— Что такое, по-вашему, «левая идея» — идея прогресса, антибуржуазный лоск, интеллектуальный радикализм, политическое сопротивление?
— Вспомним заклинание из известной рекламы «мастер кард»: «Есть вещи, которые нельзя купить за деньги, для всего остального…». Но зададим одно уточнение: у кого есть такие вещи? “У тебя» — имеет в виду реклама, обращаясь к буржуазной химере свободной индивидуальности. Если мы заменим это «у тебя» на «у нас» есть вещи, которые нельзя купить или продать, у некоей нашей общности, не важно, большой или малой, есть вещи, которые выключены из рынка и не являются товаром, то мы получим способ оценивать «левизну» этих больших и малых коллективов. Чем большего числа таких «не рыночных» вещей мы хотим, тем левее наши взгляды и мечты. Капитализм наоборот, постоянно расширяет сферу «товарного» и обмениваемого на рынке, превращая в коммерческую услугу даже образование и здоровье людей, то есть выращивая на основе человеческого вида две противоположные расы – элоев и морлоков, описанных у Уэллса.
По уровню притязаний левых можно разделить надвое. Умеренные левые предлагают перераспределение доходов внутри капитализма. Они не покушаются на пекарню, но выступают за более уравнительное деление пирога. Радикальные левые покушаются в своих планах на сам источник прибыли. Они выступают за передел собственности на средства производства в пользу работников, а не просто требуют более справедливо поделить результат её рыночного использования. Собственно, степень радикализма левых и определяется процентом запланированного передела. Хотя и тут радикалы обсуждают два пути – классическая национализация, либо коллективное владение и управление людей предприятием.
Ну а по формам деятельности левые бесконечно разнообразны, от профсоюзных, экологических и правозащитных активистов до некоммерческих художников и борцов с копирайтом. Антикапиталистам есть дело до всего.
— Не кажется ли вам, что «левая мысль» постепенно девальвировалась? Возможна ли сегодня перспектива формирования некоей общей левой среды, свободной от догматизма и идеологических ярлыков?
— Девальвируется она только вместе с капитализмом, то есть вместе с той системой проблем, решением которых левая мысль и является. Вы хоть раз бесплатно качали что-нибудь из сети? Если доступ каждого ко всему, что мы создаем, будет так же прост, это и станет победой и концом левых. Главная левая идея — сделать частное общедоступным. Это должно стать столь же разумеющимся, как наш равный доступ к языку. Все мы можем говорить, писать и читать, если захотим, и это всеобщее пользование языком само по себе есть прообраз правильного отношения к собственности. Язык и мысли, в чьей бы конкретной голове они не родились, это то, что нельзя приватизировать, та первичная общность, которая сохраняется как «призрак коммунизма» в любом нашем высказывании.
С одной стороны левые сегодня у власти в Венесуэле, Боливии и многих других «боливарийских» странах Латинской Америки. С другой стороны, никуда не делся европейский антиглобализм, да, это скорее протестный фейерверк, чем социальный динамит, но постоянно напоминающий, что тысячи людей продолжают мечтать о радикальном изменении самого способа потреблять, с индивидуального на коллективный, общественный, даже в тех странах, которые считаются наиболее благополучными. Именно антиглобалисты изобрели в последние десять лет все те приемы сопротивления, которые сейчас применяет арабская молодежь твиттерных «революций без лидеров».
А то, что у левых по всему миру давно уже нет никакого центра и единой организации, на мой взгляд, делает их сильнее, а не слабее. Разделяя общие принципы, они действуют, как сеть, движение движений, никому ничего не делегируя и не ожидая никаких правильных решений ни от какого мудрого руководства. Невозможен и не нужен один лидер и одна организация для программистов, фермеров, современных художников и индустриальных рабочих. Разные типы людей порождают разные формы самоорганизации и сопротивления, которые могут быть связаны между собой лишь горизонтально, на уровне обмена информацией, это то, что Негри и Хардт назвали в своей «Империи» множеством, мультитюдом. Для одних до сих пор важны общие изменения, которые затронут всех, но для других, не столь классических активистов, важнее образовывать автономные зоны, в которых сняты или ослаблены рыночные отношения между людьми и, значит, развивается конкурирующий тип сознания и творчества.
