Сегодня 4 июля, главный праздник американцев, которых у нас не очень принято любить, особенно, в оппозиционных кругах. США в целом не любят за империализм, а отдельных граждан этой страны за бездуховность. Подходящий повод, чтобы спросить себя: кто из американцев мне нравится и почему? Был, помнится, такой перформанс у Йозефа Бойса – «Мне нравится Америка, а Америке нравлюсь я» — когда он неделю жил в одном зале с живым койотом. Вот шесть американских портретов, которые примиряют меня с их родиной.
Драйзер: Америка индустриальных рабочих и финансовых магнатов.
Теодор Драйзер – ключевой писатель американской «натуральной школы». Он хотел быть новым Флобером для литературы своей страны и дотошно изображал быт, происхождение и психологию американского капитализма, делавшего свои первые «шаги гиганта».
С детства Драйзер трагически воспринимал реальность и у него были на то причины. Пожар, устроенный конкурентами, уничтожил бизнес отца и сделал его семью почти нищей. Чуть позже отец Драйзера стал инвалидом, работая на стройплощадке небоскреба. Теодор пробовал себя в журналистике, создал себе имя, как прозаик и драматург, до конца жизни не имел других доходов, кроме литературы и только в глубокой старости перестал нуждаться в деньгах. В молодости он жил в Гринвич Виллидж и много общался с тамошними левыми интеллектуалами и публицистами Нью-Йорка. Их критические идеи, плюс собственный опыт и трагический взгляд на общество и стали матрицей «Финансиста», «Титана» и «Американской трагедии».
В 16-ом году нью-йоркское «Общество борьбы с пороком» добилось запрета на его роман «Гений», где Драйзер доказывал, что финансовый интерес убивает в человеке художника. Но писатель не останавливается и упорно работает над трилогией, в основе которой реальная судьба миллионера Йоркса. Драйзера интересует феномен олигархии, как основы современной власти. Большинство издательств объявляют ему бойкот. Он попадает в автокатастрофу, которую многие журналисты считали подстроенной. «Существование Уолл Стрит исключает существование демократии» — так комментирует свои проблемы сам писатель. После экранизации «Американской трагедии» он подает на киностудию в суд, в фильме искажена авторская идея – погоня за американской мечтой приводит героя на электрический стул.
В 27-ом Драйзера приглашают в СССР на празднование десятилетия революции. Он в восторге от советских успехов и даже доказывает Маяковскому, что американский индустриализм фордовского типа не заслуживает общепринятых похвал. Великая депрессия окончательно превращает «неблагонадежного» Драйзера в «красного» и «подрывного». На него подают в суд, как на подстрекателя рабочих к забастовкам. Повод – репортажи о войне шахтеров и полиции. Он участвует в избирательной компании американских коммунистов и, добившись встречи с Рузвельтом, безуспешно уговаривает его поставлять оружие испанскому «Народному фронту».
Красным его сделала убежденность в том, что регулируемое производство и распределение рано или поздно сменят бесконтрольный рост доходов даже в США. Но этот политический радикализм сочетался в Драйзере с эстетической старомодностью, что и удержало его от таких новых нью-йоркских веяний 30-ых, как троцкизм и сюрреализм.
Кизи: Америка как клиника
В 60-ом ему было 25. Кизи записался добровольцем в госпиталь, где изучали влияние тогда еще малопонятных препаратов (мескалин, псилоцибин, кетамин) на мозг здоровых и больных людей. Так что на наркотики, с которыми в первую очередь его пыталась ассоциировать пресса, его посадила та самая система, борцы с которой им зачитывались.
