Участники: 1.Юрий Сапрыкин 2.Илья Будрайтскис 3.Алексей Цветков 4.Александр Иванов 5.Борис Куприянов 6.Анатолий Осмоловский 7.Максим Трудолюбов 8.Станислав Львовский 9.Илья Кукулин
Юрий Сапрыкин: Журнал “Большой Город” позвал нас поговорить о судьбе левой идеи в России, о перспективах левого движения, которое сейчас поднимает голову. Подозреваю, что одной из отправных точек для этой дискуссии послужила статья Алексея Цветкова про один из номеров “Большого Города”. Цветков, в частности, обвиняет редакцию, что она этаким барином сидит в своей усадьбе, гоняет чаи и поплевывает на холопов, которые бегают под террасой «Жан-Жака». Мне бы хотелось начать вот с чего — кто такие эти баре и кто холопы в вашем понимании? Где лежит сейчас разница между, условно говоря, простыми людьми труда и..
Алексей Цветков: Между народом и буржуазией.
Юрий Сапрыкин: И насколько имеет смысл вообще ее проводить в нынешних условиях.
Алексей Цветков: Ну, я попробую ответить. Конечно, слово “буржуазия” — составное. Синтетическое. Для Маркса буржуазия — это люди, которые живут за счет чужого труда. Для Флобера — это люди с неким плоским складом ума, которые не в состоянии выйти за пределы бытовой логики. Хотя, конечно, буржуазия — это и то, и другое. Если экономически ее понимать, то это владельцы заводов, газет, пароходов… Ну вот смотрите, раз уж начали обо мне —меня всегда волновало, что может стать национальной идеей. Этот идиотский вопрос не давал мне покоя много лет. И мне казалось, что национальной идеей, объединяющей большинство людей, народ, девяносто девять процентов, может стать ненависть к ментам. Но потом я понял, что это неверно, что это экстремистская мысль, потому что ненависть к ментам является негативной, отрицательной, она не может конструктивно объединить людей. Нужно более позитивное объединение. Мне кажется, что объединяющей большинство людей позитивной идеей могла бы стать идея законодательного ограничения нормы собственности. Если бы, например, раз в 5 лет проводился референдум, где каждый бы вписывал сумму, которую он считает максимально допустимой для человека. Потом бы Центризбирком все это суммировал, выводил среднее арифметическое, и потом все, что выше этого, изымалось бы и делилось между всеми. Те люди, которые оказались бы после референдума выше этой ватерлинии, были бы объявлены «буржуазией». Слово «буржуазия» — оно как слово «бог», как слово «родина», как слово «революция»: что такое «буржуазия» — решает народ. Это не решают кабинетные интеллектуалы, это решается или революционным, или реформистским путем. С другой стороны, я понимаю — то, что я сейчас сказал, нереализуемо. Во-первых, невозможно себе представить ситуацию, где буржуазия настолько слаба, а народ настолько силен. Если такая ситуация возникает, то происходит сразу революция, без этих референдумов, без этих вывернутых на изнанку имущественных цензов. Но если бы я сейчас создавал свою политическую партию, у меня был бы там один пункт в программе, вот этот, все остальное факультативно и дополнительно. Люди сразу стали бы обсуждать — а какую цифру они считают нормативной, или почему они вообще против этого — сразу проступила бы классовая структура. Капитализм — это уникальный строй в том смысле, что классовая структура все время маскируется. Она маскируется разговорами о свободе личности, о каких-то общих интересах и т. д. Критика капитализма начинается с разоблачения идеи общих интересов, с одной стороны, и с разоблачения идеи свободной автономной личности, которая классово не детерминирована, не задана. Вот что я думаю по этому поводу.
Александр Иванов: Можно вступить? Самое неприемлемое лично для меня в левом жаргоне — и в том, что Алексей сейчас произнес — это то, что на философском языке называется «техника спекулятивных различий». Алексей вводит различия через идентичность, через тождество. Это очень старая техника, восходящая к Платону и Гегелю. Но это, мне кажется, техника, крайне неадекватная современной ситуации. Потому что у Алексея, кроме статьи про «Большой Город», есть, например, заметка в блоге про положение дел в «Фаланстере», где в роли буржуазии вдруг неожиданно выступает Борис Куприянов, а в роли пролетариата — Алексей Цветков.
Алексей Цветков: — Я ни того, ни другого там не утверждал.
Александр Иванов: И это очень точное различие, оно не спекулятивное. Если вы устанавливаете различия через идентичность — А есть А, Б есть Б — то вы находитесь в спекулятивной логике, которая не предполагает установления различия по окказиональному положению дел. Поясню, что я имею в виду. Сейчас прошла ярмарка NonFiction, в принципе, она предназначена для того, чтобы там участвовали какие-то независимые автономные издатели. Но часть независимых автономных издателей оказалась внутри больших корпораций. Одна из больших корпораций, которая заняла своими логотипами все пространство ярмарки, был журнал «Вокруг света». Вторая корпорация, которая заняла пространство и во многом его модифицировала, была корпорация Дмитрия Борисова, не знаю, как она сейчас называется, которая провела ребрендинг кафе и ресторанов. И корпорация «Вокруг света» без двадцати семь, по-моему, в четверг или в пятницу закрывает все рестораны, то есть делает недоступным публичное пространство.
Борис Куприянов: Единственное место, кстати, где можно было курить.
Александр Иванов: По факту, вот этого окказионального различия в роли угнетенных оказываются все участники и посетители ярмарки, а в роли эксплуататоров оказывается в принципе довольно неплохой журнал «Вокруг Света».
Станислав Львовский: А кого эксплуатирует журнал «Вокруг света», вот в этом конкретном случае?
Александр Иванов: Он захватывает публичное пространство.
Станислав Львовский: Он захватил публичное пространство, я понимаю. А эксплуатирует-то он кого? В чем эксплуатация?
Александр Иванов: В том, что вам запрещен вход в публичное пространство.
Станислав Львовский: Это не эксплуатация. Это сегрегация.
Илья Кукулин: Не надо все неприятные вам вещи называть одним словом, это очень старая техника
Александр Иванов: Я к чему: если мы будем продолжать спекулятивный разговор, то мы никогда не сойдемся, потому что…
Алексей Цветков: Потому что общество состоит из классов, поэтому мы никогда не сойдемся.
Станислав Львовский: Общество состоит из отдельных людей.
