В новом несгораемом Фаланстере, одной ногой уже в Париже, Толстый награждал избранных вивристическими медалями. Тяжелые, литые, с портретом самого Толстого в боксерских перчатках, медали получили Илья Кормильцев, Исраэль Шамир, специально за этим прилетевший из Израиля, и ваш покорный слуга. Это моя вторая литературная награда, после памятных часов из Пхеньяна, пожалованных Трудовой Партией Кореи за пропаганду идей чучхе. Взвешивая в ладони медаль, я прикидываю, конечно, то есть, спрашиваю у Бога, сколько сия редкость будет стоить на грядущих аукционах и сколько лет на такие деньги можно будет в старости прожить, не побираясь? Ну и даю себе слово отплатить Толстому добром за добро. Написать, например, про него и про Бога, который нас познакомил, статью в НАШ.
Если видишь Толстого, которого зовут по паспорту Владимир Котляров, сразу вспоминаешь об эпохе, когда некоммерческое искусство по всеобщему мнению имело великий смысл, а те, кто так не считал, предпочитали помалкивать на всякий случай. Художник той эпохи заменял своей публике и религиозного лидера, и актуального философа, и политического агитатора. Эпоха эта называлась «двадцатый век».
Бог послал миру Толстого в 37-ом году, но он продолжает действовать, как будто вчера родился. Новая серия его журналов-картин выставляется в московских клубах и галереях, распространяется на буклетах и на разные лады обсуждается критикой. Работает Толстый так: группа близких ему интеллектуалов (всё те же Кормильцев, Шамир, плюс Игорь Дудинский, Алина Витухновская, Гейдар Джемаль и аз многогрешный) излагают свои претензии к миру и пожелания к людям, а Толстый воспроизводит эти тексты на больших холстах, предварительно загрунтовав журнал-картину монетами и купюрами, медалями, газетными и собственными фото. Все журналы-картины существуют в единственном экземпляре, потому что Толстый всегда был «против товарного размножения художественного». Работает он очень кропотливо, ибо никогда не считал, что искусство это просто игра идей. Показывая тысячу долларов, распятую в десяти купюрах на стене и покрытую уникальными узорами, значками, схемами, он долго объясняет про специальные, глубоко впитывающиеся и сверкающие краски, которые ему доставляют из далеких стран. Толстый привык превращать в яркое искусство всё, от трехлитровых банок до женских манекенов и всего этого полно в его квартире-мастерской. Как и Бог, он любит делать подарки.
Чтобы быстрее добраться до Бога, в армии он сразу начал летать на бомбардировщике. Но бомбардировщик на испытаниях упал, Толстый ударился о Прибалтику, попал в больницу и понял там, что с Богом не всё так просто. — Вычисляй – сказал ему Бог и Толстый довычислялся до того, что получил почетную грамоту за участие в создании первой советской ЭВМ. – А искусство? – спросил Бог тогда и Толстый сделался искусствоведом и реставратором. – А страна такая тебе нравится? – был следующий вопрос Бога и Толстый уехал в 80-ом году в Париж, чтобы петь там песни в метро, мыть посуду в ресторанах и таскать кирпичи на стройках, потому что тусоваться с русской эмиграцией эму было противно, да и Бог не велел. Увидев такое рвение и честность, Бог начал снимать Толстого в кино, вплоть до мейнстримового, с Изабель Аджани, фильма про Варфоломеевскую ночь, где он играет королевского палача. За несколько дней до покушения на Папу Римского, голый и раскрашенный Толстый, спровоцированный Богом, кричал из фонтана Треви на шести языках: «Берегите Папу!» и попал в полицию. С тех пор католическая церковь воспринимает его всерьез. А ещё Бог сподвиг его издавать журнал «Мулета», в котором он обкладывал всех эмигрантских випов мужскими половыми членами. Эту почетную миссию Бог мог доверить только ему. К журналу, как опилки к магниту, стянулась сразу вся контркультура по обе стороны великой железной стены, от Бахчаняна и Хвостенко до Медведевой с Лимоновым, включая никому тогда не известных митьков. Благодаря «Мулете», Толстый сошелся с французскими анархистами и стал их активистом. Бог не возражал.
Художественное направление, основанное Толстым по приказу Бога, называется «вивризм», от французского слова «жить». Толстый предпринимал героические перформансы/визуансы и инсталляции задолго до того, как эти слова начали ассоциироваться с назавтра забываемой халтурой. Придумал мейл-арт, это когда вы превращаете в шедевр обычное бумажное письмо кому-нибудь. Бог был требователен: в Палестине Толстый прошел весь путь на Голгофу с крестом за спиной (семьдесят килограммов дерева, между прочим!), а в Европе, уже спускаясь с самого настоящего распятия, он упал в самый настоящий огонь.
Как можно было жить такой абсолютно невозможной жизнью? Очень просто, Бог вовремя сообщил Толстому несколько важных вещей: любое пятно, увиденное тобой, это тест на воображение. Делай всё сам и тогда Бог поможет. Слова не могут сказать всего, поэтому придется быть художником. У тебя всегда должно быть своё пространство и свобода выбора занятий, но вот во времени ты ограничен. Конечно, Бог дал Толстому счастье, объяснив заодно, что счастье есть побочный продукт осмысленной деятельности, а знание и действие заменяют власть и удовольствие.
Бог напомнил: искусство всегда связано с производством новых человеческих отношений, с политикой, по-другому говоря. К столетию знаменитого сборника «Вехи» Толстый сотоварищи издал новый сборник «Вехи Вех», где безжалостно препарировалась интеллигенция со всем её говном и «демократическим фашизмом». В Петербурге, уже переставшем быть Ленинградом, вместе с митьками и писателями крусановского круга, он обрушился на деньги новыми выставками («Полная деноминация!») и журналами. Пафос преодоления товарно-денежных отношений был задан его афоризмом: «Все войны ведутся ради денег! Все деньги ведут к войне!», вводился психиатрический термин «манивроз», Толстый строил из монет орнаменты и лепил из купюр всех стран, как из папье-маше. Декламировал из собственного: «Банкирам, бля, скажу я нет!/Моим друзьям на улицах привет!».
И вот, неизвестно насколько вернувшись в Москву, Толстый принялся за журналы-картины. Если мы не будем ими интересоваться, Бог нам этого не простит.
Глядя на Толстого, спрашиваешь Бога: а может, эпоха, когда художника признавали пророком, философом и агитатором, вовсе и не закончилась? Или начинается вновь?
И далекий двадцатый век тут совсем не при чем. Я стою на Новом Арбате, держа обеими руками голую женщину из пластмассы, расписанную и подаренную Толстым, и жду от Бога ответа.
Алексей Цветков 