Окно – хорошая вещь. Юля смотрела на этого парня уже не первый вечер, привычно (не)слушая про авторское право в Интернете. Московское солнце играло в полированных кладбищенских плитах. Их у Сергея было две: черная и белая. На одной — Антон Симоненко. Вера Хохотулина – на другой. Между двумя вечерними парами, пока сокурсники пили пиво под памятником и спорили, в какой после учебы податься клуб, она прошлась по бульвару, задержалась у его мемориала: симпатичная потенциальная заказчица.
— А вот у тебя на образцах имена, – спросила Юля, чтобы Сергей перестал наконец называть размеры, материал, цены на фотокерамику, кресты, цветники, – они чьи-то, каких-то мертвых, или выдуманные?
— Придуманные, конечно, — ответил Сергей, пока она смотрела в его озорные глаза и решала: врёт?
— А фото, портрет, лицо? — не унималась студентка.
Сергей хмыкнул, довольный тем, что разговор загибается куда-то в сторону от непосредственных ритуальных услуг и другой посмертной коммерции.
— Ну, с одной там фотографии, разница, что ли, есть откуда?
— А если по этой улице пойдут родственники этих лиц, каково им будет?
Сергей отшутился в том смысле, что Москва – город большой, да и доказать никого нельзя, имена-то новые.
— Менты не гоняют?
— Договорился. Раньше у метро стоял, подвинули. Платим каплю им.
Диалект? – подумала, прислушиваясь, Юля, про эту «каплю». Уверенный парень непривычно употреблял отдельные слова.
— Бабушке памятник, – ответила она о своих желаниях, – давно умерла.
— А что там сейчас?
— Из нержавейки.
— А где бабушка лежит?
Юля назвала подмосковную станцию. Сергей кивнул:
— Сделаем, доставим.
Пообсуждали, нужен ли рисунок, какие вообще бывают. С витражами целые склепы, но это, конечно, лишнее. Он предложил двух ангелов, скульптурных, по углам. Дороже, но это и круче будет. Показал руками размах крыльев. Она заторопилась на лекцию. «Жилищное» — самый муторный, говорят, экзамен. Половина курса пересдавала в том году. Сергей позвал её куда-то. Спросил, во сколько она заканчивает учиться. Их время совпадало.
Когда Юля вышла из институтских ворот, он сразу замахал ей издали. Это было просто и приятно, как и весь теплый майский вечер.
— Куда ты их? – спросила про Хохотулину-Симоненко, пока Сергей, показывая мускулы, ставил свои камни на железную «вокзальную» тележку.
— Здесь недалеко, берут мало за хранение.
Они вытолкали тележку с двумя, сложенными бутербродом, плитами, из клетчатого лифта. Сережа нажал звонок.
— А, Симоненко приехал? – обрадовался, распахнув дверь, парень в халате и с мокрыми волосами. – Проходите, у нас сегодня намечается скромное пати.
На стене в коридоре висело распятие и велосипед. «Намечается», впрочем, было не тем словом. Квартира уже наполнилась нетрезвыми и шумными людьми. Все знакомились с Юлей, но никто не спрашивал её имени. «Так себя, наверное, чувствует знаменитость на тусовках», — мысленно пошутила она. Популярнейшим словечком здешних разговоров было «адский». Употреблялось в любых значениях. Умный Саша, подливая ей, говорил: «Мне раньше нравились девушки типа: наивность-беззащитность-нежность, а теперь нравятся типа: интеллект-агрессия-самостоятельность». Юля ему ничего не смогла ответить про техноделику, и он пообещал дать «заценить». Торчок Фрэнк орал вдруг во всю дурь: «Эфтырнадцать!!!», — чем всех очень веселил. Фрэнк выдумал это слово и научился так его кричать в дурдоме, откладывая припадок. «Если слышали «эфтырнадцать», ко мне уже спешили со шприцами», — хвастал он.