Кизи записывал свои видения-наблюдения для «Полета», первого «антипсихиатрического» романа, который был прочитан американцами как антисистемный и удостоился неоднократной чести называться по ТV «прокоммунистическим». Более пугающего эпитета в тогдашних США просто не было. Пациенты «клиники нового типа» между инъекциями развлекаются борьбой на руках или игрой в монополию. Персонал поздравляет «отделение, обходящееся минимумом персонала» и ставит целью создать «демократическую палату, в которой все необходимые правила исполнялись бы самими пациентами без внешнего вмешательства». Цель клиники — абсолютное благо, социализация, равная лоботомии. Для бунтующих, как плата за грехи перед порядком, применяется электрическое распятие, шоковый ток, лечащий судорогой от опасных мыслей и делающий из сознания салат. Чтобы писать об этом, Кизи подкупил врача, устроившего ему ночной электрошок по полной программе. Для пациента главное – держаться подальше от санитаров, которые, в свою очередь потеют от ужаса перед восстанием пациентов. Важнейшее условие описанной системы – добровольность почти всех её живых игрушек. Большинство из них могут выписаться из клиники, но предпочитают её всем остальным вариантам. Это так, пока в палате не заводится рыжий карточный джокер, ветеран недавней войны, хвастающий татуировками «социопат», переведенный в эту клинику из тюрьмы. Ему придется заплатить кусочек мозга, а потом и жизнь, для того, чтобы украсть нескольких пациентов у клиники.
Заросшие инсайдеры 60-ых симулировали неадекватность во имя спасения своих душ, практиковали немоту и глухоту во имя слова, подражая «вождю Брондену», а их более крамольные братья из «групп прямого действия», пытались, как Макмёрфи, раскроить череп «санитару» и замкнуть руки на горле «всеобщей доброй мамочки, затянутой в белое», воплощавшей «заботу» системы.
Второй роман Кизи «Случаи моего вдохновения» понравился скорее критикам, чем читателям, ждавшим продолжения про пациента-индейца, бежавшего из клиники в родную Колумбию. Надолго разочарованный в силе печатного слова, Кизи решает действовать напрямую. Его идея – автобус с табличкой «Дальше» вместо указания конечного пункта. Вокруг дома Кизи давно уже в самодельных бунгало живут коммуной друзья и поклонники, жуют фирменное блюдо Кена – тушеную оленину, приправленную ЛСД, забавляются ролевыми играми, тренингами, уличными провокациями и читают друг другу проповеди. Они поедут из Штата в Штат как апостолы психоделии, пока не доберутся до Нью-Йорка и не поставят его на уши. А за автобусом будет мчаться мотоциклетный хвост из тех, кому сегодня не досталось места внутри. В «психоделических рейдах» участвовала группа Merry Pranksters, временами присоединялись «Ангелы Ада», по дороге их торжественно встречали Керуак, Гинзберг, Тимоти Лири . Это сейчас они смотрятся как библиотечная полка, а тогда газеты без юмора писали о «четырехколесной миссии против веры наших отцов, гражданских норм и американского образа жизни в целом». Выпуклый портрет Кизи можно найти у Тома Вульфа в «Кислотном тесте» — коренастый блондин с боксерской шеей в синей робе заключенного, отвечающий на вопросы журналиста сквозь стекло тюремной комнаты свиданий. Срок Кизи мотал, естественно, за те самые «вещества», с которых всё началось, а до этого скрывался от властей в Мексике.
После выхода третьей его книги «Кизи сбрасывает барахло» в 73-ем, он уже ничего «культового» не писал, так, ироничные «Песни моряка» про Аляску (американская «деревенская проза»), баловался пьесами, пародиями на фэнтези, издавал, когда было желание, ничтожным тиражом самиздатовский журнал для ближайших знакомых. Почти всё время проводил на орегонской ферме, где учил своих сыновей пасти коров и варить сыр. Вежливо отказался писать некрологи Керуаку и Кастанеде. Его спасением от американского капитализма стала американская природа и натуральное хозяйство. В конце 90-ых взялся за фильм о том самом автобусном рейде, уж слишком много вокруг него накрутилось прибыльного вранья.
Гинзберг: Америка как Молох.
