Как бы вы определили слово «нонконформизм»?
Есть люди, которые хотят социализации, но у них не вполне получается, и потому они несчастны. Есть люди, которые хотят социализации, осваивают писаные и неписаные правила, используют их и добиваются успеха, и потому им есть чем гордиться. И, наконец, есть люди, которые не хотят социализации, сводят её к ритуальному минимуму, выбирают другие правила и цели, «не принятые» окружающим обществом. Они носят в себе альтернативную версию человека и, соответственно, другой, конкурирующий, проект общества. Видимо, их и стоит отнести к «нонконформистам». Такой «нонконформизм» дает тебе лично те новые чувства, не имеющие ещё имён, к которым стремился Рембо и вся авангардистская линия в искусстве. Но всем нам вместе он дает шанс оказаться однажды в новом обществе без классов, стоящих на плечах друг у друга, в обществе, о котором писал Маркс и все последующие левые.
В ситуации позднего капитализма для схватывания происходящего не подходит большинство прежних слов, из них вылупляются новые смыслы, новые чувства охватывают многих людей, новые отношения возникают между ними. Будущее это сенсационное сочетание всех прежних, хорошо знакомых нам, деталей. Когда у вас есть альтернативная оптика, это как молекулярная кухня: меняется вкус всех знакомых вещей. Любая Леди Гага может стать революционным манифестом, если вы уже готовы его услышать: мы все родились звездами! Нонконформист сегодня это тот, кто чувствует всё это кожей, через кого говорит с нами самое главное противоречие нашей ситуации. Тот, чья рука уверенно превращается в топор, чтобы он разбил свою скорлупу изнутри и встал во весь рост, как в даосском мифе о сотворении мира. Тот, кто философствует топором. Тот, кто готов выложить этот мир для бесплатного скачивания в общий доступ.
Как отличить «имиджевого» нонконформиста от подлинного нонконформиста?
Самое сильное из известных мне удовольствий – сунуть факел дьяволу в пятак, насладиться паникой в его полицейских глазах и перепуганным криком его оскорбленного рыночного рыла. Все остальные, известные мне, виды удовольствия гораздо слабее. Когда я думаю о том, сколько раз я упускал свой шанс испытать этот ни с чем не сравнимый, безусловный кайф, настроение портится. Но когда вспоминаю те моменты, которые не были упущены, это лучше всего поддерживает в жизни.
Нонконформизм это реальные перемены в себе и в ком-то вокруг. Проблема не в том, чтобы нарушать любые правила, а в том, что эти правила тебя не устраивают. Ты не выбирал их. Ты не подписывал с системой того контракта, который она тебе каждый день предъявляет. Если так, ищи себе подобных и готовь с ними подкоп под стену. Тут важнее всего не откладывать: ну я же ещё школьник, я всего лишь студент, у меня теперь маленький ребенок, я боюсь потерять работу, я ещё в Гоа не слетал… Чем дальше ты откладываешь, тем это сложнее сделать и тем ты слабее. Нужно сегодня, сейчас начать делать всё, что ты собирался, боялся, откладывал и обещал сам себе. Нет никакого завтра. «No Future» это не разочарование в будущем, а прямой призыв действовать здесь и сейчас. Создавать обстоятельства, а не подчиняться им. Самому быть обстоятельством, которое многим придется учесть.
Может ли быть нонконформистская премия?
Вполне. Это только моралисты делят всё на правильное и неправильное, хорошее и плохое, а диалектик знает, что любая система, любая вещь отрицает саму себя. Все линии исторических фронтов проходят не между людьми, и не между институциями, но сквозь них, разделяя жизнь, чувства, мысли людей на части, отрицающие друг друга. Почему бы и не быть нонконформистской премии, вопрос только в том, кто её получает и как она используется?
Ответит ли Россия на стоящие перед ней вызовы?
Ещё года полтора почти все здесь будут спать. В 2012, после всех выборов, возможно, зазвенит будильник, элита расколется, вся сказочная тайга подхватит песню химкинского леса и может начаться очень веселое десятилетие, в результате которого «Россия» как нечто цельное может запросто перестать существовать, так что и отвечать на вызовы будет некому.