Александр Иванов: Или из множеств, например, которые составляют субклассы Я бы предложил все-таки уйти от спекулятивных различий, уйти от этой логики идентичности — ты левый, я правый. Она просто не работает, она связана с XIX веком. Алексей правильно заметил, что все эти различия установлены индустриальным обществом. Они установлены обществом, которое работает на земле, где есть четкое понимание, что такое материальный труд.
Илья Кукулин: Наемный труд, прежде всего.
Александр Иванов: Bатериальный, я настаиваю. Это очень важно, когда мы пытаемся говорить о современном обществе, где есть, например, магазин «Фаланстер» и журнал «Большой Город».
Илья Кукулин: Я позволю себе обратить внимание присутствующих, что вопрос о том, является ли умственный труд производительным, расколол марксистов в конце XIX века.
Юрий Сапрыкин: Если я правильно понимаю то, о чем говорит Саша, то проблема в том, что действительно есть некоторый класс, социальная группа, народная масса и т.д., которая испытывает фрустрацию и отчуждение от продуктов своего труда. Грубо говоря, ей плохо. И мы говорим: это народ, который эксплуатирует буржуазия. При этом сам народ в различных своих частях он выражает свою фрустрацию в различных иных терминах — скажем так, извините, вот есть какие-то пидорасы, которые нас наебывают,. Извините. При этом совершенно непонятно, почему в качестве пидорасов должна фигурировать именно буржуазия, а не кавказцы, журналисты, жулики и воры и т.д.
Алексей Цветков: — Потому что это присвоение результатов труда, это экономика, это классовый вопрос, он может транслироваться в любых терминах, в националистических, каких угодно еще. Но это всегда будет классовый вопрос, вопрос того, что общий продукт делится совершенно не так, как он производится, в иной пропорции. Это является корнем, скрытым в любых разговорах о кавказцах, жидах, пидорах и т.д.
Илья Будрайтскис: — Мне кажется, что действительно до сих пор есть проблема с пониманием класса. В марксистской традиции существует разделение между классом, как некоей социологической единицей, экономическим классом и классом политическим. Политический класс, например, рабочий, существующий не как класс в себе, а как класс вне себя — это класс, который представляет собой не просто объективно существующее социологическое понятие, а некое осознающее себя определенным образом сообщество. И в сегодняшней нашей российской ситуации, конечно, мы не можем сказать, что вообще в сегодняшней России существуют какие-либо классы, с точки зрения политической, с точки зрения класса вне себя. За исключением одного класса — правящего. И для того, чтобы понять эту неочевидную классовую композицию современной России, нужно обратиться к генеалогии, прежде всего, правящего класса. Именно с его анализа, с понимания истоков его господства, истоков его силы, могущества, возможностей, совершенно фантастических, мы должны начинать анализ современного общества. Потому что это единственный ориентир, который сегодня для нас существует. Попытки определить в этой ситуации, кто там является рабочим, а кто не является, естественно, представляют определенную ценность, но ценность, на мой взгляд, вторичную по отношению к пониманию композиции современной России, которая абсолютно детерминирована полным господством современной российской элиты. И могущество современной российской элиты, конечно, основано на итогах приватизации, колоссального передела собственности и власти, который произошел в 90-е годы. С таким тезисом, я думаю, вряд ли кто-то станет спорить.
Илья Кукулин: Я буду.
Алексей Цветков: Ты же не в доле, Илья, зачем тебе?
Станислав Львовский: В целях установления истины.
Илья Будрайтскис: Другой момент, что этот правящий класс на самом деле представляет из себя незначительное меньшинство. И в этом плане такое разделение на социологическое большинство и социологическое меньшинство — оно абсолютно легитимно. То есть можно сказать, что есть 99 %, как говорят участники движения Occupy Wall Street в Нью-Йорке, и есть 1%. И вот этот 1 % правит, а 99 ему подчиняются. в совершенно разном виде — с экономической точки зрения, политической, социальной, идеологической и т.д. Вот здесь необходимо понять каким образом 1 процент удерживает господство над 99. Этот секрет господства и представляет собой секрет идеологии, который в том числе раскрывается на очень простых и повседневных примерах. Один из этих примеров — журнал «Большой Город», о чем прекрасно Алексей написал в своей статье. И мне кажется, что такая попытка раскрыть работу идеологических аппаратов должна стать предметом нашего сегодняшнего обсуждения, потому что на подобных примерах можно увидеть, как левые работают не просто в качестве некоей политической или культурной идентичности, а в качестве острого инструмента критики, социальной критики.
Илья Кукулин: Я позволю себе просто добавить к этому, что как писал — на мой взгляд, совершенно верно — Франсуа Ферре: «Марксизм есть мощнейший способ самокритики буржуазии». У меня есть довольно длинная реплика, мне просто кажется, что во вступительном слове Юрия Сапрыкина было смешано несколько уровней разговора, и я попробую их развести. Прежде всего, с какой позиции я говорю. Я говорю с позиции либерала, как я полагаю, скорее левого, чем правого, и в этом смысле я являюсь оппонентом многих сидящих за этим столом. Кроме того, я попытаюсь с этой позиции, вероятно вызвав несогласие многих присутствующих, объяснить, что я считаю левым. Левые — это люди, которые могут придерживаться марксистской или немарксистской позиции, но у них есть некоторый набор аксиоматики, из которой они исходят. Они предполагают, что общество состоит из более или менее антагонистических групп. Что одни группы являются господствующими, другие — подчиняющимися, т.е. одни — эксплуататоры, другие — эксплуатируемые. Что это положение является несправедливым, что оно может быть исправлено, что возможно такое положение, при котором этого разделения не будет. И что возможен некоторый поворот, эволюция, общественный сдвиг или серия общественных сдвигов, которые позволяют эту несправедливость преодолеть. Теперь следующий момент. В основе этой позиции лежит представление о том, что все люди должны быть равными. Это представление, хочет этого кто-то или нет, объединяет левых с либералами, просто либералы делают из этого другие выводы. Я позволю себе заметить на полях, раз уж я в кои-то веки увиделся с Александром Ивановым, что, на мой взгляд, издательская деятельность господина Иванова на протяжении 2000-х годов, в частности легитимизация Александра Проханова и многих других интересных писателей не способствует утверждению идеи о равенстве людей, но это я так.. на полях. Что касается отчуждения — это отдельный вопрос, потому что возможно общество, и такое общество во многом создано в России, в котором отчужденными от собственной сущности и собственного труда чувствуют себя представители разных общественных групп. Я опасаюсь называть слово «класс», потому что я не марксист. Мы помним песню Высоцкого — «Меня зовут к себе большие люди, чтоб я им пел «Охоту на волков» — и там какой-то большой человек говорит: «здесь все про нас, какие к черту волки». Как справедливо прокомментировал один литературный критик, это показывает, что в позднем Советском Союзе отчужденными от собственной сущности себя чувствовали люди, находившиеся в том числе на самом верху. Вот я думаю, что в современной России, которая очень не похожа на 70-е годы и является, при всей моей претензии к нынешним правящим кругам, все-таки обществом более свободным, ситуация, тем не менее, похожа..