Что же касается современной антикапиталистической теории, то её сейчас в мире создается больше, чем любой человек в состоянии прочесть. От популярных книг Наоми Кляйн, Валлерстайна и французского «Невидимого комитета» до более сложных и глубоких текстов Славоя Жижека и Алена Бадью. В последние годы всё это активно переводится на русский, потому что в среде нового поколения наших интеллектуалов, у которых нет советских воспоминаний и аллергии на марксизм, подобные тексты в большой моде и спрос на них растёт. Есть проблема в отсутствии популярных, массовых форм антикапитализма, именно её я пытался решить в последних двух своих книгах, объясняя левые приемы мысли и действия на самых понятных ситуациях из жизни или на образах массовой культуры.
— Течений в «левом движении» — масса. Не ожидает ли эти течения участь так и остаться диссидентствующими элементами, некими локальными сектами? Возможен ли между ними консенсус?
— Во-первых, если предположить, что рыночный строй это конец истории и он вечно будет устраивать большинство людей, то левым стоит остаться просто альтернативными, другими людьми, которые отстаивают своё право на другие отношения, субкультурность и автономию. Меня бы это, наверное, устроило, потому что я не люблю решать за других, но ещё меньше люблю жить по правилам, с которыми не согласен и часто получаю кайф от самой деятельности, от забастовок до флэшмобов, и от самого сопротивления, а не от его результата. Во-вторых, я никогда не верил в такой конец истории, хотя бы потому, что в мире каждый год происходит множество революций, каждое новое поколение меняет мир, потребности людей развиваются не только в количественном, но и в качественном смысле, всё больше тех, кто хочет других правил и другого общества, тех, кого оскорбляет товаризация всех человеческих отношений и политический спектакль, прикрывающий тотальную диктатуру рынка.
— У российского движения сопротивления еще есть ресурсы? Не дискредитировали ли его нынешние коммунисты? Остаются ли «левые» все еще востребованными обществом?
Я ничего страшного в нынешних коммунистах не вижу. КПРФ начиналась как партия мелкой сельской провинциальной номенклатуры, максимально удаленной от центра принятия решений и использующей ностальгию пенсионеров по «советскому порядку» и недовольство малоимущих потерянными льготами. КПРФ сохранилась и стала одной из четырех «системных партий», потому что во многих регионах эту провинциальную колхозную номенклатуру просто некем было заменить. Испытывающих «советскую ностальгию» пенсионеров остается всё меньше, а малоимущие, особенно их новое поколение, нашли себе гораздо более внятных и актуальных националистических лидеров. Но, думаю, до сих пор есть некоторая связь между числом коммунистов в Думе и ростом квартплаты или скоростью приватизации всего и вся. Не умея ничего изобрести и слабо ориентируясь в новом веке, эти скучные советские «коммунисты» всё же лежат неким тормозящим бревном на пути классового расслоения нашего общества на элоев и морлоков, но даже не мечтая повернуть этот процесс обратно.
Для развития более актуальных левых людям стоит просто выучиться быстро проводить границу «свой/чужой». Я отлично вижу, что «Пиратская партия», отстаивающая информационную свободу, это свои, а Павел Воля, который призывает меня с уличных билбордов «скачивать честно и за деньги» — чужой. Зачем информацию делать товаром, если это выгодно только корпоративному меньшинству и не выгодно всем нам? Я все свои книги выкладываю в сети, кто хочет – покупает в магазине, кто не хочет – свободно скачивает. Те, кто превращают новыми реформами образование в классовую привилегию – чужие, а те, кто создают в Питере общедоступный «Уличный университет» – свои. Те, кто изменил в этом году налоговую систему так, что бедные платят в процентах больший налог, чем богатые – чужие, и лощеный господин Прохоров, предложивший законодательно увеличить рабочую неделю на двадцать часов с сохранением прежней оплаты – тоже чужой, а неформальная молодежь во главе с поэтом Кириллом Медведевым, которая устраивает на ступенях прохоровского дворца свой протестный перформанс — это свои. Те, кто показывают людям сериалы о прекрасном и благородном дореволюционном прошлом – чужие, а художники из группы «Война», нарисовавшие гигантский фаллос на разводном мосту напротив офиса главной спецслужбы – свои. Большинство населения до сих пор идеологически ослеплено взрывом, уничтожившим советский проект, и потому слабо умеет отличать «своих» от «чужих», однако новая классовая структура окончательно сложилась, все линии возможных фронтов уже прочерчены и иллюзий относительно капитализма у людей становится всё меньше.
— Каков вектор развития России в свете существующей политической и экономической систем?
