1
В конце девяностых я работал продавцом книг в магазине «Гилея». Немного застенчивый молодой человек в очках вошёл туда, протянул мне руку и сказал:
— Меня только что выгнали из газеты «Русский телеграф» за неправильную рецензию на вашу книгу.
Так мы познакомились. А рецензия начиналась так: «Появилась книга, предназначенная для того, чтобы вызывать возмущение…».
Вскоре он пришел снова, делать интервью для своего сайта. Решив, что сидит не достаточно близко, передвинул тяжелое кресло через весь зал. Во время интервью я рассматривал след на полу. Это кресло никто не сдвигал с места годами и там, где оно было раньше и куда стремилось вернуться, остался требовательный знак.
На презентации моей следующей книги в галерее Марата Гельмана Олег говорил о «новом анархизме». Под новым анархизмом, как вскоре выяснилось, он понимал «кибербуддизм». Им владело явное желание аккуратно взять так называемую «реальность» двумя руками и снять её, как снимают цветное одеяло с бельевой веревки. И помочь ему в этом должны были новые технологии.
2
Олег всегда излучал подкупающую беззащитность. Никогда не хотел казаться сильнее или осведомленнее, чем он есть. И этим (в эпоху беспощадного самопиара) чрезвычайно располагал к себе.
Эта добровольная беззащитность ощущалась, когда он объяснял свою «психотехнику» и её связь с режимом/составом питания продавцам помидоров и сыра на Черемушкинском рынке или когда пытался читать лекцию о революционном движении в Нигерии на кинофестивале «Стык» людям, пришедшим туда совершенно не за этим.
В шапочке из разномастных лоскутков и узбекском халате, похожем на полярное сияние, размахивая мегафоном, он был одним из заводил первомайского стрит-пати, ставшего прообразом для будущих «монстраций».
«Добро пожаловать в старый добрый мир самиздата» — говорил он в дверях каждому, кто пришел на презентацию его антивыборного сборника «Против всех» на каком-то арт-чердаке.
В Женеве на ассамблее ООН Олег пытался устроить выставку и пресс-конференцию о первых постсоветских политзаключенных-анархистах. Выставку удалось закрыть в последние несколько часов прямым вмешательством российских дипломатов и он с гордостью об этом вспоминал, как о настоящем акте признания.
Киреев умел включать гордость, когда нужно что-то сделать и выключать её, когда нужно что-то понять.
В своей квартире с маской тигра вместо номера на двери он устроил артистическую коммуну непримиримой богемы, имевшей проблемы с ФСБ из-за антивоенных хэппенингов в Госдуме и т.п. Богему волновало, что теперь означает слово «альтернативность»? Может быть, оно означает — взрывать новые памятники царям и демонстративно дружить с посольством Северной Кореи? На стенах у Олега в комнате висели рихтеровские портреты легендарных Баадера и Майнхоф. Хотя сам Киреев всегда больше напоминал мне литератора Веспера, хрупкого и впечатлительного мужа Гудрун Энслин, нежели кого-то другого из немецких городских партизан 1970ых.
Кроме прочего, квартирная коммуна устраивала любительские спектакли по известным фильмам на брошенной, советской ещё, стройке. Помню, Олег уговаривал меня сыграть роль Морфеуса в их «Матрице», но я, подумав, отказался. Я никогда не чувствовал себя Морфеусом. А вот Олег всегда чувствовал себя Нео и никогда этого не стеснялся.
Он слушал много реггей, каждый день занимался йогой и увлекался теорией информации (Луман, Маклюэн).
3
Мы спорили часто и с удовольствием. Например, о разрушении талибами каменных будд. Я был за, а Олег сомневался.
Мы оба были в соблазнительном плену разных версий ориентализма. Киреев хотел знать всё об ашрамах Ауробиндо, Саи Бабе и Махариши, а я об иранской революции, Саиде Кутбе и Али Шариати.
Примирить нас мог общий интерес к Хаким Бею, обстановке чайханы или к истории китайских тонгов.
Киреев не очень верил в «большой взрыв», полагая эту теорию скрытой формой креационизма. Его гораздо больше устраивала бессмертная информация, находящая в нашем материальном мире лишь одно из многих своих воплощений. Позволь информации свободно идти сквозь тебя и ты испытаешь блаженство и станешь свободным от фильтрующей системы.
4
Постоянным персонажем наших бесед был внутренний коммунист – «внук».
Внутренние коммунисты живут в каждом из нас. Они скрываются у нас внутри так давно, что их глаза привыкли к темноте. Они шелестят страницами своих пафосных манифестов в нашем внутреннем мраке. Они перестукиваются друг с другом сквозь нас, словно мы – их тюремные камеры. Или наоборот, мы их последние убежища. Только они и знают, что убежища и тюрьмы это одно и тоже. Они не верят в «или наоборот». Когда в нашем мире расцветает Событие, они хором поют «Интернационал» и мы беспокойно вглядываемся в глаза друг друга, мы трогаем себя за головы, мы меняем выражения своих лиц, но чувствуем, что ни одно не подходит. Это всё потому, что мы слышим у себя внутри и внутри других людей революционное пение. Они ждут. Они готовятся. Они кивают Событиям и переходят из поколения в поколение. Они не имеют возраста, но имеют опыт. Наш опыт. Им некуда торопиться. Плохо, но всё же мы делаем нужную им работу. Однажды они перестанут прятаться. А пока они шепчут нам, подсказывая слова. Слова языка, на котором мы будем говорить в будущем. Языка, который только будет создан нами. «Все металлы станут золотом, а все люди – коммунистами». И мы в тревоге оглядываемся: не слышал ли кто-нибудь этих опасных невозможных слов?
