Весна

— Весна, блядь! – кричал сквозь стену Саня, недавно освобожденный Думой из круто огороженных режущей проволокой мест. – Весна, блядь!

И опять: — Весна, блядь!

Какая все-таки поэтическая натура, удивлялся я про Саню, тем более, что весна наступала завтра всего лишь календарная, за окном мело и хрустело, а под фонарем – искрилось. – Весна, блядь! – за стеной нездоровый, в простудном смысле, голос. – Весна, блядь!

Я представлял себе эту весну-блядь, не дающую заснуть Сане, неким языческим божеством в ауре похоти и сладкого цветения. Возможно, размышлял я, Саня дрочит сейчас, призывая эту весну, или вспоминает прошлогодний март в лагере. Еще у меня была версия: сосед слушает плеер, особо нравится одна песня, а «блядь» скорее всего поклонник добавляет от себя, выражая искренний фанатизм. Перематывает кассету еще и еще. Про радио я не думал, Саня орал уже который час, с предсказуемой регулярностью, разве что это радио застряло у него внутри черепа. 

 — Весна, блядь! – в этом коротком гимне смешивались все сильные чувства, положенные человеку, ужас переходил в триумф, а целительное раскаяние в преступный оргазм.

Первого-второго марта навалило столько снега: сугробы выше людей, между деревьями на бульварах целые стены, а протаянные ямы над стальными люками водопроводных подземелий выглядели точно бомбовые воронки. Дворники в панике махали своими прямоугольниками от сумерек до сумерек вокруг давящихся белой кашей машин.

Больше месяца я Саню не видел, потом встретил курящим у подъезда, на двух пошарпанных костылях. Разговорились. Оказывается, некие люди, коим он нечто ценное проиграл еще в заключении, поставили ему срок выплаты ровно до весны, ни днем позже, иначе «пиздец, по жизни захромаешь», как пояснил сам Саня. Вот почему орал. Денег не было и прятаться было некуда. Они нашли его на следующий же день и увезли к себе, в какую-то, не уточненную рассказчиком, «коптильню». Слушать ничего не желали. Стенной дрелью испортили должнику оба колена, потом выбросили из машины на обочину, «далече за городом», там и копошился в снегу с раскровяненными ногами, затянутыми в длинные пакеты. Пока не заметили дачники.

Таким образом, проигрыш стоил Сане обеих нижних конечностей, точнее, сочленений, позволяющих когда надо свободно сгибаться. Той ночью на первое марта он нечто подобное уже чувствовал и орал от неотвратимости. Разъясняя, в чем именно состоял долг, Саня был столь хрипат, шаток и эмоционален, что однозначно истолковать смысл сказанного не получалось. Угадывалась только связь карточного фиаско с очередностью выхода на свободу.

Вообще-то мы с Саней никогда не были приятелями. Сказать честно, меня остановила его бог знает где добытая майка. Под «хелпюселф» (по-русски, без пробелов), задрав нос кверху, Титаник скрывался в пучине, обреченные пассажиры тонули в зло задранных голодных волнах и только один, заранее обо всем позаботившийся, тоже задирая нос кверху, но в совершенно другом смысле, отбывал в одноместной корзине под маленьким воздушным шариком и показывал тонущим перекошенным лицам хулиганский палец. Глумливый вид этого «хелпюселфа» под шаром намекал, мне показалось, на то, что именно он, а никакой не айсберг (айсберга на майке вообще не было) отправил чудо техники ко дну. Допустим, неимущих калек в больнице одаривает тряпьем заграничная гуманитарная миссия, но что за «Армия Спасения» напялила на Саню столь смелую фабулу? Закрадывалось отвратительное предположение, что обнова досталась моему соседу от его неумолимых палачей, одевающих так всякого проигравшего, наказанного ими.

Оставив Саню на четырех опорах дышать апрельским воздухом, я пошел, как и собирался, в магазин, и вдруг понял: весна наступила у меня вот сейчас, наконец-то.

Об этом сообщало страстное «ура» растопыренно пикирующей вороны, уносящей с земли на небо помойную находку. Чей-то альбом, запутавшись в ветках, ослепительно трепетал на ветру. В детстве мы тоже делали так: разматывали с балконов, опуская вниз, роняли на деревья испорченную или просто надоевшую нам музыку. Мы разматывали тогда как раз тех, кого сегодня небезвыгодно и модно расконсервируют, подновляют и продают тем, кто этого уже не слышал. Популярная музыка звучала из многих, вдруг расклеенных и распахнутых, окон. Белье на балконах победно реяло гулкими флагами, полоскаясь в сильном, мокром, почти морском, ветру. Дети на час назад просохшем до бела асфальте уже царапали мелками паровоз и двух животных, предположительно, кошку с мышкой. Даже матрешка цифры, привычно означавшая номер моего дома на улице с давно никому не понятным названием, и та, кажется, сигналила о весне.

Слезящиеся от лучей глаза, шарящие в слезящемся, от тех же лучей, мире.