Лично я предпочёл бы жить в мире с предельно рациональной, то есть не рыночной, экономикой, адресатом которой является общество, а не отдельный потребитель, но с предельно иррациональной, непредсказуемой, индивидуалистичной, нарушающей вчерашние границы, культурой. Политическое поле стало бы неким местом выяснения отношений, диалога между такой культурой и такой экономикой. Но это лишь умозрительная модель, лучшая из известных мне целей. Всю мою сознательную жизнь наше общество становится не ближе, а дальше от неё. Тем интереснее на неё работать, культивируя в себе ослиное упрямство и упорствуя в своих любимых заблуждениях.
Почему российские интеллектуалы в большинстве своем настроены антисоциалистически (вы это констатировали в «после прочтения уничтожить»)?
Несколько раз потом я возвращался к этой главе и каждый раз понимал, что мой диагноз, к сожалению, актуальности не утратил. И вот наконец я могу определенно констатировать, всё изменилось за последние пару лет — у нас достаточно молодых левых теоретиков, художников, критиков, переводчиков и все они активно действуют, от Арсения Жиляева до Ивана Бражкина, от Пензина и Тимофеевой до Сафронова и Кирилла Медведева с его уникальным издательством. Или питерская группа «Транслит» с Пашей Арсеньевым. Я мог бы называть ещё десяток фамилий. Они делают очень многое из того, что я когда-то собирался сделать. Выросло новое поколение интеллектуалов, у которых нет той аллергии на марксистскую лексику и логику, которая есть почти у всех, кому за сорок. Это был чисто поколенческий вопрос и он решается у нас на глазах.
Какова, по-вашему, роль «старых левых» в сложившейся политической системе?
Ресурсом «старых левых» была ностальгия пенсионеров по «советскому порядку» и недовольство малоимущих потерянными льготами. Но испытывающих «советскую ностальгию» пенсионеров остается всё меньше, а малоимущие, особенно их новое поколение, нашли себе гораздо более внятных и актуальных националистических лидеров.
Те, кого можно отнести к «старым левым», пытались стать охранителями фрагментов социального государства, которые достались нам от СССР. Они могли бы лечь эдаким тормозящим бревном на пути приватизации всего и вся, на пути товаризации мира. Но они очень плохо справляются даже и с такой консервативной ролью. Например, абсолютно беспомощными они оказались перед нынешними реформами, превращающими образование в классовую привилегию. Я видел в третьем мире, в Палестине, например, там детей учат только читать, писать, четырем математическим действиям и основам правильной веры. Но разница в том, что палестинцы делают всё, чтобы выкарабкаться из такого положения, а наша власть делает всё, чтобы загнать в него население, избавив общество от излишней грамотности и мешающих знаний. Даже с самой конформистской и буржуазной точки зрения это самоубийственно. Первое же поколение после этой реформы даст миллионы малограмотных наемных работников, а такое общество не конкурентно и обречено на все виды зависимости от соседних стран, где образование является не услугой, а правом каждого, где оно почти выключено, автономно от рыночных отношений и во много раз более доступно. Логика тех, кто эту реформу придумал и проводит, элементарная: снять с государства расходы на образование, распилить деньги, выделенные на реформу и свалить из этой «некультурной» и «варварской» страны туда, где эти деньги можно спокойно тратить.
Но вообще-то я давно уже не делю левых на «старых» и «новых». Это разделение было актуально полвека назад, когда они активно конкурировали. Внутри левых с самого начала было два полюса: один богемный, анархистский, антиавторитарный и авантюрный, другой партийный, иерархический и склонный к планированию. И называть один из них «старым» это историческая подмена. Революция победит тогда, когда перестанет выключать кого-то и даст место и занятие всем.
Что такое контркультура?
Слово, которое ввел в обиход, кажется, Рейч или Роззак, или кто-то ещё из американских гуманитариев, встречавшихся в кафе «Синий Единорог» в Хейт-Эшбери. Пафос конца 60-ых это новые отношения между мертвым и живым, новые формы коллективности у Лири и Кизи, общее чувство, что скоро все превратятся в бодхисатв и окажутся за пределами любых «да» и «нет» формальной логики.