Алексей Цветков: Там не было нищих, Илья!
Илья Кукулин: Во-первых, были, во-вторых, я не сказал — более богатое, я сказал — более свободное.
Анатолий Осмоловский: Свобода и богатство — очень связанные вещи.
Алексей Цветков: Это свобода быть нищим!
Илья Кукулин: Я продолжаю. Современная Россия похожа на 70-е годы тем, что в ней огромное количество людей, в том числе занимающих властные позиции, чувствуют себя отчужденными от собственной сущности. И в этом смысле тут совершенно все равно, кто является народом, а кто буржуазией. Что же касается того, где пролегает граница между народом и буржуазией, или, я думаю, лучше переформулировать это иначе — где пролегает граница между людьми, которые чувствуют себя свободными принимать решения, распоряжаться своей жизнью, и людьми, которые не чувствуют себя в праве распоряжаться своей жизнью — это большой и сложный вопрос, который напрямую, на мой взгляд, с левым движением не связан. Потому что левое движение может на одни группы, которые не в праве распоряжаться своей жизнью, обращать внимание, на другие — не обращать. Левое движение всегда избирательно, как впрочем и либеральное, потому что права одних людей либералы защищают, других — нет. Это ситуация, с которой приходится сталкиваться постоянно. Благодарю за внимание.
Борис Куприянов: Можно маленькую ремарку буквально. На самом деле, мы все живем в обществе, у нас есть масса друзей, знакомых. Но надо четко себе представлять, что, несмотря на личную дружбу и симпатию, либералов и левых ничто не может объединить. Мы с удовольствием можем выпить чаю, вина, поговорить, несмотря на наши разные идеологические позиции. Но если мы говорим о позиции как об идеологии, то левые и либералы никак не сворачиваются вместе.
Станислав Львовский: Мне кажется, что в данном случае, когда вы произносите слова «либерал», «левый», вы все-таки оперируете некоторыми конструктами.
Борис Куприянов: Я оперирую исключительно чувственными вещами, не конструктами ни в коем случае. За конструкты у нас Леша отвечает. Либеральная идеология не может состыковаться никак, не может объединиться с левой по одной простой причине — потому что у них базис разный. Они говорят по-другому, они говорят на разных языках и цели у них разные.
Илья Будрайтскис: Прежде всего, вызывает сомнение утверждение, что в либерализме существует концепция, что якобы все равны.
Алексей Цветков: Свобода покупать чужой труд! Это все, что там есть.
Илья Будрайтскис: В либерализме как раз наоборот существует принципиальная автономизация конкретного субъекта.
Юрий Сапрыкин: И в этой автономности все в каком-то смысле равны.
Илья Будрайтскис: Есть еще одна важная вещь, которую я хотел бы сказать по поводу реплики Бориса Куприянова. Совершенно не очевидно — для меня по крайней мере — что люди, которые исходят из разных социальных позиций, обречены на конфликт.
Илья Кукулин: Они могут быть не обречены на личный конфликт, но обречены на конфликт позиционный. Я с большим уважением отношусь к Шанталь Муфф, она голова, ей палец в рот не клади, но я совершенно не согласен с ее утверждением, что общественная борьба может иметь только антагонистический характер. На мой взгляд, существуют разного рода тактические и стратегические союзы, взаимный баланс интересов — наряду с действительно непримиримыми противоречиями.
Юрий Сапрыкин: Мы все согласились с тем, что существует правящий класс, о котором говорил Илья Будрайтскис. Странно, что не последовало возражений на тезис о том, что этот правящий класс — прямое следствие приватизации начала 90-х годов. Тем не менее, абстрактный либерал — писатель или читатель журнала «Большой Город» —он в общем-то активно недоволен правящим классом, в каких-то ситуациях он ему противостоит. Но при этом он клеймится представителями левого движения как подпевала и орудие идеологии правящего класса. С другой стороны, мы видим левое движение, которое с позиции понимаемой им справедливости противостоит этому правящему классу. При этом правящий класс как бы летает снаружи всех измерений, выражаясь летовскими словами, совершенно плевать хотел на тех и других, этого противостояния не чувствует и в общем-то прекрасно пользуется этими разделениями в целях своего полноправного властвования
Станислав Львовский: Можно я прокомментирую? Возвращаемся к вопросу о том, о чем написала в пятничном приложении к «Ведомостям» моя коллега Екатерина Деготь. О том, что вот этот городской образованный средний класс, он поддерживает этот режим своим экономическим участием, он сам в этом режиме заинтересован. Это на самом деле не так. Я не знаю, кого именно имела в виду Деготь под этим городским средним образованным классом, на самом деле это большая крайне разнородная группа, в которой кто-то действительно, может быть, готов поддержать сложившуюся сословную систему, сложившуюся несвободную экономику, которая не позволяет освобождать человеческую инициативу, сложившийся процесс наступления на права меньшинств, на гражданские права. Но таких людей в этой среде, в общем и целом, меньшинство. А те benefits, которые этот абстрактный либерал получает от правящего режима, очень сильно преувеличены.
Юрий Сапрыкин: На это Катя Деготь возразила бы — посмотрите-ка на этот офис, ничего себе! Нормальные такие benefits.
Анатолий Осмоловский: Мне кажется, вы совершенно не правы. То, что сознательно человек о себе думает — это его личное дело. Он может поддерживать систему, может не поддерживать, но он все равно поддерживает ее тем, что он работает, что он тратит деньги, что он включен в ситуацию распределения труда. Он может при этом мыслить себя суперрадикальным критиком, но он поддерживает систему своей непосредственной включенностью в разделение труда.
Александр Иванов: Я знаю, что марксизм — это идеология подозрительности. Конечно, мы можем объявиь коллаборационистами всех, кто вообще в этой систмеме работает. Это в принципе возможный подход, это оставляет нам в качестве неколлаборационистов небольшую группу людей, которая — не знаю каким способом — не вовлечены в процесс обмена в современной России, живут натуральным хозяйством, не знаю, что делают.
