Как и полагается в таких случаях, я не подозревал, что этот день станет весьма памятным в моей жизни. На какое-то, по крайней мере время.
Утром я приехал на работу т.е. в магазин «Гилея», что на Профсоюзной, в Институте Общественных Наук.
— Лимонова отпускают – торжественно поклялся мне наш товаровед Боря вместо приветствия.
— Да ладно, — усомнился я – его не за этим туда сажали, чтобы отпускать.
— Так сказали по телевизору – сослался Борис.
У меня телевизора не было вот уже десять месяцев, поэтому я не понимал, например, всем ясных шуток из новой рекламы. Не было, потому что не в силах справиться с любовью к МТV, я сам отключил антенну и мог теперь смотреть только видео.
Неплохой день, подумал я. В остальном время ползло обычно: торговля книгами, поставщики с увесистыми пачками и безнадежно запутанными финансовыми претензиями, звонки интересующихся Проппом, Лотманом, Амфитеатровым и Геноном.
Верхний этаж института, где мы находимся, имеет в потолке круглые колодцы, сквозь которые к нам, в архив и библиотеку поступает естественный свет небес. Если движется туча, резко темнеет и сами собой включаются лампы. Закрыты колодцы прозрачными пластмассовыми крышками. Туда часто садятся вороны и клюют булку. Смотреть на птиц снизу (где еще такое увидишь?) — одно из немногих развлечений кассира-продавца. Можно указать на это явление особо симпатичным покупателям. Ещё можно, к радости тех же покупателей, взять из кассы монетку, подбросить так, чтобы она ударилась в крышку, пугнув и прогнав каркалёта. Булку всегда уносит с собой. Когда голод из простого чувства стал отвлеченным понятием, тогда и возникла собственность.
Ближе к вечеру пошел дождь и умиротворенно стучал по пластмассе, пока мы с Борей на складе, по очереди, ели шаурму. Есть мне, сегодня, впрочем, ещё очень даже придется.
Оттуда я отправился в «Аквариум», на вечерину «Бабье Лето», устроенную «ОМом». Название журнала висело на деревьях и, если повиснуть на них головой вниз, получалось, кажется, «ШО», но никто этого не проверял. На длинных столах расставлялась еда. Ребята в бабочках и белых рубашках разливали по выстроенным бокалам, другие ребята, в бейсболках и футболках, срочно отлаживали звук на сцене. Из «Старлайта» непрерывно выходили девушки с нагруженными подносами. Как автор журнала, я мог привести с собой кого-то, но никого не привёл. Моя жена на восьмом месяце временно разлюбила светскую жизнь. Заняв стул и ожидая какого-нибудь начала, я рассматривал жирный нимб плавящегося воздуха вокруг улыбчивого афророссиянина, готовящего шашлык, потом меня отвлёк дымок в траве у ног мента в углу парка — его окурок. Я ничего ещё не знал про самолеты. Из колонок звучала какая-то ретроспективная музыка, вроде саундтрека «Форест Гамп». Про самолеты мне сказал первым редактор журнала Андрей Бухарин: «Нью-Йорк пылает, пентагон в огне» — весело доложил он, подсаживаясь, чокаясь, ставя рядом свою тарелку с фруктами. В парке уже негде было сесть и почти негде стать. «Самолеты, самолеты» — летали слова по толпе – «их сбивают, они падают каждый час». По этим обрывкам я начал что-то понимать.
— Это ваши? – издали спросил Ким, редактор раздела «Безумный мир», ничего особенного, конечно, в виду не имея.
— Ну не ваши же – отшутился я, передавая ему через куст обещанную книжку Стогоffа — неплохой коллаж из главных авторов «Лимонки» за примерно три года, в котором, по признанию составителя, практически нет авторского текста.
Со мной за столиком оказался некий ди-джей в желтых очках и его смешливый парень. Оба налегали на печеную курицу и громко радовались тому, что «все это рушится не у нас наконец-то». «Не у нас» – довольно скотский, по-моему, повод для радости. Я веселился совсем по другому поводу, рассказывая Тане из «Ом – модэлс»:
— В каждом американском долларе, если просветить его в лучах геоэкономического анализа, пятьдесят один цент украден у третьего или второго мира, то есть у нас с тобой, и только сорок девять заработано самими американцами.
— Я читал, что в Штатах на каждом долларе слой кокса – поделился ди-джей, подмигивая сквозь желтое стекло – потому что из купюр удобно сворачивать.