Однажды в 55-ом на квартире, где жили коммуной битники, молодой поэт Аллен Гинзберг заправил в печатную машинку рулон обоев, принял «психоделический сэндвич» из нескольких препаратов и много часов стучал по клавишам. Так родился «Вопль», ставший манифестом хиппи. В первой части Гинзберг говорит о невыносимой судьбе тех, кого считает «душой Америки», они обречены на самоубийство, бродяжничество или невменяемость. Во второй он описывает Молох – многоглазый небоскреб, гигантский череп, похитивший американские души. В третьей Гинзберг предсказывает парадоксальную победу духа, взрывающего Молох изнутри. Победа эта очень напоминает апокалипсис, но воспринимается радостно. Этот новый миф, изложенный в «Вопле», сделал Гинзберга святым контркультуры и «иконой стиля» для всех, кто намеревался «выпасть» из общества или атаковать его. Суд над автором и издателями «Вопля» («оскорбление нравственности») только повысил тиражи и добавил известности всему движению.
С тех пор у Гинзберга не было серьезных проблем с законом, хотя он всю жизнь провоцировал толпу, выставляя напоказ свой гомосексуализм, мазохизм, номадизм, буддизм, прилюдно раздеваясь во время поэтических чтений, и в разные периоды рекламируя разные «расширители сознания». Медиа называли его «влиятельным лунатиком».
Аллен вырос в семье евреев-коммунистов с российскими корнями. В университете, куда он поступил, чтобы стать адвокатом и защищать униженных и оскорбленных, Гинзберг знакомится с будущими гуру «разбитого поколения» Керуаком и Берроузом, и радикально меняет свою жизнь. Вскоре его отчисляют за оскорбительные граффити в окнах кампуса. «Быть гением все время, а не только, когда разрешается!» — этот лозунг стал его кредо. Несколько раз он надолго бежал из Америки, то к мексиканским индейцам в Чиапас, то к непальским буддистам, то на Кубу. Буддизм оказался идеальной основой для его контркультуры, ведь там отрицается разделение на своё и чужое и на добро и зло. В Мексике он нашел идеальный мистический опыт посредством кактусов и грибов, а с Кубы Гинзберга попросили уехать из-за публичных приставаний к министру культуры. Что касается Москвы, то Гинзберг ни о чем не договорился там с поэтом Евтушенко. Он придумал знаменитый лозунг «Власть цветам!», с помощью мантр и камланий «очищал Пентагон от скверны», проповедовал холотропное дыхание, верлибр и слэм, и одним из первых предсказал эпоху «Нью Эйдж». Во главе антивоенных маршей или на фоне публичных оргий в парках он выглядел как странствующий индийский монах, давший обет никогда не стричься — весь в четках, амулетах и колокольчиках.
Официальная власть для Гинзберга вторична по отношению к обществу. Общество питается страхом и во имя безопасности лишает себя интересного будущего. На волне бунта 60-ых Гинзберг даже отказался от идеи «выпадения» из общества ради более смелого плана новой гражданской войны в США. Армия радикальных студентов, рокеров, оккультистов, геев, богемы и негритянских преступников против фронта корпораций, полицейских, спецслужб, психиатрических клиник, парламентской политики и коммерческих медиа. Но когда революция провалилась, поэт вновь вернулся к идее «альтернативного сознания» и «невидимости для Молоха».
Томпсон: Америка экзистенциальных бунтарей
При жизни его канонизировали как адвоката всех алкоголиков –интеллектуалов, не знающих в какой день выборы, но всегда готовых ехать неизвестно куда и с кем навстречу новой американской революции. «Только сильно изменив сознание, можно хорошо себя чувствовать в США и окрестностях» — говорил «доктор Гонзо» без полагающейся в таких случаях улыбки. Ещё он часто повторял: «Я не рекомендую ничего из того, что делаю сам».
«Акулу Ханта» у нас узнали в 90-ых главным образом по фильму Гильяма «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Попозже вышли по-русски «Ангелы Ада» и «Ромовый дневник», страницы которого — запах пота и непрерывный пуэрториканский угар. Южная Америка несколько лет была для Томпсона тем лакмусом, где прямо проступают все конфликты Америки Северной. Особенно хороша там сцена, в которой журналисты, не сговариваясь заранее, убивают редактора своей бессмысленной желтой газеты. «Добро пожаловать в тюрьму» и «Гордая автострада» вроде бы пока не переведены.