Илья Будрайтскис: Что такое средний класс? Это на самом деле конструкт.
Александр Иванов: Такой же конструкт как буржуазия и рабочий класс. И то, и другое, и третье — это обобщения.
Алексей Цветков: — Средний класс базируется на образе жизни, больше ни на чем, на неких атрибутах. Я хотел бы еще возразить Юрию, я категорически не согласен, что кто-то летает снаружи всех измерений —кроме Летова, который не с нами. В России существует власть класса, власть буржуазии. Этот класс внутри себя неоднороден, он нигде не однороден. В нем существует несколько групп, которым повезло в разной степени. Существует наиболее консервативная, местная, сырьевая группа буржуазии. Я договорю с Вашего позволения.
Юрий Сапрыкин: Если взять конкретный кейс, допустим, пресловутое дело Магнитского — я вот не понимаю. где здесь буржуазия, где класс эксплуататоров? Представитель буржуазии здесь лежит в гробу.
Алексей Цветков: Не в этом дело, внутри класса буржуазии существуют противоречия, существуют группы, они борются. Нулевые годы — это победа одной из этих групп. Есть группа оттесненная, которая относится к тому же правящему классу экономически, но она имеет меньше власти, меньше влияния. От всего этого она является более фрондерской, диссидентской и прозападной. Мы не можем говорить, что кто-то из них против правящего класса, они все — правящий класс. Это тип доходов, это уровень капитала, это способ потребления и т.д. Это некоторые психологические моменты —все это у Маркса, у Фрейда достаточно подробно описано.
Юрий Сапрыкин: Я боюсь, если в конце концов мы приходим к тому, что классовая принадлежность определяется психотипом, то дальше мы можем записать кого угодно и куда угодно.
Илья Будрайтскис: Мне кажется мы сейчас попадаем как раз в типичную либеральную ловушку: вот у нас есть свинский плохой режим, и чего мы там в конечном итоге делим, разбираемся в классовых подходах, когда вот сидит свинско-путинская банда, она всех уже достала, Магницкий в гробу…
На самом деле, пора разобраться с претензиями, которые собственно существуют у одной и у другой части к вот этому свинскому режиму. Претензии к режиму со стороны той части общества, которую возглавляет и направляет журнал «Большой Город», они сводятся к чему? Что этот режим, это общество, оно недостаточно капиталистическое, недостаточно разделенное, оно недостаточно неравное, и именно поэтому в нем не может в полной мере реализоваться свобода и талант вот этих вот замечательных, креативных, молодых людей. А кто им противостоит? А противостоит им Путин, опирающийся на патерналистское рабочее быдло. Это как бы соль вашей позиции. И вот по этой позиции на самом деле проходит грань.
Юрий Сапрыкин: Мне кажется эту позицию и Леша, и вы сконструировали, честно говоря, не понимаю откуда.
Александр Иванов: Из воздуха.
Анатолий Осмоловский: Совершенно согласен с Ильей. Абсолютно.
Алексей Цветков: Либерализм — это идеология «честной» приватизации против «нечестной».
Станислав Львовский: Я не могу отвечать за журнал «Большой город». Я его не издаю, я его не пишу, но мои претензии к режиму они совершенно другого характера. Они не в том, что путинский режим опирается на рабочее быдло, а в том, что..
Борис Куприянов: … он подавляет вашу свободу
Станислав Львовский: Он подавляет свободу всех, у всех конечно разная степень свободы, но ни один человек при этом режиме не имеет базовых защищенных личных свобод, на которые сейчас идет колоссальное наступление, не имеет защищенных базовых гражданских свобод, этот режим не защищает право собственности. Это происходит на всем абсолютно диапазоне — сверху донизу.
Илья Кукулин: Ни один режим не защищает право собственности как таковое!
Станислав Львовский: Это относится абсолютно ко всей структуре общества, ко всем его группам, и в этом моя претензия к этому режиму. Я уверен, что только в условиях обеспечения максимальных личных, гражданских и экономических свобод для каждого члена общества это общество может нормально развиваться. А вовсе не в том, что Путин опирается-де на айфоны.
Илья Будрайтскис: Исходя из реального права бедный никогда в такой же степени не защищен, что и богатый. Это очевидная вещь, вы с ней не согласны? И в современной России, несмотря на примеры, которые вы держите наготове, богатые все равно обладают гораздо большими возможностями и большей степенью защиты, чем бедные. Не надо тут рассказывать, что все одинаково бесправны перед этой путинской машиной. Другое дело, что связь денег и государственного аппарата, она в силу определенных особенностей и в том числе особенностей нашей приватизации в 90-е годы, совсем по-другому выглядит, чем в странах Западной Европы или в США. Но принцип господства от этого не меняется, меняется его частное исполнение.
Станислав Львовский: Мне не кажется, что в случае с современной Россией, мы имеем дело с государством. Мне кажется, что то, что у нас есть на этом месте, где у других людей государство — это вообще не государство. Это некоторое странным образом устроенное нечто, которое защищает только собственные интересы и заинтересовано только в собственном воспроизводстве. Государством, то есть машиной, производящей public good, оно не является ни в какой степени, оно не в состоянии обеспечить функционирование институтов даже для части своих же членов.
Алексей Цветков: Все, что вам нравится в public good, оно все взялось откуда-то. Давайте вспомним, откуда взялся 8-часовой рабочий день? Он был результатом в том числе и анархистских взрывов, результатом расстрелянных рабочих лидеров в Чикаго. Откуда взялся отпуск, в который вы уходите? Он появился после победы во Франции в 1936 году «Народного фронта», коммунистического, социалистического. Иначе вы до сих пор в него бы не уходили. Все, что вам нравится в западном государстве — это заслуга его противников, его критиков.
Александр Иванов: Алексей, а скажи пожалуйста, вот эти твои спекулятивные набросы — они какой-то практический выхлоп для тебя лично имеют? Кроме работы в магазине Фаланстер
Алексей Цветков: — Конечно, имеют. Я рядовой активист движения Occupy Moscow.
Александр Иванов: Леш, ну а если по чесноку?
Алексей Цветков: По чесноку я получаю 15 000 продавцом в магазине.
Александр Иванов: — Вот и прекрасно. А кто-то получает 5000, например. И этот разговор про бедных и богатых — он дико относительный.
Алексей Цветков: — Нет, кто-то в доле, а кто-то в найме.