— Думаю, что до 12 года, точнее, до окончания президентских выборов, никаких сюрпризов не будет и Россия останется стабильной периферийной капиталистической страной с системой патронажно-клиентальных связей, в которой и власть и деньги находятся в руках одной и той же очень узкой группы, не имеющей ни перед кем обязательств, как в Турции или Мексике, например. Но вот сразу после 12-ого года может начаться каша, как в нынешнем магрибе, и велика вероятность крайне радикального и нестабильного десятилетия, в результате которого Россия в нынешних границах может вообще перестать существовать. Правда, чтобы объяснить, почему я так думаю, пришлось бы написать отдельную книгу с экономическим, технологическим, демографическим и социальным анализом нашего общества.
— Власть есть — совести не надо. Вы разделяете эту точку зрения?
— Государственная власть это способ охраны захваченного при дележе и гарантия воспроизводства своих источников прибыли. Власть есть результат победы одного класса в войне с другими. Я никогда не верил в некую «общечеловеческую» совесть, универсальную для всех. Если рабочий крадёт со склада, ему говорят: «где же твоя совесть?», но никто не говорит этого владельцу завода, присвоившему себе, то есть укравшему, весь результат труда рабочего, и выплатившему рабочему в виде зарплаты лишь ничтожный процент с полученный прибыли. Обычно «совестью» называют классовую солидарность — помощь прежде всего своим, живущим с тобой на одном этаже. В любом споре между классово равными должны соблюдаться неписанные правила, иначе зашатается их класс как таковой. «Совесть» это смягчение конфликтной ситуации, но таким способом, чтобы основы существования твоего класса ни в коем случае не пострадали. На эту тему есть блестящая статья Троцкого «Их мораль и наша» – очень всем рекомендую.
— Вам близка идея евразийства?
— Как диалектик я рассматриваю любые идеи в конкретном историческом раскладе, а не отвлеченно. Евразийство возникло как правая версия сталинизма, попытка примирить победивший сталинский проект с национально-имперским течением интеллигентской мысли. Но сталинизму оно почти не понадобилось и евразийцы пришлись не ко двору, хотя бесспорно их влияние на прозу Алексея Толстого, например. В следующий раз про евразийство вспомнили в 90ых, оно было тогда идеальной противоположностью официальной пропаганде. Пропаганда сводилась к следующему – запад, капитализм и демократия это хорошо и нам нужно стать их частью. Новые евразийцы просто говорили наоборот: восток, социализм и империя вот наши вечные ценности. Это привлекло много неравнодушной, но не очень самостоятельной молодежи, для которой простое переворачивание официоза было вполне приемлемой формой оппозиционности. Но в нулевых годах, когда всё уже поделили, и настало время охранять поделенное, язык власти изменился. Евразийская риторика стала использоваться наиболее консервативной частью чиновничества, которое заняло в России место национальной буржуазии и справедливо опасалось излишнего влияния буржуазии транснациональной на свой бизнес и свою власть. Евразийство востребовано сейчас как одно из идеологических оправданий государства-корпорации. Радикальной молодежи это перестало быть интересно и она разошлась, кто в скинхеды, кто в антифа. Идеал евразийцев реализован в нынешнем Китае. Я не хотел бы там жить. Так как я не чиновник и у меня нет никакой прибыльной собственности, евразийство мне совершенно ни к чему, а мои личные взгляды это сложный компромисс между современным марксизмом и новым анархизмом.
— Ваши симпатии к Исламу общеизвестны. Для вас в Исламе больше градуса веры или бунтарства? Темы неприсоединения или богоискательства?
— Насколько мы знаем, Пророк создал первый джамаат, Мединскую умму на принципах, противоположных государственным. Вместо регулярной армии всеобщее вооружение верующих, вместо сложной налоговой системы только закят – единая для всех социальная выплата, вместо бюрократии – абсолютное доверие к Пророку и Корану. Это была прямая демократия плюс духовный лидер. Потому не возникло и никаких священников, уполномоченных раздавать благодать, и не произошло фарисейского разделения между духовным и мирским. В политическом исламе этот идеальный исторический образец будет возрождаться вновь и вновь, особенно сейчас, когда люди по всему миру разочарованы в прежней представительной демократии и изобретают новую, прямую демократию участия. Это остро чувствовал исламский социалист Али Шариати и Калим Сиддыки с его идеей «сетевого экстерриториального пространства мусульман». С другой стороны, особый антикапиталистический пафос исламу придает запрет на ссудный банковский процент, как на оскверняющую руки лихву. Многие вещи в исламе стали мне понятны благодаря общению с мусульманским теологом освобождения Гейдаром Джемалем. Я горжусь, что был редактором и издателем двух его важнейших книг. Сегодня так сложилось исторически, что ислам стал наиболее внятным языком протеста третьего мира против власти золотого империалистического миллиарда «офисных наций». Всё чаще «мусульманская улица» ставит под вопрос положение и саму необходимость элит, стремится к обществу без элит и с равным доступом всех ко всему, то есть в направлении не только политической, но и экономической демократии. Поэтому исламофобия во всех её скрытых формах это сегодня то же самое, чем был антисемитизм в прошлом веке – общее настроение наиболее отвратительной части элит. Особенно актуальным политический ислам становится в связи с попыткой мировой общеарабской революции последних месяцев, отдаленно сравнимой по размаху разве что с европейским 1848ым годом.