В середине 60-ых «акула Хант» мчался через всю Америку с племенами байкеров – тогдашних главных «врагов общества». В «Роллинг Стоун» писал о битнических коммунах, антивоенных съездах, готических сектах и индейцах, не желающих цивилизации. «Идет война и всё, что я вношу в жизнь, выражается одним словом – конфронтация!» — говорил репортер с большим охотничьим ножом в сапоге.
Общественный договор между поколениями лопнул. Наркоз американской мечты перестал действовать. Объявленный в розыск Тимоти Лири, прячась в Африке вместе с лидерами «Черных пантер» призывал американцев начать восстание, стреляя во всех полицейских без разбору. Эбби Хофман сотоварищи окружил Пентагон, обещая «поднять его в воздух», а уайзермены с обрезками труб в руках громили призывные пункты. Если Лири воплощал кислотную отстраненность самозванного инопланетянина, Гинзберг – поэтическую одержимость, а Кизи – единение с природой, Хантер С. Томпсон остался наблюдательным и страстным джентльменом, умевшим возжечь толпу, но выбравшим «быть один, как Адам». Главное достоинство его стиля – сочетание иронии с увлеченностью, насмешки с пафосом. Люди, стремившиеся изменить внутреннюю и внешнюю реальность до неузнаваемости, вызывали у него улыбку. Все остальные люди его вообще не интересовали. Власть вечно внушает людям, что им есть, что терять. Хантер Томпсон всю жизнь доказывал им строго обратное. У животных есть только жизнь, потому что у них нет Утопии. Утопизм «доктор Гонзо» считал главной отличительной человеческой чертой, мотором истории, и больше всего интересовался, как эксцентрично разные люди пытаются реализовать свои утопии. Чаще всего основателя «гонзожурналистики» сравнивали с Труманом Капоте, Норманном Мейлером и Томом Вульфом, хотя сам он предпочитал Джека Лондона, Хэмингуэя и Генри Миллера. Сначала параллельная, а потом и вполне буржуазная пресса постепенно освоили и расхватали его «приемы», лишив их главного, нагловатого голоса «outlaw» — мужчины, показывающего зубы. В его «репортажах» кипит терпкое счастье самостоятельного человека, так и не признавшего мир, в котором нет ничего распространеннее контроля и зависимости.
«Красный Элвис». Советская мечта простодушного ковбоя
Дин Рид был американским ковбоем с идеальной улыбкой, которого разрешалось любить всем женщинам советской половины мира. До конца жизни, даже став известным общественным деятелем, он снимался в итальянских и восточногерманских спагетти-вестернах, что и составляло главный его доход. Уехав из США, жил во всех социалистических странах сразу, гастролируя со своими песнями о борьбе за мир и революции в Латинской Америке. «Литературная газета» печатала его памфлеты против Солженицына и стихи: «Моя несчастная страна» и «Наша бесстрашная Анжела Дэвис». Рид – спортсмен и поклонник кантри был далек от американских протестов 60-ых. Не устраивал его и «голливудский марксизм», ставший среди артистов модной причудой наподобие саентологии. Ценя в людях последовательность и надежность, он выбрал не шум и яркость студенческих хэппенингов, а куда более солидную советскую вселенную.
Оставив спорт ради эстрады, ковбой из Колорадо добивается первых успехов, его незатейливые песни о любви попадают в чаты, но настоящее признание ждёт в Латинской Америке. Там он знакомится с будущим чилийским лидером Альенде и решает участвовать в его избирательной компании, начинает вести собственное шоу на аргентинском ТV, встречается с Че Геварой и пишет манифест против ядерных испытаний. Его замечают в СССР и зовут в гости. В странах советского блока Рид обретает статус супер-звезды, миллионы пластинок, поклонниц, и премию ленинского комсомола. Он даже женится на Вибке Дорнбах, родственнице председателя СЕПГ Эрика Хоннекера. Впрочем, этот брак не был долгим. Впечатлительному Риду настолько понравился ГДРовский фильм о молодых годах Маркса, что он расстался с прежней женой и добился любви актрисы, игравшей Дженни, юную жену основоположника научного коммунизма. «Певец другой Америки» — название немецкого фильма о нем в 70-ых немедленно стало штампом. Знаменитая сцена оттуда – Рид стирает в тазу американский флаг перед посольством США в Чили. Уже при Пиночете его высылают из Сантьяго за «призывы к свержению», продержав пару недель в тюрьме. Рид участвует в неразрешенных демонстрациях американских фермеров, за что попадает в тюрьму уже на родине. Ку-Клус-Клан и правое крыло республиканцев требуют лишить «ковбоя-перебежчика» гражданства. Советские деятели культуры требуют от президента Картера немедленно освободить их товарища.