Александр Иванов: — Нет, Леш, просто кто-то находится в диком рессентименте (бессильная зависть к тому, что субъект считает причиной своих неудач — БГ)
Алексей Цветков: — Это психологическая сторона вопроса. Пол-России отравлено ненавистью к самой себе.
Александр Иванов: — Леш, разговор имеет смысл вести практический, а не эти спекуляции про классы разводить.
Алексей Цветков: Нет, у меня разговор как раз про классы.
Алексей Иванов: А, то есть ты типа академическую лекцию читаешь? Профессура? Ну давай к тебе академические критерии применять. Нет? А чего ты тут тогда телегу академическую гонишь? У тебя звание есть? Ты хоть одну конкурентную академическую борьбу выдержал?
Алексей Цветков: — Нет, я никогда в ней не участвовал.
Александр Иванов: — Ну тогда, слушай, поскромнее себя веди. Просто времени не хватит показать тебе, что твоя академическая подготовка не соответствует твоим заявлениям.
Алексей Цветков: — При чем тут подготовка, Саша?
Александр Иванов: — Ну а мы здесь для чего собрались? Не для того же, чтобы сделать себе самопиар. А для того, чтобы найти точки соприкосновения. Ок, стратегически мы не сойдемся, но тактически-то, в жизни, в городе?
Анатолий Осмоловский: — А мы что банду организуем?
Александр Иванов: — Конечно, в том числе дискурсивную. Все мы делаем практические вещи. Мы с Борисом и с кучей издателей организуем независимый издательский альянс. Вы много чего делаете. Большой город тоже — например, ставит вопрос о том, что нужно публичное пространство в городе, на фиг все корпорации захватили. Мы можем здесь сойтись?
Алексей Цветков: — Конечно.
Александр Иванов: — Мы можем сойтись в том, что нам, по разным вкусовым причинам, не нравится путинский режим. Можем? Запросто. Суждение вкуса — это протополитическое суждение, это очень важная вещь, понимаешь?
Алексей Цветков: — С этим я не согласен решительно.
Александр Иванов: — Ну а что нас еще объединяет? Классы? Где ты его вообще сейчас видел, этот класс? Как ты его выделяешь?
Алексей Цветков: Люди с таким же лоховским типом потребления, как у меня.
Юрий Сапрыкин: — Этот разговор ведется в очень интересной тональности. Смотрите, образованный средний класс говорит: знаете, нас не устраивает, что любого из нас, включая Илью Будрайскиса, в любой момент могут ебнуть дубинкой по голове или к нему придут какие-то люди из центра Э и начнут ему шить 282 статью. Нам не нравится то, что мы ходим в обычные районные поликлиники, где над людьми издеваются и загоняют их в могилу. Мне не нравится, что когда у меня заболевает ребенок, я в ужасе от того, что сейчас его не примут в больницу по каким-то бюрократическим, придуманным здешней системой соображениям. И он будет там болеть и умирать у меня на руках. Мне это все не нравится. Еще образованный средний класс говорит о том, что, на хрена, например, вы застроили всю Москву уродливыми торговыми центрами — может, пустая площадь, на которой могут гулять самые разные люди, это лучше, чем торговый центр? Образованный средний класс говорит: дайте, пожалуйста всем представителям этого общества базисные, общие, равные права. Некое общественное благо, общее для всех, говорит образованный, буржуазный средний класс. А вы в ответ ему говорите: — это ты, сука, просто хочешь больше наворовать.
Илья Будрайтскис: С образованным средним классом мы втсречаемся не только на этих круглых столах, я встречался с ним на Тиумфальной площади, и на митинге в поддержку Матвея Крылова, да много где.
Юрий Сапрыкин: Вы ему и там говорите, что он выступает за очередной этап приватизации? Или когда этот рупор защищает на площади Матвея Крылова, он молодец, а когда на бумаге, то он уже вскрывает свою гнилую идеологическую сущность?
Илья Будрайтскис: Понимаете, что меня не устраивает в идеологических рупорах подобных «Большому городу»? В их желании провести границу между цивилизованным меньшинством и нецивилизованным быдлом. И вот это презрительное расистское отношение к большинству населения, которое проскальзывает — вы не можете этого отрицать — в материалах и этого журнала, и других разных изданий образованного среднего класса, оно для нас, для левых, является совершенно недопустимым ни на программном уровне, ни на человеческом.
Юрий Сапрыкин: С этим невозможно не согласиться.
Борис Куприянов: Вот вы сейчас говорите абсолютно по-ленински — давайте мы сейчас объединимся, чтобы потом разъединиться. Что говорим мы, условно левые — хотя я уже не уверен, левые ли мы: отлично, объединяться тактически — это возможно, только за нами нет бэкграунда сотрудничества с властями, а за вами, за либералами, есть. Поэтому вы стоите на тех же позициях, что и власти, только немножко измененных. Значит, чтобы объединиться в тактических решениях левым и либералам, либералам нужно сделать очень многое. Не левым нужно измениться, а нужно измениться либералам.
Юрий Сапрыкин: А за кем «за нами» есть бэкграунд сотрудничества с властями?
Анатолий Осмоловский: Ну если брать исторически, то известно, что Троцкий говорил, что либералы и левые могут объединяться перед лицом фашистской угрозы, это было еще написано в 1931 году. Путинский режим и есть, на самом деле, наиболее яркое, точное и, можно сказать, дистиллированное проявление либерализма.
Илья Кукулин: Экономического либерализма
Станислав Львовский: А уровень налоговой нагрузки в РФ вам известен? Это к вопросу о либерализме экономическом.
Анатолий Осмоловский: Ну 13 % я плачу
Станислав Львовский: Вы платите не 13%. Вы платите гораздо больше, правда косвенным образом. Единый социальный налог знаете?
Анатолий Осмоловский: Я плачу налоги, в отличие от очень многих здесь сидящих.
Станислав Львовский: В отличие от кого?
Анатолий Осмоловский: Ну я не буду переходить на личности. Короче говоря, здесь, в России может быть такой либеральный режим, который есть у Путина. Другого и лучше не будет, это самая правая партия в парламенте.
Илья Кукулин: А вот для вас правая и либеральная — это синонимы?
Алексей Цветков: Экономически — да
Анатолий Осмоловский: Экономически — это абсолютно радикально оголтело либеральная партия.
Станислав Львовский: А вот в чем ее оголтелый либерлизм выражается, я бы хотел знать?
Анатолий Осмоловский: В приватизации нефти..