Что же до исламской культуры, то её блестяще комментирует Анри Корбен. И вообще стоит помнить, что именно мусульмане впервые изобрели беспредметное абстрактное искусство, что лично для меня очень важно.
— Согласны ли вы, что Ливия есть Великая Социалистическая Ливийская Арабская Джамахирия? Несколько слов (в свете посл. событий) о «феномене Каддафи», совместима ли «левая идея» с идеями лидера ливийской революции?
— Причины гражданской войны в Ливии, как и революционных перемен в соседних странах, это отсутствие социальных лифтов вверх. Какой бы не была официальная идеология, всё негласно решали и распределяли несколько везучих кланов, образующих замкнутую элиту. Но эта ситуация длилась десятилетиями, почему же революции начались сейчас? Добавился экономический фактор, резкое подорожание жизненно необходимых продуктов. Люди нехотя мирились с отсутствием перспектив, но падение вниз взорвало арабские страны, взбунтовалась молодежь, хорошо знакомая с твиттером и европейскими стандартами справедливости. То есть отсутствие политической демократии там долго компенсировалось некоторой экономической уравниловкой, и египетские и тунисские власти удерживали широкие массы от невыносимой нищеты, но когда кризис зачеркнул эту возможность, люди напали на систему. Египет в 90ых, после банковского кризиса, отказался от последних элементов социализма и разрыв между самыми богатыми и самыми бедными начал медленно, но верно, расти, кризис лишь ускорил это в разы, превратив недовольство в сопротивление. Сегодня арабский вопрос – ключ к восстановлению всей мировой экономической системы, потому что арабский хаос может поднять цены на нефть на такую высоту, что никакого «выхода из кризиса» во всем мире не случится, а будет новый обвал.
Что же касается Каддафи, это человек, получивший образование во Франции 60-ых и потому изначально склонный к модным тогда в Париже идеям «новых левых». Согласно официальной идеологии «джамахерия» это вообще не государство, а полное народное самоуправление через систему революционных комитетов и Каддафи не глава его, а просто харизматический лидер. Одним из источников своего проекта он считал идеи Троцкого и Нестора Махно, их книги по его распоряжению были переведены на арабский и свободно продавались в Ливии. Ко всему этому он добавил проект объединения всего арабского мира и африканских стран для непримиримой войны с Израилем и США. Но в реальности Ливия это страна с небольшим населением, которой очень повезло с нефтью. Всю тяжелую не престижную работу там делали гастарбайтеры из соседних бедных стран, все решения принимали верные Каддафи люди, а простым ливийцам был обеспечен вполне достойный по арабским меркам уровень жизни, баснословно дешевый бензин и повсеместный свободный Интернет. При такой ситуации идеология могла быть любая, пусть даже полуанархистская, если это нравится лидеру, но только до тех пор, пока кризис не начал ужимать относительное благополучие ливийцев. Сразу же восстали не интегрированные в «круг Каддафи» лидеры племен на востоке, армия США заявила о своей готовности оккупировать ливийскую нефть. Почему в Тунисе и Египте просто свергли прежних лидеров, в большинстве других арабских стран добились радикальных изменений политической системы, а в Ливии идет полномасштабная гражданская война? Потому что при отсутствии реальной политической демократии там была демократия экономическая, круг тех, кто имел свою долю в прибыли, был значительно шире, чем в любой другой арабской стране, а роскошь была официально запрещена, если ваш дом превышал установленную «народом», норму, у вас изымали эту недвижимость. Сейчас на стороне Каддафи сражаются те, для кого прежняя экономическая справедливость важнее новых политических возможностей.
Алексей Цветков 