Включили видео, какую-то эротику, но все запротестовали и поставили порно, назывался «Слюна», сразу появились ещё до титров, во весь экран, вздутые члены с выпуклыми венами. Кроме Юли было несколько девушек. Не таких, как она. Все в мужской одежде, с глазами, обведенными темнотой, и с синими губами утопленниц. Под Мэрлина Мэнсона, о котором Юля слышала только, что он «гнилушник», но расшифровать этого сама не могла. Ещё Фрэнк, местный клоун, регулярно выкрикивал что-то из рекламы, вроде «танки грязи не боятся!» или «жевать – не переживать!» Все смеялись, а если надоедало и «крикло» пытались «приткнуть», Фрэнк клялся: «Да в голове у меня эти бесенята живут и выскакивают сами, в дурдоме мне заплатили, чтобы иногда баннеры выпрыгивали, ну типа адский опыт такой по внедрению новых технологий рекламы будущего, а мне ихний вэлфер помогает жить, они помесячно платят, пока я соглашаюсь это в черепе слышать. Рот сам орёт. Баннер врубается прямо в черепе и ты его начинаешь озвучивать по-любому, не можешь против этого ничего».
– Если они тебе платят нормально, – спросил кто-то ироничный, пряча смех, — чего ты в своем ебатории работаешь до сих пор?
– В этом и дело, – не растерялся Фрэнк, – эксперимент длится, пока я сохраняю независимую платежеспособность, ещё где-то то есть работаю. Это ведь проверка такая: что ты купишь сам из того, о чем кукарекаешь. Я фальшивые справки беру в магазинах у знакомых торчков, что многое типа купил уже, вроде … «Квадратиш! Практиш! Гут!» — как бы в подтверждение взвизгнул и выпучился Фрэнк, картинно душа ладонями свою орущую шею. Юля поняла по лицам, что он всегда что-нибудь такое рассказывает.
«Слюна» (хорошее название – подумала она, сглотнув) оказалась гомосексуальной: фашистский офицер гнул на экране стэк, выкрикивая белиберду по-немецки (Юля знала этот язык), а пленный, в другой форме, сосал у него изо всех сил. «Из всех эротик в попу и в ротик» — пошутила одна из черных девочек, самая пухлая. Пленный, впрочем, попался приятно строптивый и в следующей сцене фашист злобно ёб его в зад, скинув черный китель и блистая мокрой спиной. «Жесткое удовольствие анальной любви», – сказал умный Саша как бы про себя. Яйца насильника болтались, словно елочные игрушки, только пепельные такие, мышиного цвета. Юле было интересно с этой точки смотреть, как кого-то имеют в задницу. «Слюна» и «рекламная болезнь» Фрэнка напомнили ей об Аркадии Ильиче.
А.И. трахал её в той же позе и в то же место, а чтобы у него по-настоящему стоял, заставлял Юлю повторять слова всех этих глупых песенок из телевизора, лицом её почти заталкивая в этот самый телевизор, орущий, пока она, заикаясь, выдыхала: «Ба-ба-наны-кокосы, апельсиновый ра-а-й, стоит только з-а-ахотеть, можно и звезды…» Сергею, как оно там ни сложится, Юля ни за что не скажет об этом «анальном удовольствии». Да и вообще никому.
В честь чего вечерина, она так и не поняла. Сергей тоже не был тут свой и, осторожно обнимая, посматривал на Юлю, как будто привел на шоу фриков. Он хранил здесь свои плиты и, значит, был частичным спонсором происходящего. Но алкоголь растворял незнакомство, и вот уже черные девочки предлагали Юле мерить браслет с черепами-каракатицами, спрашивали, удобно ли на плите и заводит ли это, а она отвечала, что она не жена Сергея.
Симоненко плюс Хохотулина устроились на кухне под столом друг на друге. Девочка в балахоне с вампиром, уходя, рассказывала в дверях, как ела соленого симулякра на острове в морском ресторане, советовала попробовать. Да, дорого, но раз в жизни-то можно. Вот за этим туда и стоит ехать, несмотря на цену. Её не слушали. Порнофильм развивался или уже пошел новый: двое затянутых в скрипучую резину существ неясного пола дрочили и ебли повешенного, перевязав достоинство трупа шнурком. Синий мертвый хуй стоял как туземный фрукт. Один резинозавр баловался с этим плодом, затуживая шнурок, а другой залезал висящему покойнику пальцами в анус. «Адский фильм», — сказал кто-то нетрезвый на полу, но не выключил (никто вообще не знал, где пульт), а спрятался глубже в спальник. «Окукливаться» в таких спальниках по двое или в одиночку и храпеть в любом углу тут было принято. Юля и Сергей пошли спать на кухню, где свободный диванчик. «Стареющая кровь», — перевела она с майки согнутого над унитазом. Двери в туалет не было.