Рид помогал строить БАМ и пел для палестинских боевиков в ливанских тренировочных лагерях. Весь, от одежды до манеры держать гитару, он был образцом для советских ВИА. В 86-ом «красный Элвис» утонул в озере на съемках очередного фильма, навсегда оставшись в памяти поклонников хорошим американским парнем, твердо верившим в советскую мечту.
Лингвист – анархист. Университетская Америка.
Ноам Хомский всемирно известный лингвист, создавший свою школу в Массачусетсе. Основатель «генеративной грамматики», согласно которой у человека в мозгу есть врожденная «программа», позволяющая быстро и бессознательно усваивать языковую логику. Эта программа принципиально отличает нас от животных, но является результатом уникальной эволюции, а вовсе не божественным даром. Хомский строгий атеист и материалист, считающий матрицей всех наук законы, открытые фундаментальной физикой. Уже многие годы он занят исследованием общей базы всех языков и опровержением модных постмодернистских теорий. Гораздо более известен другой Ноам Хомский. Ещё в 60-ых он пришел к выводу, что американская политика иррациональна и опасна и ненадолго попал за антивоенные выступления в тюрьму, где делил одну камеру с писателем Норманном Мейлером. С тех пор Хомский неутомимо критикует США в своих книгах, выступает на антиглобалистских форумах и даже участвует в съемках пропагандистких левацких клипов против неолибералов и неоконсерваторов. Он сторонник коллективной (не путать с государственной) собственности на землю и другие средства производства, поддерживает «самоуправление через систему советов», как его понимали Нестор Махно, кронштадские матросы и каталонские анархисты в 30-ых. Это была бы безобидная утопия ученого чудака, если бы не антиимпериализм Хомского. Отрицание внешней политики США и их сателлитов стало любимым занятием профессора за пределами лингвистики. «Беспричинное убийство сотен граждан это терроризм, а не война с террором. Насилие и запугивание вот основы американской дипломатии» — пишет Хомский, сравнивая свою страну с Третьим Рейхом. Главная цель американского террора по Хомскому – уничтожить любые, альтернативные сделанной в США, модели цивилизации. Моральный интерес, а не просто нефтяной, скрывается за экономическими и военными действиями в Латинской Америке, Сербии и на Ближнем Востоке. Сторонники Хомского «только лингвиста» критикуют его политические книги за их банальность и ангажированность. Товарищи Хомского по борьбе считают, что его политические взгляды – применение тех же научных методов анализа в другой области.
Автор «Политэкономии прав человека», «Прибыли на людях» и «Классовой войны» постоянно обновляет свою программу перехода к «обществу без власти и капитала», устроенному как горизонтальная сеть со свободной информацией и высоким уровнем технологий, доступных всем без исключения. Хомский уверен, что если сначала малые коллективы, а потом и большое общество не совершат такого качественного скачка, человеческий вид обречен на третью мировую войну и тотальный экологический кризис. Главным препятствием на пути эволюции он считает «самого сильного мирового игрока» — экономическую и политическую систему Соединенных Штатов.
Я мог бы вспомнить ещё многих — Роберт Пирсинг, Ричард Бротиган, Оливер Стоун, Фредерик Джеймисон, Том Морелло, Генри Роллинз, Леонард Пэлтиер и Мумия абу Джамал, Хьюи Ньютон и Малькольм Икс. Но тогда текст вышел бы нечитаемо длинным. А кто из американцев нравится вам и почему?
Алексей Цветков 