Сегодня, когда система как никогда уверена в своем абсолютном экономическом и ментальном контроле над людьми, в своем вечном безвариантном существовании, отдельные партизанские вылазки могут происходить везде. Нет больше не включенных групп, к которым можно было бы примкнуть или взывать, и потому больше нет культуры и контркультуры. Одни и те же люди получают главные художественные премии и сидят за экстремизм в тюрьме. Одни и те же люди работают политтехнологами, пиарщиками, пишут в гламурные журналы и сознательно готовят крушение и упразднение всей системы, которая их кормит. Линия фронта проходит везде, когда система тотальна и всех включила. После того, как капитализм остался без организованного врага, каждый лично получает шанс оказаться его врагом. У каждого менеджера и чиновника есть внутри головы враг их привычной идентичности, имеющий шансы вырваться на свободу. Сегодня человек приносит прибыль в офисе, а завтра выгружает порно на уличный рекламный экран. Любой пижон, любой клоун, может вдруг обернуться к нам своим вторым лицом, стать шаровой молнией бунта. Любой менеджер, почитывавший на досуге Паланика с Пелевиным, может стать внезапной проблемой для своих хозяев. Каждый, кто сделал что-то для системы, для власти, для рынка, для воспроизводства неравенства, может захотеть вдруг забрать отданное назад, совершить акт экспроприации самого себя, украсть себя с их прилавка, устроить акцию освобождения, потлача, принести жертву своему светлому хаосу, а не их темному порядку.
Будут ли это акции точечного отчаяния, личные революционные ситуации, разрывы «нормальности», обсуждаемые в блогах, персональные драмы не рекомендованного выбора? Останутся ли они гностическим созвездием бунта во тьме власти мира сего или это будет повсеместная общественная мутация, переход из предистории в историю людей? Я не знаю и никто не знает. Никто не знает той степени развития средств производства, того информационного уровня, который позволит перейти от личного бунта к реализации общей утопии. Но для меня и большой разницы нет. Если моя личная истина, опыт, вывод, надежда не совпадают с направлением движения большинства, это наполняет меня приятным снобизмом, лирическим ощущением невозможности быть свидетелем собственной победы, а если вдруг совпадает, то получаешь чувство происходящей сейчас общей, а не частной, истории. Я хорошо себя чувствую в обоих случаях.
Что такое контрреализм в литературе?
Гораздо труднее сказать, что такое «реализм». Белинский, помнится, нашёл его у Гоголя, но Гоголь по всем главным признакам — немецкий романтик украинского происхождения. Реализм это точное описание вывесок на улицах? Набоков остроумно замечал, что настоящий писатель придумывает вывески, «поразившие его воображение» по приезду в столицу. Любой строгий буржуазный «реализм» Флобера, Бальзака, это приём и это неправда, потому что искусство это всегда неправда, требующая от правды перемен. Или «соцреализм» Горького, там главным был приём типического – находим искру будущего в ночи настоящего и всячески её раздуваем и преувеличиваем литературными средствами. Реальность не может быть изображена «как она есть», потому что мы видим её сквозь свои симптомы и описываем с помощью слов. А у симптомов и слов свои правила, игра с этими правилами и есть дело искусства. Ты начинаешь с точного описания интерьера своей комнаты или улицы за окном и вот у тебя уже получается «новый роман» в духе Роб-Грийе. Ты берешься подробно записать свои детские впечатления и вот уже перед тобой пылает синим пламенем это прустовское печенье, попавшее в витражный луч.
Обычно под «реализмом» понимают соответствие текста некой усредненной массовой «норме восприятия». Но это и есть конформизм в чистом виде, угодливое обслуживание ожиданий, и тогда выходит, что главные реалисты сегодня это Маринина и Акунин. Особенно, если учесть, что сама эта «норма восприятия» — временный ментальный консенсус, навязанный массам в интересах элиты, рулящей всем.
Зачем вы вообще пишете художественную прозу?
Вы не поверите, но у меня, как у прозаика, даже есть несколько поклонников и поклонниц, некоторые из них разбирают каждый мой литературный текст построчно и присылают мне отчёты, над которыми я люблю поразмышлять… Вот может быть для них? Но тогда возникает вопрос, зачем текст публиковать на бумаге, предлагать незнакомым людям? Отвечу банально, я пишу то, что хотел бы сам прочитать, но нигде не нашел. Искусство вообще и литература в частности позволяют выразить именно то, что не может быть выражено политически. Я так и не выбрал, кем быть: салонным писателем или автором популярных прокламаций. И я не собираюсь выбирать. Мне нравится работать на этой границе.