— Знаешь, я подумала, не надо их, – уже на диванчике, устраиваясь в обнимку, сказала она.
— ?
— Ну, ангелов на могиле, это как-то…глупо, пожалуй, выйдет, я от бабушки и не слышала про ангелов ни разу. Так что ангелов не надо.
— Ангелов не надо, – повторил он, целуя Юлю в пьяные губы и убедительно делая ладонями, словно поставил их на невидимое стекло. Они недолго целовались. Юля заснула первой. Ей снилось, что она – стая каких-то птиц. Голубей? Каждая птица это она, но не она вся. Или косяк рыб? «Приятно чувствовать плечом её подбородок» — думал Сергей. Он засыпал, точнее, тонул по частям куда-то сквозь диван, вниз, выныривал-просыпался, не чувствуя каленого привкуса в воздухе. Её крашеный волос попал между розеткой и вилкой переноски на полу и сгорал, кучерявясь, исчезая, двигал к ковру прихожей искру. В полудреме Сергею опять, а точнее, наконец, показалось черное сало.
Никто не знал, что видения эти, особенно если выпить, накрывали его много раз, как сериал. Автомат-кран. В каждом магазине такое есть: стеклянная кабинка, заваленная мягкими цветными игрушками, рычаг, твоя монета, хваталка трехпалая. Знай себе — тягай. В снящейся другой жизни-сериале Сергей ничем, кроме ловли игрушек, и не занимался. Объезжал магазины, везде их выигрывал, улов продавал потом у метро, представившись «напрямую со склада». Во сне это было выгодно и Сергей, наверное, жил на это. Собирался даже давать объявление в газету и сбывать малых сих оптом. Мерещились секреты мастерства, вроде: хватать надо по центру, с краю хуже берет, добыча должна лежать отдельно, иначе не зацепить, лучше легкую, небольшую, слабо несет. Остальное – ловкость. В том же многосерийном сне еще был некий невидимый проситель. «Черного сала мне надо!» — то клянчил, а то свирепел он Сереге в ухо. «Черного сала хочу!» или просто, отрывисто: «Дай черного сала!». И вот, в своей спящей голове войдя в новый магазин, Сергей находит в разноцветной куче за стеклом, среди пушистых собачек, козликов, покемонов, шитых плюшевых пчел и мышей, блестящий кусок абсолютно черного сала. Мягкий шмат холодной лавы. Жирный базальт в прозрачных каплях, невинно глядящих на всё. То именно, о чем просил незнамо кто в этом навязчивом сне. Сергей отпустил монету, взял рычаг, сжал сало тремя стальными пальцами и потянул к себе, не дыша.
Он проснулся от дыма на кухне, схватил плошку в раковине, хлестнул водой пламя, оно убавилось. Горела стена. Босой – током дало по ногам – упал назад затылком о плиту, не ту плиту, где сковородки, но о свою плиту, а точнее, о плиту Симоненко. Юля закашлялась и села, открыв глаза. Обнаружила реальность под громкий звук не разбивающегося стекла — упал со стола стакан. Не вдыхалось.
На похоронах одна черная девочка обвиняла другую, не пришедшую, пьяно картавя Юле в ухо: «На тагаканов, как выпьет, охотилась, с бгызгалкой ядовитой, вот и бгызнула в колонку газовую, где огонь, а оно и вспыхни, убежала бухая, с головой не дгужит она, вот где тагаканов могить надо, в голове у неё, я давно говогю её к нам не звать, сначала стена, потом пговодка…» Пьяную оттащили от Юли. Слякоть и мелкий дождь московской окраины ассоциировались у неё с рыбалкой. Рыжие стены прямоугольной могилы – запоминать их на всю жизнь или нет? – спрашивала Юля себя. Она ведь здесь действительно случайно. В милиции это труднее всего было объяснять. «Кем вы доводитесь покойному?» Родители Сергея почтительно поздоровались, выходя из церкви, хоть и не знали, кто она. Друзья из фирмы «Осень», где он работал, толковали между собой, какой памятник парню ставить. «Он ангелов любил, — вспомнил бородач, – это ж наш фирменный стиль».
— Нет, – непонятным голосом вмешалась Юля, – ангелов не надо.
Многие на неё обернулись.
Алексей Цветков 