Видеокамеры скорбно смотрят, как ангелы, с крыш. Видеокамеры видят всё, даже когда ты спишь. Пробуя себя как поэта, привык ритмовать-рифмовать замечаемое по дороге, но то ли дороги были коротковаты, или не те, то ли сам метод ошибочен. Поэтом я не стал. А привычка осталась. Опаловая кошка. Два голубя над ней (на подоконнике). Кошка смотрит на них вверх. Но голубям сверху видней. А может, я не стал поэтом просто потому, что так и не осмелился записать что-нибудь из этого в столбик, а не в строку.

Моя весна всегда наступает в тот момент, когда кажется, таяние снега снегом не окончится, пара-тройка солнечных деньков — и город вместе со всем, плотно подпирающим его с разных сторон, пространством, сделается порист и скользок, просядет, даст отовсюду горькое прозрачное молоко, атомный цемент, сцеплявший частицы. Стечет ручьями в нежный первоначальный мрак беспредметности, короче, тяжелая и плотная реальность растает как сугроб в апреле. Весна – ностальгия всех на свете вещей и самого света по внутриутробной бесценной слепоте, куда можно уйти из космоса нам всем, даже Сане с продреленными коленями на трубчатых костылях, обутых резиновыми копытцами. Костыли на этом пути станут мягкими, как хрящ, и ненужными, как дым от тлеющих прошлогодних листьев.

Создать «всё» или что-либо очень просто, достаточно половчее ухватить «ничто» и вывернуть его наизнанку, нетрудно и обратное, было бы кому хватать и выворачивать.

И когда начнется «обратное», зримая перспектива окажется выдумкой довольно поздних богомазов и факиров, фокусом, доступным каждому строителю диорам. Главная гарантия правдоподобия диорамы – не дать зрителю оказаться в том весеннем положении, из которого открывается изнанка кропотливо выстроенной иллюзии. А все события памяти, сбитые в стихотворный столбик, вдруг найдутся на одном газетном листе – расписании телепередач миновавшей недели творения. Газетные буквы набухнут в весеннем экстазе, дадут побеги, потянутся друг к другу темными своими конечностями, чтобы слиться в одной непроницаемой проталине забвения, окне в девственную тьму, еще не отнятую от света, не опороченную ни одной формой.

— Весна, блядь! – сказал я сам себе, поднимаясь в магазин по ступенькам.

А когда вышел из магазина, уже включили фонари и впервые в этом веке они светили преждевременно. С фонарями мир как-то сразу превратился из ширящейся беспредельности просто в очень большое помещение, обращенное внутрь себя. Покрасневший факел солнца ушел за шестнадцатиэтажную стену, вытянув и посинив тени. Убавилось недавней яркости, а стеклянная половинка дневной луны была прямо над головой.

«Отношения первого и второго светил как самца и самки рождают землю – не стареющего ребенка с младенческими пленками полупрозрачного воздуха на глазах», — вспомнилось однажды переведенное с так и не выученного языка.

Мой город по-прежнему висел в координатной паутине пространства, натягиваемой всяким его жителем вокруг собственной персоны. Но всякий житель, не признаваясь, знал: за выдохом, творящим паутину ориентации, неизбежен вдох, прячущий назад сие ловчее приспособление.

Кто-то в пальто, измазанном белым и вообще жухловатом, замедлился рядом с урной, шумно вдохнул воздух, снял с головы лыжную шапку и швырнул её в мусор. Наблюдая за ухарем, так и оставшимся без лица – не обернулся, обгонять не хотелось, – я поверил: весна действительно. И отпустил туда же иссякшее газовое огниво.

Шесть воробьев дружно мылись в лужах, растопыривая крылышки и барахтая головой в воде. Вода в двух, стоящих у гаража, прозрачных канистрах, веселилась с ними в такт и плескала зайчиками в замкнутом объеме, все никак не желая улечься, хотя ремонтники давно уже оставили её тут. Самих же ремонтников не видно в яме, только крупные искры брызжут из-под земли, да голоса слышны. Апрельская эрозия очевидно начала проедать изнутри угнетенную асфальтом почву.

Саня стоял там же, рассматривая отдельную пуговицу, то отдаляя, а то поднося её к лицу.

Всю тюрьму чью-то пуговицу проносил в кармане. А когда её доставал, смотрела полированной мордой. И от этого взгляда я делался такой гордый. Как хромающий волк, забывший лапу в капкане.

Раздавил хрустнувший ледяной веер в черной луже. Похожие морозные веера, вроде бы недавно, плавились под пальцами на автобусных стеклах и поэтому, наверное, лужи, с маслом электричества в них, представлялись теперь чьими-то окнами, сквозь которые смотрят подземные обитатели. Если верить размазанным фонарным глазам, моргающим в лужах, обитатели эти вроде небольших драконов, продающихся неподалеку, в китайском супермаркете, куда надо бы на днях зайти, купить дочке веер.

Реклама