячи решивших уклониться от буржуазной социализации. Личность, как и электрон, это не отдельный шарик, но дрожание общей струны. Они устроили немало шумных сходок на берегу Кенсингтонского озера.
Богема всегда зависела от буржуазии и эта зависимость всегда её немножечко раздражала. Во время социальных извержений, богема даже мечтала сменить партнера ну, например, на революционную партию, готовящую восстание. Целью восстания было превращение мира в один большой «Хрустальный дворец», наглядно сиявший здесь же, в Кенсингтгоне. Но в 1937 дворец сгорел. После второй мировой социальный ландшафт изменился и то, что было вчера стилем жизни трёх улиц в Блумсбери (утопизм + мистицизм + спонтанность + самовыражение + эксперименты со своим сознанием и сексуальностью) стало идеологией целого поколения. Молодежная революция обещала быстро, под громкий гитарный ритм, сделать богемой всех. Когда волна откатилась, оставив мелкие лужи «альтернативных субкультур», в новой версии капитализма «культурному производству» предусмотрительно отвели место игрового тренажера для бунтарей, безопасного цирка для критиков. «Великие события» окончательно уступили «интересным местам».
— Что ты узнал сегодня? – ехидно спрашивает меня дочь.
— Те, кто сидел в ложах шекспировского «Глобуса», приносили с собой мандарин и держали его под носом всё шоу, чтобы не чувствовать вульгарного запаха низших классов, толпящихся внизу, у сцены.
— Зато в ложах они ели шоколад и считалось смешным тайком вытирать руки об одежду соседа.
Она знает английский лучше меня и потому всегда понимает больше деталей.
— И ещё то, что на шхуне Дрейка пираты носили особые серьги, чтобы затыкать ухо во время выстрела пушки.
Меня всегда подкупало функциональное объяснение любой «красоты».
Я рассказываю ей, как Дрейк затеял и выиграл первое в истории дело о защите чести и достоинства. С выплатой, извинениями и изъятием тиража книги, в которой говорилось, что он был наглым морским грабителем до того как стал королевским адмиралом. В той книге действительно понапридумано много неправды. Жизнь Дрейка была гораздо круче и беззаконнее…
В сумерках лисы выбираются из парков и потрошат черные мусорные пакеты у подъездов, обгоняя коммунальные машины мусорщиков. Лишнее звено потребительской цепи. Тут любят сохранять «лишние» звенья и лис уважают.
Все мои здешние знакомые видят Лондон через «своего» писателя —Диккенс, Акройд, Ивлин Во. Для меня это Стюарт Хоум, к первой книге которого я писал русское предисловие.
Каждый отзывается на свои знаки в городской мешанине. Я читаю на стене вагона метро стихи о шахтерах, погибших под завалом в далеком году, когда я ещё и не родился. У нас на этом месте был бы плакат против абортов. Девушки в палестинских платках оклеили все водосточные трубы города стикерами в защиту Палестины. Массовые арабские митинги в поддержку Газы проходят тут почти каждый день. Русских в городе много. Никаких акций по поводу украинской войны они не проводят. Не любят ссориться ни со старой ни с новой родиной.
Попасть в фильм «Нотинг Хилл» мне не хотелось никогда. Тогда как я представляю себе комфортную жизнь здесь? Примкнуть к одной из марксистских сект, читать много умных книг (для симпатизантов левацкий книжный магазин тут это просто библиотека), чтобы красиво «понимать и даже оправдывать» тех, кто бьет стильные витрины и поджигает дорогие авто?
Таможню в Хитроу она прошла с гордо задранным носиком человека, уверенного в своем интеллектуальном превосходстве. О переезде обещает подумать. И теперь у нас есть эти темно-зеленые чупа-чупсы.
Алексей Цветков 