Я тоже подмигнул ему и продолжил:
— Неизбежно этот пятьдесят один краденый цент превращается в динамит и взрывает финансовые башни там, где долларов крутится больше всего. Это закон и для его исполнения вовсе не обязательно верить в пророка, хотя и показательно, что первыми обвиняют именно их, отрицающих своих и чужих попов во имя всевышнего.
— Ислам? – просияла смышленая фотомодель – как в Чечне?
— Кто бы это ни был, — подлил я себе минеральной воды – в любом случае это месть глобализму от имени тех, кто его ненавидит, удар колоний по метрополии. Летом мои друзья ездили мутить воду в Геную, на встречу восьмерки, там погиб молодой парень Карло Джулиани, он был вместе с ними. Теперь на демонстрации ходят в майках «Я тоже Карло Джулиани», с мишенями. В любом случае, это месть за него. Помнишь план «Мейхем», ты смотрела «Бойцовский клуб»?
— Нет – призналась Таня — но я смотрела «Ведьму из Блэр».
— Это тоже самое – легкомысленно признал я.
«Модель», как она сама себя называла, понимающе улыбнулась и пустилась рассказывать, почему она так не любит боевики и почему так любит ужасы, почему у неё не тот рост для подиума, но тот рост для журналов, и почему она, не одна, конечно, но зато скоро, будет вести шоу на кабельном канале.
«Они рушатся» – везде гудела толпа – «они рушатся, рушатся, они падают, там огонь». Повсюду расползалось всеобщее «слава богу, не у нас», но иногда робкое «так им и надо». Вновь подошедший Бухарин делился подробностями и советовал зайти в «Старлайт» посмотреть новости, а так же приглашал на концерт едущих к нам «Койл». Почти совсем стемнело. В кронах над нами загорелась лампочная путаница. Я что-то жевал и делался всё счастливее.
— Почему ты не пьешь? – недоумевала Таня, протягивая свой полный бокал – Ну … Ну …
Я отрицательно качал головой
— Ну выпей. За меня?
Джинсы с модно обрезанным поясом, загорелый живот с нарисованным маленьким насекомым — псевдотату, миниатюрная грудь под белым винилом, короткая курточка, серебряное кольцо в виде кнопки «enter” на безымянном, большие хмелеющие глаза, волосы цвета тополиной коры с врисованными темно-красными перьями. Чтобы читатель лучше мог представлять его женщин, Чарльз Буковски всегда их сравнивает с общеизвестными кинозвездами. Танино лицо напоминало хентай—комиксы, в которых все девочки одинаковы. Судя по косметике, она хорошо об этом знала.
— Выпей ты – предложил я – а я тебя поцелую.
Таня фыркнула и непонятно мотнула головой:
— Я тут с подругой – демонстративно озиралась она – она для тебя, ну то есть для меня, всё сделает, хочешь?
На подругу я весело не соглашался. Между тем начался концерт. Сначала какой-то заводила объяснял в микрофон, что значит «Бабье лето», потом пошли певицы: Валерия в стеклянном парике. Я рассказал Тане, как ей досталось букетом по лицу из-за своего сотрудничества с профашистским рижским режимом. Таня сказала: «Ужас». Потом добавила, что никогда не была в Риге. На сцене уже дергалась бритая мартышка из группы «Тотал». Таня хохотала, пытаясь повторять её позы. Мартышку сменила фрик-тётка в цыганской шали с панк-вздыбленными апельсиновыми волосами. Я назвал певицу «Мальвиной после первой брачной ночи», и это Тане очень понравилось, хотя она и не поняла смысла шутки. В этой шутке не было смысла. Просто ничего другого не пришло в голову. Лучше всех была смуглая диско-певица со старыми и новыми итальянскими хитами. Тане я сказал по секрету, что «итальянка» трансвестит и в конце вечера будет разоблачение. Модель задрала брови и долго не решалась их опустить, напрочь лишив себя лба и став ещё инфантильнее, разглядывала то певицу, то меня.
— Ладно – согласилась она после ещё нескольких «выпей», «а почему?», «ну со мной?» — попробуй.
И вплотную придвинулась вместе со стулом, подставляя лицо. Я попробовал упругие, ещё чужие, кисло-сладкие губы. Глубже было вино. Я сделал глоток. Она пыталась, но не успела, куснуть меня за язык. Так шутили когда-то пэтэушницы на дискотеках.