Главная разница между внутренним коммунистом и другими внутренними призраками в том, что он не выдает себя за нечто врожденное и свойственное нам «как таковым». Мы знаем, что внутренний коммунист приходит извне, он есть след от нехватки Истории в каждом из нас. Он есть память о поражении народа. Коммунист становится внутренним, например, в последних сценах «Двадцатого века» Бертолуччи, когда происходит разоружение людей. Хранившееся у каждого тайно революционное знамя сшивают в один алый коммунистический небосвод — рукотворное небо солидарности. Но приезжает правительственная машина, забирает оружие сопротивления и коммунист вновь уходит, чтобы жить внутри. Мы пересматривали эту сцену много раз, подмечая всё новые детали. И параллельно читая друг другу вслух, что про апостола Павла написал Ален Бадью.
Олег считал, что лучшим ключом к любой политической ситуации является искусство эпохи – оно схватывает все заблуждения, двусмысленности, несовместимые надежды и смешные опасения людей. Поэтому Бертолуччи может оказаться полезнее Бадью в столь многих ситуациях.
5
В середине нулевых я решил втянуть Олега в орбиту нашей с Кормильцевым издательской герильи. Сначала он перевёл для нас «Словарь тактической реальности» Конрада Беккера, но это чтение эзотерическое, для избранных киберпанков.
Мы же хотели получить популярную книгу о его любимых темах — пиратство, медиа-активизм. И Олег взялся писать свою «Поваренную книгу». Его очаровывало первое использование SMS для протестных флэшмобов в Лондоне и самодельные антенны из вилок, ловящие пиратское TV в Италии. Он надеялся, что деборовское «общество спектакля» заканчивается там, где возникает массовый и легкий доступ к обратной трансляции. Когда каждый сможет создать у себя дома собственный телеканал, спектакль вывернется наизнанку и проявится революционная сторона технологий, которые ещё вчера служили подавлению. В медиа-активизме это происходит самым наглядным образом.
6
После «Поваренной книги…» он много ездил по Европе и вообще по миру, звал меня переселяться в испанскую коммуну анархистов на берегу моря. И обещал написать там ещё одну книгу.
В настольной игре «Классен кампф» условная буржуазия всегда может устроить атомную войну, чтобы избежать мировой революции. Помню, мы спорили: насколько это вероятно в реальности? Точнее так: в реальности какого из десятилетий это наиболее вероятно?
Я всегда говорил ему, что самым революционным (т.е. близким к апокалипсису т.е. обнажающим базовые противоречия) десятилетием прошедшего века считаю 1970ые, в которые мы оба родились. Красные бригады, Чёрные пантеры, панк-рок и массовый европейский маоизм.
А Олег считал, что самое важное случилось раньше. Его больше интересовал переход от битников к хиппи т.е. перенос богемной манеры жить на целое поколение детей среднего класса.
Поэтому я был удивлен, узнав, что он пишет книгу о 1950ых. Изучает мелкий трикотаж истории по ежедневным «Известиям», Die Welt и The Times. Просиживает по шесть часов в Ленинской библиотеке среди железных полок за старомодными столами с зеленым бархатом. Первичная цель – документальный исторический роман без героев о судьбе масс и их движении. Впрочем, цель менялась несколько раз.
Получилась книга для тех, у кого есть время на историю мира. Книга о том, откуда взялся современный мир, «поздний капитализм» со всеми его реальными и выдуманными альтернативами.
Его завораживала синхронность и общий ритм. Фаноновский пафос деколонизации — соперничество в космосе — абстрактный экспрессионизм — корейская война. Мао и Сталин разворачивают мировой революционный фронт в юго-восточной Азии и горный тибетский буддизм становится международным аргументом в планетарной игре. Обоюдная шпиономания и набирающее силу телевидение. Особая роль интеллектуалов и студентов в венгерском (и следующих) восстании и магический материализм Вильгельма Райха с его оргонными аккумуляторами на службе сексуальной революции.
Тайная взаимосвязь персонажей: Сартр, Беккет, Ким Ир Сен, Ротко, Оппенгеймер и Аллен Гинзберг. И заочная полемика понимателей «цайтгайста»: Черветто, Валлерстайн, Тарик Али, Бродель и Гумбрехт.
Разная политэкономия мировой войны для социалистической и капиталистической половин мира. Культурная политика в Европе как продолжение американского империализма. Атомная бомба как буквальная реализация библейских пророчеств….
Работа над книгой держала Олега в нашей конвенциональной реальности как длящееся приключение, глубокий трип внутрь общего архива.
7
Закончив с книгой, он решил отправиться в свою следующую инкарнацию через окно в стене. Из этого окна в основном видно здание дарвиновского музея, в которое Олег любил стрелять фейерверками по праздникам.
Я не знаю никого, с кем бы он общался в последние свои месяцы. В нашем последнем разговоре он рассказывал, что нашел в Индии гуру, который предсказывает всё, даже результаты футбольных матчей.
Я не знал, что на это ответить, двусмысленно кивал и улыбался.
Футбольные матчи заканчивались не так, как предсказывал гуру. И вообще я тогда выдумал два новых лозунга: «Хватит верить в реинкарнацию!» и «Бессмертными не рождаются!». Ни один из них не понравился Олегу. Он считал, что смертными не рождаются т.к. смерть есть такое же заблуждение, как и частная собственность, только глубже укорененное.
В жизни каждого из нас может случиться момент, когда окно окажется ближе, чем дверь. Момент понимания того, что нынешняя инкарнация исчерпана, вне зависимости от того, верим ли мы в следующее воплощение. Момент окончания личных исследований.
Алексей Цветков 