Станислав Львовский: Нет, если можно, конкретней. У нас ведь осталась одна частная нефтяная компания
Илья Будрайтскис: Агрессивное наступление на бюджетную сферу в последние годы, например, федеральный закон 83. Закон об образовании начал готовиться. Где вводится впервые термин “образовательные услуги”, за это все либералы боролись. Я имею в виду экономические либералы.
Илья Будрайтскис: Потому что на самом деле есть либералы и либералы
Илья Кукулин: О, ну наконец-то!
Илья Будрайтскис: Есть либералы типа Алексея Кудрина, а есть либералы — члены движения «Солидарность». Между этими либералами есть разница, давайте ее обсуждать. Но те, кто больше всего маскируют эту разницу, — это сами либералы. Сами либералы, например, бояться открыто сказать, что они ничего не имеют общего с людьми типа Юлии Латыниной, ультраправыми расистами и сторонниками свободной рыночной экономики.
Илья Кукулин: Алексей Цветков-старший писал, что в приличном обществе Юлию Латынину спустили бы с лестницы
Алексей Цветков: Хотел бы сказать пару слов о «Солидарности». Буквально пару месяцев назад я общался с одним из лидеров движения «Солидарность», и он мне так очень вальяжно сказал: “Ты знаешь, вообще после нашей победы все марксисты будут висеть на фонарях”. И я ему ответил так же вежливо: “Фонарей в России столько нет”. Он мне не поверил. На том мы и разошлись.
Илья Кукулин: Хорошо поговорили
Алексей Цветков: И, кстати, насчет детских площадок. Мы, конечно, можем обьединиться вокруг того, что городу нужно их побольше, потому что левая идея — она про то, что должен расти общий доступ ко всему создаваемому. И ценциперовская, кажется, идея про общественное пространство вокруг реки — она замечательная. Но как только мы пойдем дальше и захватим банк, вы будете звать Пиночета. Вы будете показывать на нас пальцами. Вы будете говорить, уберите эту сволочь оттуда, там лежат наши деньги. Понимаете? Либералы всегда обращаются к Пиночету, когда под угрозой гешефт.
Юрий Сапрыкин: Скажите, а вот это «мы» в России 2011-ого года, это вообще кто? Кто будет восстанавливать справедливость? Кто эти деятели народного рабочего движения?
Алексей Цветков: А я отвечу. В 90-х годах у нас появился новый правящий класс. В нулевые он себя прекрасно осознавал, в том числе при помощи журнала «Афиша». Сейчас наступает время классового осознания широких масс — они сейчас теряют доступ к образованию, много к чему еще, и активно ищут свою политическую идентичность. К сожалению, большинство из них находит себя в национализме. Маркс не зря говорил, что антисемитизм — это социализм для идиотов. В нашем случае, национализм. Марксизм адресован, конечно, наиболее молодой образованной части среднего класса, у которой нет советской травмы. У которой нет аллергии на марксистскую лексику. И которая склонна к рефлексии. Нашу работу я вижу в том, чтобы предложить тем, кто ниже среднего класса, иной способ альтернативности, революционности, оппозиционности. Потому что у высшего и среднего класса уже есть идентичность, все, что ниже их — это каша., которая сейчас создает свою идентичность. Вот сейчас, в 2010-х годах это будет происходить, застой кончится в течение года, уверяю вас, мы имеем последний год застоя. Дальше будет самое интересное время в нашей жизни.
Александр Иванов: Я думаю, что журнал «Большой Город» — это журнал, который делается внуками знаменитых советских диссидентов. И самая большая проблема и журнала, и нашего разговора в этом журнале в том, что быть внуком советского диссидента — это по-своему располагать себя в традиции. Традиции свободомыслия. в широком смысле
Алексей Цветков: Были и марксистские диссиденты
Александр Иванов: Были и марксистские, и религиозные. Разные были, да. Но если это брать как некую социальную группу, то это свободомыслие — раз, и второе — это антикоммунизм. что, в общем, соединяло всех диссидентов. И вот вопрос — все диссидентское движение проходит под лозунгом Броского «Ворюги мне милей, чем кровопийцы». Сейчас складывается другая какая-то сложная констелляция. Этот афоризм не стал действующей моделью сейчас. Я думаю, то, в чем мы можем безусловно сойтись, и в чем нам — и левым, и правым, и либералам — нужно проложить какую-то консенсусную дорогу: нам нужно понять, что главные проблемы сегодняшнего дня лежат в 93-м годе.
Александр Иванов: Это даже не вопрос конкретного расстрела в Останкино, это вопрос начала гайдаровской приватизации. Типа, характера этой гайдаровской приватизации. Вообще типа социального поведения. Это вопрос совсем не гегельянского, а такого, я бы сказал, этико-политического свойства. Это то, что может нас объединить, если мы на практике видим, что все плоды этой приватизации приводят к социальному, экономическому дискомфорту, к напряжениям, к отсутсвию всех тех вещей, о которых вы говорили, — это консенсусная база, вокруг которой нам нужно сходиться. Если мы вокруг нее сойдемся , это не будет означат на выходе , например, тотальной национализации в духе Зюганова. Но вот этот консенсус, мне кажется, он сейчас дико важен, и мне кажется, он возможен не строго на территории левых, или на территории либералов. Он возможен на том, что та же Ханна Арендт называет общим чувством. Ну типа «заебало меня». Или, как говорит, Паша Пепперштейн, капитализм заебал.
Станислав Львовский: Вот эта фраза Пепперштейна, которую я слышу цитируемой уже 10-ый раз, она абсолютно бессмысленная, в ней ничего не сказано. Что за капитализм, какой капитализм
Александр Иванов: А чувство и не может разъяснять
Илья Будрайтскис: Очень важный момент, о котором сейчас Александр сказал: корни сегодняшней политической системы, ее выражений, которые мы сегодня наблюдаем, тот позор декабрьских выборов, они уходят действительно в 93-ий год, когда произошел принципиальный развод диссидентского либерализма с политической демократией. Вот собственно с этого развода, с того момента, когда либерально-диссидентская составляющая заключила пакт с антидемократическими, авторитарными элитами, с этого момента начинается история нынешней политической системы. И момент некоего соглашения в первую очередь зависит от того, каким образом этот альянс может быть принципиально разорван. И разорван он должен быть не просто на уровне, так сказать, экзистенциального отвращения, к Путину или партии «Единая Россия», а должен быть он разорван именно на этом важнейшем пункте демократии, политической и экономической.
