Помните ли вы свой первый митинг? Или он ещё впереди?
В тот майский день 1990 года я привычно пришел в редакцию «Комсомолки», где Тётя Оля собирала нас, политизированных старшеклассников, раз в неделю. Тётя Оля была немного блаженной, с кспэшными замашками, могла войти к редактору босой и распевая бардовскую песню, но считалась одной из лучших советских педагогических журналисток. В тот день она вручила каждому из нас по высокому огненно-синему васильку. Давным-давно, с такого же вручения цветов подросткам началось «коммунарство» — движение альтернативных педагогов, которое стало для неё смыслом жизни. Но тогда я этого не знал. Сидеть с васильком в руках было невыносимо и я упрятал его в свой пакет с репринтными книгами, для этого стебель потребовалось сломать в трёх местах и в пакете растение стало похожим на модернистскую ограду в стиле Гауди, возникло «опасное натяжение пространства», как говорила Тётя Оля о русском авангарде. Авангарду она предпочитала тонкую лирическую графику Нади Рушевой.
Я носил военную обувь, читал самиздат, менял школы, не стригся, слушал тяжелую музыку и поддерживал любое «натяжение пространства», чем опаснее, тем лучше. На ту встречу я пришел, чтобы познакомиться с Эдуардом. Он только что вышел из тюрьмы, где сидел за то, что средь бела дня на главной площади своего города бросил две бутылки с самодельным огненным коктейлем в здание горкома партии. Об этом много писали. Через год он был выпущен из колонии для несовершеннолетних под нажимом общественности, получив ещё четыре условно. Роль Тёти Оли в его освобождении была решающей. Он то и позвал меня на митинг сразу после рукопожатия, знал место и время по каким-то своим каналам. До этого я слышал о митингах только, что их устраивают на Пушке «дээсовцы» с Новодворской и их там жестко винтят. По дороге Эдуард постоянно спрашивал: «Ну, признайся, вас всех проверяли? КГБ? Сколько раз?». Я отрицательно мотал головой. После тюрьмы он не мог поверить, что в редакции крупнейшей газеты могут собираться школьники, не прошедшие никакого фильтра. Мои беззаботные ответы ему не нравились и он недовольно хмурился. Вскоре он напишет в газете «Народно-трудового союза» (да, да, того самого «белогвардейского»!), что все мы прошли строгий отбор. Но я не обижусь. Любая картина мира требует от реальности некоторых жертв.
У циклопических ворот ЦПКИО по периметру митинга стояли милицейские «упаковки». Вспомнился популярный тогда анекдот: «На митинг и в машину!». Центр заняли демократы с огромной цветной карикатурой: советская власть в виде трёхголового змея — Партия, Комсомол, Профсоюзы. На фланге стояли анархисты, в черном, с хвостиками волос и пиратским флагом. С другого фланга собрались казаки и «Память», они раздавали всем открытки с Храмом Христа Спасителя и призывом восстановить святыню. Кто-то выступал c трибуны за возвращение паспорта Солженицыну и против советских войск в Ереване, но это никого в толпе не волновало, все общались между собой. Вдруг грянул теплый дождь, милиционеры лениво попрятались в свои машины, микрофонный голос стих, но никто не собирался расходиться. Всем нравилось вместе вымокнуть после майского московского дня. Задержаний явно не предвиделось. Анархисты пели «Цыплёнка», «памятники» кланялись иконе, заворачивая её в целлофан, а демократы спасали своего «советского Змея Горыныча», но он уже расплывался психоделическим гуашевым пятном, неопределенность которого мне нравилась гораздо больше прежнего шаржа. Чувство эйфорической свободы и какого-то гражданского кайфа с тех пор связано у меня с митингами навсегда. Девушки в прилипших сарафанах ловили пальцами капли и танцевали. Рокабил в ковбойской шляпе играл на гитаре и пел по-английски Пресли, над ним благодарно держали зонты и «вареные» куртки. Эдуард о тюрьме отвечал скупо, в сторону анархистов супился, а открытку с Храмом у казаков взял и бережно положил в карман.
Через год он уйдет в послушники, а потом в монахи северного монастыря, сменит имя, но и оттуда его переселят в лесной скит из-за обсуждения с братией антисемитских газет. Храм начнут восстанавливать, монах, редко наведываясь в Москву, будет фотографироваться на фоне стройки. Его мечта сбывалась в камне. Но прежде, на пике российского постмодернизма и натяжения пространства Марат Гельман соберет в сухой чаше бассейна всех московских знаменитостей, чтобы каждый предложил свой проект для этого места. Художник Бренер залезет на вышку ныряльщика и будет там онанировать, что-то выкрикивая.
Тётя Оля — как бы это сказать поделикатнее? — окончательно переселится из общего мира в свой собственный. Все тогдашние анархисты разочаруются в самоуправлении, а самые перспективные из них со временем даже сделают карьеру в «Единой России». Да и общество «Память» куда-то денется, уступив свою роль баркашовцам.
В Парке Горького теперь место выпаса добрых хипстеров. Новые анархисты охотятся за правыми, правые воюют с мигрантами, в восстановленном Храме феминистки проверяют верующих на терпимость, а Дмитрий Быков пишет роман о том, как его снова взорвут после победы оппозиции. Я привел туда свою четырехлетнюю дочь на Рождество и спросил неподготовленного ребенка про иконостас, что там, по её мнению, находится? «Там живёт Дед Мороз!» — ответила она не задумываясь.
Что вспоминается вам при слове «митинг»?