Что сегодня, по-вашему мнению, должно быть на самом острие атаки?
Классовая оптика. Система распознавания «свой/чужой». Большинство людей в нашей стране до сих пор идеологически ослеплены взрывом, похоронившим советский проект. Модный антисоветизм был последней идеологией, которая объединяла большинство двадцать с лишним лет назад, а дальше все попали в идейную пустыню. Объективно являясь пролетариями или даже люмпен-пролетариями, почти все вопреки всякой очевидности считают себя крутыми бизнесменами, лишь временно находящимися в неудачных обстоятельствах, эдакими героями насквозь фальшивого фильма про «МММ». Пытаясь объяснить не совпадение этой ложной своей идентичности с реальным своим положением, массы впадают в самые мифические, конспирологические и фашистские версии объяснения истории.
Мне же нравится, когда люди мгновенно отличают: вот господин Прохоров в своем «ё-мобиле», он наш классовый враг, а «Пиратская партия» это, наоборот, свои, и группа «Война» с группой «Барто» тоже свои, и художник Фальковский, а вот органы, которые затыкают им всем рот, это аппарат классового насилия меньшинства над большинством, инструмент приведения всех нас в крайне не желательную для нас «норму», и у нас не может быть перед таким аппаратом никаких моральных обязательств. Единственные, у кого сегодня есть четкая последовательная и осознанная классовая оптика это наши буржуа, чтобы убедиться в этом, достаточно открыть любой «экспертный» журнал, или просто глянцевый, или ещё проще – включить телевизор. Они очень хорошо знают, чего хотят – окончательного превращения жизни в платную услугу, которую смогут позволить себе далеко не все, хотят окончательного разделения на элоев и морлоков и высокой охраняемой стены между ними, которая и называется у них «государство». И ещё лучше они знают, как всё это назвать, чтобы оно понравилось почти всем, как убедить людей купить себе рабство. Пока столь многие смотрят вокруг их глазами и говорят обо всем их словами, возможен только личные бунт, а не общее восстание.
Может ли быть успешным синтез правых и левых идей в текущих условиях?
Думаю, успех такого синтеза остался в прошлом. Это было чрезвычайно креативно в конце 90-ых, когда самым интересным политическим проектом стала партия Лимонова. Сейчас же гораздо важнее последовательность, умение применить избранную оптику к событиям актуальности.
Удачный синтез правых и левых идей в любом обществе это не просто результат работы парадоксально мыслящих креативщиков от политики. На такой синтез должен быть спрос, общественное ожидание. Спрос возникает тогда, когда все прежние классы и группы внутри классов, рассыпаются, как пазл, как мандала, по которой ударили ладонью, а новые отношения, иерархии, способы успеха ещё не собраны. В хаосе 90-ых так и было, советское общество развалилось, все искали себе новые роли, но периферийный и авторитарный капитализм в России тогда ещё не сформировался, это дело уже нулевых годов. Право-левый коктейль это всегда следствие массовой деклассированности, она и создает моду на политический парадокс и неожиданные гибриды. В нулевых годах сложились новые группы, этажи, заранее понятные способы кем-то стать. Называйте меня сектантом, но сегодня самое полезное в политике — максимально последовательное и очищенное от «прикольных» примесей определение своей роли. Как это было у Платонова, Брехта, Пазолини, Годара, британских панков, Ханса Хааке или Стюарта Хоума. Пора каждому из нас ответить на ряд важнейших вопросов: С каким ты классом? С какой ты группой внутри него? Какова история этого класса и этой группы? Что ты хочешь в этой истории изменить? Как и с кем ты это будешь делать? К чему сводится твоя критика собственной группы? Какое место твоя группа предлагает всем остальным? Что заставит их занять именно это место? Кто твои союзники и на каких условиях? Кто твои противники и как будут выглядеть твое сопротивление и твоя победа?
Алексей Цветков 