Всевышний бросил виноград на нью-йоркское точило и теперь подставлял руки под теплый красный сок, уходящий под асфальт, в древнюю индейскую землю.
— Ага ! – хлопала Таня в ладоши, вытирая красные капли с подбородка – Ты выпил. Ещё!
Она наливала своё вино мне прямо в минералку. Я пододвинул ей получившийся коктейль. Таня смеялась громче, чем нужно, говорила «нет» и зачем-то всё время отворачивалась.
Несколько раз мы заходили в «Старлайт», смотреть телевизор, висевший там под потолком, над стойкой. ВВС. Таню, возможно, сильнее влёк дымящийся глинтвейн, который не выносили в парк. Разучившиеся улыбаться лица ведущих. Я снова вспомнил «Мейхем-план», последние кадры «Бойцовского клуба» под веселую песню «Пикчез». Первая башня оседает в бурлящее море мучнистой пыли. Именно сюда шел замученный любовью и ностальгией Кинг-Конг. Башня на экране низвергалась снова и снова. На третий или четвертый раз я почувствовал, что у меня встает. С Таней, кажется, происходило нечто аналогичное, хотя и не связанное с ТV. Кукольно мигая, она смотрела не меня любопытными глазами, по горящему Пентагону — в каждом. Последовал новый винный поцелуй. На этот раз пораженческий и жаркий. Глинтвейн. Зато стальное напыление на её джинсовом бедре было приятно холодное и колючее. Потом она отправилась подкрасить губы в туалет. Алогичная скромность. Её безотказная подруга так ниоткуда и не появилась, по-моему её вообще никогда не было здесь, да и Таня о ней больше не вспоминала, окончательно в неё превратившись. Её любимым поведением было «непоседливое дитя у строгого папочки». Меня это вполне устраивало. Пока она там «красила губы» я позвонил жене.
Как в детском представлении о коммунизме всё было бесплатно. Все весело и много ели, улыбаясь друг другу перепачканными ртами, что-то себе и друзьям туда запихивали, запивали, рекомендовали, передавали, подкармливали добродушную милицию, отрезавшую нас от Театра Сатиры и Садового Кольца. Девушка в ресторанной форме с подносом, полным осетриного шашлыка, остановилась и смотрела на экран всё шире разевая рот. Последняя здесь, кто еще ничего не знал.
«Если Лимонова уже отпустили» – говорил журналист адвокату – «Чего бы не позвать его сюда, звони прямо сейчас». Какие-то тинейджеры пробовали влезть на дерево или хотя бы дотянуться до нижней лампочки. Смуглая певица сладко растягивала незнакомые итальянские слова. Работая челюстями, я выплюнул пломбу, покрутил её в пальцах, отправил в ночь, решив до завтра не думать о стоматологе и дав себе слово нарочно не царапать язык. Мой зуб теперь напоминал, наверное, Всемирный Торговый Центр. Никто не уходил. Все ждали фейерверк.
Я говорил Тане какую-то ерунду, но ей нравилось. Про то, что сегодня начался новый век, про то, что мир теперь будет взаправду другим, про то, что так называется документальный фильм «Мир мог бы быть другим» на венецианском фестивале, о событиях в Генуе. Особенно она соглашалась с тем, что этой вечеринки по поводу начала нового века явно недостаточно.
Между деревьями вокруг дорожек уже установлены пиротехнические: свастика, буквы ОМ, спиральный мальтийский крест. Всё жмутся ближе к будущим огням. Ударник исполняет соло. Ещё выносят: ур, хагаль, ка и тау. Гвидо фон Лист про рунический календарь-алфавит остался под деревом, на моем стуле, в рюкзаке, поступил в наш магазин сегодня. Но с Таней не хочется о нём говорить. Произойдет перегруз. Примет за сумасшедшего.
Под девичий визг и аплодисменты всё взвилось и заискрило, потонуло в кислом дыму. Свет сыпался отовсюду. Фонтаны безвредного огня со свистом и шипением смыкались в арки над нашими головами. Мы глотали дым, смеялись и глохли. На мгновение я закрыл глаза. Этот звук мог бы означать уборку снега одновременно сотней стальных лопат. Надпись ОМ, естественно, пылала дольше всего. Обеими руками Таня опиралась мне на плечо и, кажется, в этом было больше физической необходимости, чем нежного доверия.