С тех пор были ещё сотни митингов, на которые я ходил, полюбив это делать в тот теплый счастливый день. Мы сжигали там картонные чучела «буржуев», расписывали асфальт, перекрывали улицы живой цепью, наши девушки шили транспаранты и знамена, а потом дожидались нас из отделений и судов. Теперь я всё чаще был среди «заявителей» и «организаторов». Издавал газеты, которые нигде, кроме как на митингах, не распространялись. В 94-ом году первым одел на митинге черную маску. Теперь этот жест законодательно запрещен. Единственное, чего я не любил – выступать. Товарищам удалось лишь пару раз за двадцать с лишним лет затащить меня на грузовик или трибуну. Я полюбил быть «одним из». В толпе. Ритмично орать вместе с сотнями других глоток или отнимать стальную загородку у милиции вместе с сотнями других рук. Зачем нам загородка? Только так, изнутри, вместе со всеми, чувствуешь, как наливается надеждой и гневом общий социальный мускул. Позиция наблюдателя, как и роль трибуна, казалась мне слепой и замкнутой.
В 90ых наивные митинги демократов сменились на центральных площадях сердитым морем «красно-коричневых». В журналистских кругах про демократов говорили, что это «интеллигенция + часть народа», а про «красно-коричневых» наоборот, что это опасный и загадочный «народ + та часть интеллигенции, которая ничего не получила от реформ».
В начале нулевых стало модно рассуждать, что митинг устаревает как форма, его заменит протестный флэш моб и вообще все окончательно переселились в интернет, но волшебное слово «монетизация» вернуло митинги назад, а дальше начались «Марши несогласных», химкинский лес, солидарность с политзаключенными. Продолжился азартный поиск того критического количества, которое не остановит уже ни один ОМОН, революционного числа людей, готовых диктовать истории свою волю.
В разные годы к митингующим присоединялись обманутые вкладчики и дольщики, шахтеры, таксисты и студенты с их «Гранит науки — тоже булыжник!». Волна за волной приходила и уходила молодежь до двадцати пяти. У каждого поколения есть свой шанс побыть в истории и митинг – простейший способ попробовать. Сейчас в моде идея выйти и не уходить по аналогии с заграничным «оккупаем» или выходить, но каждый со своим самодельным флагом, как делают «пираты». Теперь на митинги ходят дети тех, кто в 90ых жил «первичным накоплением». Это второе поколение нового среднего класса, и для них активизм интереснее потребления, а новые социальные связи важнее унаследованного статуса. В чём их исторический шанс? Стать малым мотором, который приведет в движение всё остальное общество.
С кем вы познакомились на митинге?
«Я что, самый обездоленный? Самый наивный? У меня больше всех времени?» – бубнит в нас против митингов подозрительность к любой форме публичной коллективности и мещанское презрение к «грубым» фактам политики, якобы опасным для «бесценного» внутреннего мирка. Митинг делает тебя не героем, а всего лишь гражданином, политическим горожанином. На митинге множество незнакомых тебе людей помогают почувствовать, что на самом деле тебе нечего терять и ты готов ко всему – задержаниям, быстрому бегу или просто к знакомству с поразительными людьми. Ты никогда не знаешь, чем сегодня кончится и сохраняется чувство открытости, нерешенности нашей общей истории. Митинг это аргумент в ежедневном споре: кому принадлежит город?
Иногда стоит выйти просто ради смятения в глазах телевизионных лакеев подавляющего меньшинства. Они заикаются: «Мы надеемся, там есть ещё одна цепь омоновцев, которая не подпустит их к Кремлю?» У них есть обязательства перед тысячей семей, которые владеют всем и решают всё. Они называют эти обязательства «ответственностью».
Большой митинг это место, где общество смотрит и слушает само себя. Встречает само себя. Вечное изобретение политической коллективности, которая меняет лексику и темы каждый год. Любой большой митинг это живой проект создания политической нации и это всегда компромисс для всех пришедших и как правило недовольных организаторами.«Ну зато они против номенклатуры» — говорили когда-то. «Против ставленников Запада» — говорили позже. «Против жуликов и воров» — говорят сейчас. Если нет такой всем понятной фразы, масса столь различных во всем людей не соберется.
А иногда выходишь, чтобы поддержать локальное партийное братство обособленной группы. Однопартийный митинг – встреча друзей с общим стилем мышления. Таковы были «Дни русской нации», придуманные Лимоновым для НБП или студенческие сходки левых радикалов, ни одна из которых не заканчивалась мирно.
Чему вас научили митинги?
Именно там я научился оценивать любого человека по пяти важнейшим признакам. К какому классу он относится? Каково его положение внутри своего класса? Уровень и тип образования? Его суждения вкуса? И наконец, поколение, какие события он пережил как «общие»?
Именно там я разобрался: правые это те, кто надеются вечно водить толпу за нос (для них не существует эволюции). Либералы это те, кто обиделись на толпу за то, что она «толпа» и всю жизнь доказывают себе своё над толпою превосходство (эволюция только для элиты), а левые это те, кто предлагают превратить толпу в нечто новое, наладить производство человеков, которые использовали бы свой мозг иначе и иначе бы реализовывали врожденные инстинкты (эволюция для всех).
Общаясь с сумасшедшими на митингах, я убедился, что есть обычное, но нет нормального. Да, на каждом народном митинге есть сумасшедшие. Куда им ещё ходить? Если на митинге нет сумасшедших и фриков, значит митинг проплаченный, подставной, триста рублей за час.
Я заметил, что меряю ими время, вспоминая, как были одеты и что скандировали люди в конкретном году. На последнем я был с плакатом:
«Я не на митинге
Это не плакат
Я просто гуляю
У меня нет 300 000».
И пойду ещё, какой там у нас ближайший?
Алексей Цветков 