Александр Иванов: Я даже предлагаю консенсусную фигуру, с которой можно начинать — это Горбачев.
Юрий Сапрыкин: Максим, а вы могли бы прокомментировать тезис о том, что 93-ий год -это год грехопадения русского либерализма, а путинский режим-это цветы зла, которые взросли на этой почве?
Максим Трудолюбов: Я не владею марксисткой лексикой, попробую обьяснить как смогу. Мне этот режим не кажется либеральным, потому что для хорошего либерального режима нужно сильное государство, которое способно эффективно перераспределять ресурсы. Сегодняшнее государство, как тут верно заметили, по сути государством не является. Ну то есть, если взять в качестве примера что-нибудь среднее к западу от границ России, то наше на такое государств совсем не похоже. Да и на китайское не похоже, и на японское. Наше государство — это продукт долгой борьбы как раз левых идеологов с землевладельцами и властным классом. Но последние 20 лет — это другое дело. За эти годы выстроился удивительный процесс, который навряд ли придумал кто-то конкретный, потому что если бы это был один человек, то это был бы какой-то невероятный гений зла. Эта схема, очевидно, родилась сама собой. Просто цепочка событий, вроде падения цены на нефть, привела к тому, что власть делала те или иные действия, которых невозможно было избежать — например, запустила механизм ценообразования, правда, самым прямолинейным, дебильнейшим образом. В общем, были созданы простейшие инструменты для управления финансами и экономическими ресурсами. При этом ничего, что касалось прав и институтов, затронуто не было вовсе. И, например, сталинский карательный аппарат практически без реформ перешел в руки нынешней правящей группы. Очень скоро выяснилось, что он является невероятно эффективным механизмом экономического передела. Понимаете, государство, в котором не защищены права собственности, права человека и прочие права, а карательный механизм находится в руках правящей группировки и на нее работает, не может считаться правовым и либеральным. Фактически, правящая группа последние 10 лет только и делала, что укрепляла экономические механизмы и отбивалась от того, чтобы вводить механизмы защиты прав. В результате мы создали «режим закрытого доступа», для которого центральная задача — работать на шлагбауме, который открывает доступ к материальным ресурсам. И не только материальным, что мы увидели на примере очереди в Храм Христа Спасителя. При этом те, кто у нас сидят на ресурсах — они не являются независимыми землевладельцами, в духе тех, которые боролись с английскими королями, допустим, да. Это скорее опричники. Целиком зависимые от Путина люди. Не бароны, не бояре, у них нет вотчины, это все условность. Поэтому они, кстати, выводят ресурсы за границу. О многом говорит тот факт, что большая часть российских компаний, начиная с определенного уровня, зарегистрированы только за границей. И весь обмен ресурсами в действительности происходит на основании западного права, а суды по самым сложным и важным вопросам происходят в Лондоне и Стокгольме. Если же вернуться к вопросу 1993-го года — я не уверен, что можно отмотать назад и найти конкретную точку, после которой все стало плохо. Расстрел парламента, гайдаровские реформы, роспуск СССР — ничто из этого не могло стать единственной причиной. Очень многие вещи вообще делались задним числом и были совершенно неизбедными. Россия представляет собой тяжелейший случай зависимости от истории, в этом не виноват ни конкретный Ельцин, ни конкретный Горбачев. Может быть, последние 30 лет нам не везло с дальнозоркими политиками, которые могли бы мыслить за пределами той колеи, в которой плетется Россия.
Алексей Цветков: Такими, как Мао и Че Гевара
Юрий Сапрыкин: Если вернуться к главной теме нашего круглого стола — существует ли в России левое движение, и если да, то какие у него перспективы?
Илья Будрайтскис: Давайте попробуем очень схематично обрисовать круг того, что в России сейчас называется левым движением, к которому я имею непосредственное отношение на протяжении уже 12 лет. Левое движение на сегодня — это сообщество людей, очень разных, с очень разными практиками политическими, социальными, культурными, с более менее общим пониманием, с более менее общими взглядами, хотя и очень сильно различающимися, которые ведут борьбу на очень разных направлениях. Левое движение сегодня — это и интеллектуальная инициатива, и книжные ярмарки. Левое движение — это и мощное антифашистское движение, которое ведет в основном борьбу на улицах. Я считаю, что это огромная заслуга левого движения — появление такой вот уличной традиции, которая способна поставить хоть какой-то заслон на пути вот этой нацистской заразы, которая сегодня существует. Левое движение — это и независимые профсоюзы, которые развивались на протяжении последних десяти лет, к их возникновению, укреплению и развитию левые всегда в России имели самое непосредственное отношение. То есть сегодня левые активисты, убежденные марксисты являются профессиональными профсоюзными организаторами, устраиваются работать на заводы, создают профсоюзные ячейки. Если вам интересно, могу рассказать, где конкретно это произошло, какую роль, например, левые сыграли в кампании поддержки забастовки на «Форде» в 2007 году, какую роль сегодня левые играют в создании профсоюзов, от автомобильной промышленности до системы образования. То есть левое движение на самом деле очень разнородно, очень активно, оно наполнено внутренней динамикой. Я не хочу заниматься рекламой, причин для какой-то рефлексии, недовольств самими собой, конечно больше, чем для победных реляция. Но сегодня просто хотелось бы напомнить о том, что десять лет назад никакого левого движения здесь не существовало. Были руины такого сталинистского реваншизма, на которых я и люди моего поколения что-то строили в последние десять лет. И я считаю, что мы это делали не зря.
Анатолий Осмоловский: Мне кажется, что если мы будем говорить о левом движении в России, то левого движения, по большому счету в России не существует, это надо признать. Именно потому, что здесь не существует левого движения, здесь так попираются права, потому что существование левого движения, серьезного народного движения, оно эти права — в том числе и право собственности — и устанавливает. Левое движение отсутствует в том числе и потому, что такие журналы, как «Большой город» и огромное количество разных других, ведут откровенную либеральную, так сказать пропаганду. У левого движения сейчас единственная политическая задача — это захват культурной гегемонии, чтобы было неприлично говорить определённые вещи, ну например, про «народ-быдло», про то, что если ты богатый, значит, ты самый умный.
Алексей Цветков: Анатолий, ты согласен, что единственная сфера, в которой левые этого добились, где они обладают гегемонией — это современное искусство?