— Я, знаешь, работаю в пип-шоу иногда, и там на меня повадился один маньяк, ходит, заказывает приват, ну знаешь, когда ты сверху, между нами стекло, а он снизу такое делает, фу, я одна это вижу – пьяный шепот мне прямо в ухо.
Привязать своего маньяка к происходящему ей никак не удавалось. Насколько я смог понять, Таня заподозрила его в ком-то из ходивших тут, в дыму, и тянула меня, оглохшего от залпов, к воротам на Садовое, ловить авто, тем более что вся пиротехническая роскошь уже истрачена.
В машине она с трудом назвала какой-то адрес и тут же, без паузы, спросила: — Откуда ты ? Как ты сюда попал?
— Ну, я пишу в журнал – осторожно ответил я, не понимая точно, о чем именно меня спрашивают. Действительно, почему я был там? Потому что в последнем номере мой текст об истории ольстерской ИРА, а в следующем будет история немецких РАФ плюс рецензии на книжки Стогоffа и Медведевой. Заказан так же материал о современных мексиканских партизанах—сапатистах.
Таня загадочно приподняла брови и сощурилась в проезжаемый бульвар за стеклом. До этого момента я был уверен, она меня знает. Я видел её в их офисе, этажом ниже редакции.
— Сколько погибших! – вставился в наш разговор водитель, он слушал радио – видимо, десятки тысяч, у нас, как пить дать, введут комендантский час
Я что-то ответил. Таня спала. Я рассматривал её лемурий профиль. Постепенно в нем выпячивалась неуместная и трогательная челюсть. Бульдожка – подумал я. Она проснулась, спросила куда мы едем, услышав, театрально застонала и назвала новый адрес.
В темноте подъезда у неё под курткой засветилась зеленая голова гуманоида. Или покемона? Кажется, «Псидак» — сама пассивность в их нарисованной семье. Я тронул фосфорную морду за нос и поймал звенящую ключами танину руку. В это время нью-йоркский мэр Джулиани призывал сограждан к мужеству и выражал надежду на сочувствие всех людей доброй воли. Молча изобретенная в коридоре томительная игра: касаться друг друга всем, кроме рук, держа их сзади, будто связанные, или крылья, сложенные за спиной. Двое скованных каторжников, пытающихся любить в одежде, стоя, почти беззвучно, остерегаясь разбудить невидимый, но вездесущий конвой, стерегущий этап. Две влюбленно толкающиеся птицы. Расправив аллегорические крылья, невесомые души тысяч лучших дилеров, менеджеров, программистов, секретарш, а так же их охраны и бесстрашных пожарных, поднимались из Нью-Йорка к небу, в руки своего неименуемого, но неминуемого отца, которого ежедневно славят во всех американских церквях. Местонахождение президента строжайше засекречено. ФБР использует все резервы, чтобы раскопать в мусоре и проанализировать быстрее, чем начнется новый этап анонимной агрессии. В Москве спешно усилена охрана Думы, Кремля, центральных офисов ФСБ и МВД и других первостепенных учреждений, которым всегда есть кого бояться. Пока ехали, шофер рассказывал.
Это оказалась не совсем квартира. Чья-то фотомастерская. Место превращения Блоу Ап в Блоу Джоб. На улицах Багдада, Триполи, Гаваны, Белграда, Пхеньяна и где-то еще, в автономных партизанских районах – Чиапосе, Маркеталии, Курдистане — люди обнимались, плакали от счастья и поздравляли друг друга, благодаря разрушителя и создателя. Я не мог знать об этом, но, конечно, чувствовал, как чувствуют все, рожденные по образу и подобию вездесущего. Чувствуют всё, о чем им не полагается знать. Свежая «Нью-Йорк Таймс» уже уличила «злорадствующих» в «барбарарум либертас», противопоставляя это дикое чувство осознанной гражданской свободе. Кровь всех групп и обоих резусов шла сквозь земной шар нам навстречу. Темно и щекотно этой американской крови идти сквозь песок, под разбитым ньюйорксим асфальтом. Просачиваться ниже, в индейский глинозем. Щекотно, как мне сейчас, в глянцевой темноте поцелуя.
Начиналась весьма памятная в моей жизни ночь, хороший пример «барбарарум либертас», но этот текст называется «Памятный день». Траурную минуту молчания на следующее утро мы проспали. Я уверен, в моей жизни будет ещё достаточно памятных дней. Телевизионное сообщение о Лимонове, оказалось, кстати, пропагандистской ложью.
Алексей Цветков 