Анатолий Осмоловский: Пока да, хотя в современном искусстве баланс сил уже начинает изменяться. Но идет речь о том, чтоб эта гегемония возникла в общекультурном пространстве, чтобы в журнале «Большой город» было неприлично говорить определенные вещи, и когда такая культурная гегемония возникнет на большом медийном пространстве и переберется, например, в телевизор, который сейчас просто из себя представляет какой-то ад настоящий — тогда возникнет по-настоящему серьезное левое движение. А когда возникнет левое движение, тогда, уверяю вас, здесь начнут отстаиваться и права человека, в том числе любимое вами право собственности.
Станислав Львовский: Нельзя ли пояснить, каким это способом левые будут отстаивать охрану права собственности?
Анатолий Осмоловский: Левые будут наводить такой страх на Ходорковского и Дерипаску, что они сами будут отстаивать права.
Станислав Львовский: : А у нас угроза правам исходит от Ходорковского?
Анатолий Осмоловский: Ходорковский это условное название.
Александр Иванов: На Западе часто левые являются гарантами гражданских свобод.
Станислав Львовский: Гражданских свобод — я не спорю, но вот Леша начал нашу беседу с предложений ввести ограничения на размеры сообственности.
Анатолий Осмоловский: Ой, ну ладно. Это смешная литературная шутка, может быть, даже мини-рассказ. Если же говорить про тех людей, которые здесь делали реформы, начиная с 90-х годов, то совершенно очевидно, что эти люди действовали в абсолютно либеральном ключе, потому что основная концепция заключалась в том, что рынок — это природное, естественное распределение прав и так далее и так далее. Что они говорили тогда, если очень огрублять — для того, чтобы делать реформы, говорили либералы, нужно отключить мозг. Они это собственно и сделали, поэтому никаких институтов они не хотели выстраивать в принципе, они хотели приватизировать даже музеи, был даже разговор о том, что Третьяковская галерея и Пушкинский музей должны работать как реальные коммерческие заведения. Вспомним большевиков, у которых была совершенно противоположная позиция: в 1918 году, когда была гражданская война, они создали 4 музея современного искусства,
Станислав Львовский: А сколько народу они убили за это же время?
Анатолий Осмоловский: Я просто привожу пример того, что люди, которые пришли к власти, реально строили институты, причем в ситуации абсолютного ужаса, который происходил тогда в России. Поэтому разговор, как мне кажется, заключается в следующем — вам, либералам, нужно включить мозг. Надо начать действительно выстраивать институты, интересоваться культурными событиями, современным искусством, литературой, вы, может быть, только начинаете этим заниматься.
(громкий смех).
Александр Иванов: Я бы на вашем месте, господин Кукулин, так уж не смеялся. Потому что то, что в ваших институциях вроде «Нового литературного обозрения», называется современной литературой, вообще не является литературой, а является мастурбационной практикой. Это затхлый подвал.
Анатолий Осмоловский: Но правда, нужно как-то интересоваться культурой. Вот я недавно перевел и выпустил журнал «Tel quel», знаете, был такой во Франции?
Илья Кукулин: Знаю, конечно.
Анатолий Осмоловский: А вот вы даже не знаете, что это я его перевел. Такой вот гигантский томище.
Илья Кукулин: Знаю, почему же. Я его прочел от корки до корки, и студентам про него на лекциях рассказываю.
Осмоловский: А почему рецензию не написали? Мне кажется, существует еще одно серьезное различие между либералами и левыми. Либералы борются за свои права, вас действительно напрягает то, что есть путинский режим, который не дает вам лично свободу слова или экономическую свободу. Мне кажется, что левый, по крайней мере, культурный левый, начинает не с того, что борется за свои права, а с того, что отдает часть своих прав. Вот я лично отдаю часть своих прав, потому что я являюсь по сути суперуспешным художником, и я готов отдать свои права и часто их отдаю.
Станислав Львовский: Какие права вы готовы отдать и кому? Я действительно не совсем понимаю утверждение.
Анатолий Осмоловский: Я делюсь частью тех денег, которые зарабатываю, с разными другими людьми, с людьми, которые бедны, с людьми, которые издают на свои деньги журналы, которые здесь никто не читает.
Юрий Сапрыкин: Ох, Анатолий, мне кажется, многие из присутствующих и отсутствующих здесь либералов тоже могли бы выступить с такой речью.
Алексей Цветков: Мне кажется, Анатолий говорит об очень важной концептуальной вещи — отстаивается право не на индивидуальную свободу, а отстаивается право некой общности, которое должно расширяться. Левые идеи, если говорить антропологически, эволюционно, апеллируют к двум нашим отличиям от животных — то, что мы можем пользоваться языком, и доступ к нему бесплатен, и наше пользование языком является прообразом того, как однажды будет построено использование всего общественного продукта и всех ресурсов. И второй момент — то, что мы можем договариваться рационально и действовать совместно ради полезной всем цели. Эволюция развивается в сторону, когда все будут работать не на себя, а на общество, и когда все имеют равный доступ к ресурсам и результатам. Это заложено в нашем отличии от обезьян.
Станислав Львовский: Я правильно понял, что левые — это следующая эволюционная ступенька?
Алексей Цветков: Да.
Юрий Сапрыкин: Анатолий Осмоловский нарисовал какую-то удивительную картину. Вообще говоря, это лучший комплимент либералам и серьезнейшее обвинение левакам. Получается, что либералы, при всем их скудоумии и нежелании интересоваться культурой, умудрились посредством журнала “Большой город” развернуть невероятно успешную пропаганду, одурачить и оболванить народные массы и фактически учредить культурную гегемонию. При этом российское левое движение, в его нынешнем состоянии, является движением абсолютно элитарным, герметичным, существующем исключительно в пространстве эстетических высказываний. Оно, конечно, переживает за оболваненные народные массы оно, может, и переживает, но народ про это даже не подозревает.
Борис Куприянов: Действительно, левое движение совершенно замкнуто на себя. Мы пытаемся говорить более громко, говорить с людьми. Проблема в том, что у нас мало способов говорения, а зачастую мы даже не очень хотим, чтобы нас услышали. Но у левого движения есть одно преимущество — это, многовековой опыт критического сознания и анализа, который часто в либеральной прессе отсутствует. Вот этому либералы могли бы у леваков поучиться. И еще одно. Настоящий левый — это я говорю с моих, очень грубых, немарксистских позиций — все время вынужден делать выбор, ежеминутно, ежечасно. Прислониться к какой-нибудь идеологии проще, но если придти к четкой науке и ей следовать, мы делегируем право выбора кому-то другому. В общем, настоящим левым быть очень сложно.
Алексей Цветков 