Придаваясь приятной ностальгии по «революционным шестидесятым» многие думают, что Дебор, Хайати и Ванейгем, рисуя на оборотной стороне политических плакатов узоры некой “городской” карты, действительно собирались что-то где-то строить. Но думать так, значит быть не на много проницательнее посланного ими по известному адресу галериста и спонсора Маринотти, так и не воздвигнувшего свой психогеографический диснейленд на острове с коммерчески успешным климатом. История хотя бы иногда бывает справедлива, не тогда ли, когда с ней имеют дело люди, чувствующие ее позорную дрожь?
Город ситуационистов с кварталами сладкого страха, площадями оптических иллюзий, монументами финансовых разочарований и проспектами свободной любви, город-фантазм, скорее план бегства из города, критика города, отрицание капиталистического мегаполиса как ландшафта, динамически насилующего сознание жителей. Превращая граждан в скульптуры граждан, превращая детей в механические игрушки и бродячих по окраинам животных в антиобщественных демонов, обреченных на стерилизацию. Ситуационисты жили там же, где и мы с вами, в современном городе. Там, где главная новость – чья-нибудь смерть. Там, где боги спрашивают с нас порочными устами журналистов. Неизлечимая “элита”, существующая как издержка чьих-то сверхприбылей, хронически страдает концептуальной немотой и некритичным бормотанием, а убавленные до нуля люди позднего капитализма не могут ответить точно, страдают они или “просто живут”. Ситуационисты были контрэлитой. Ситуационисты не были “людьми”.
Проектирование ситуационистского пространства – способ маскировки, куртуазный отказ, поиск дыры в заборе пространственных символов. Конструирование ситуаций, где “конструируется” непосредственно выход из заявленной ситуации, держащей вас в своих механических крабьих клешнях, обернутых в обманчиво мягкие рукавицы, внезапное и незапланированное избавление от химер отчужденного урбанистического ландшафта.
“Я могла бы и не останавливать эту жизнь – заявляет журналистам пуля, извлеченная из сердечной мышцы Ги Эрнеста Дебора – я могла бы до сих пор лежать в магазинной упаковке, или могла бы поразить какого-нибудь другого преступника, полицейского, неверную жену, пустую пивную банку, использованную подростком как мишень, или мишень непосредственно, нарисованную на листе бумаги или на чьей-нибудь голой спине.
Я могла бы, но нами распоряжаются. Нами распоряжаются те, кто нас покупает, заряжает и нажимает курок, более или менее прицеливаясь, те, кто создает на нас спрос. Во всех предположенных выше случаях стреляющие стремятся к легитимности своих выстрелов, к их моральному, юридическому или хотя бы эстетическому оправданию в глазах тех, кто выбран мишенью. И только в исключительных случаях, вроде моего, мишень и стрелок обручаются в одном лице.
Такое конструирование ситуации, последней ситуации-выхода, происходит не благодаря власти и не ради нее, но вопреки всякому ее оправданию.
Наши ситуации – продолжает сценарный альбом Дебора, в который он вклеивал понравившиеся фразы из газет, рекламные слоганы, вписывал подслушанные в метро речевые обрывки и, очень редко, что-нибудь свое, какие-нибудь нетрезвые каракули, напоминающие карту “ситуационистского города” или план незаконченных раскопок – наши ситуации, сконструированы вопреки “судьбе”. Действительное — это низвергнутое возможное. Действительное это возможное, застрелившее себя. Прострелившее свой главный орган. Судьба – это занавес, за которым спрятана бессмертная полиция, не в смысле, что ее трудно убить надолго, просто эта форма, требующая доверия граждан и ужаса нарушителей, переживает бесконечную череду инкарнаций.
Без ситуационистов в современном городе можно обойтись, без полицейских – вряд ли. Все прочие сведения о современном городе вы можете получить, развивая эту мысль.
Веселящий газ анархии вселяется во все трещины ложного монолита системы. Ситуации без будущего. Точки исхода. Раны, из которых бессовестно и некультурно хлещут фонтаны багряной крови. Струи пенящейся крови, как у Арто, бьющие из кранов, соединенных с бассейном генофонда, в котором купается рыба-капитал, донное животное, налитое чужой кровью.
Обрести новые страсти, которые человек всегда мог вообразить, но приписывал их только богам и демонам, в лучшем случае – королям, рыцарям, ведьмам, добрым и злым волшебникам, но никогда – себе. Всегда отчуждал эти опасные желания. Нежелательные желания. Как нежелательный избыток имущества, который отбивает у пролетария стимул к добросовестному труду. Пролетарий это любой из нас, если он знает, что продается и не доволен этим.
Чтобы обрести новые страсти, нужно жить в ситуационистском городе. Город может называться Мехико, Токио, Киев или Москва.
Видеть могильную плиту чьей-то несостоявшейся страсти в каждом тротуарном камне, чувствовать, как шевелится асфальт, открывая дорогу более чем реальным призракам революций. В каждой рекламной букве найти убитый благородный знак. В каждом витринном чучеле разглядеть раба, разочарованного в борьбе. В каждой горсти городского шума распознать обрывок вычеркнутой из современности песни и соизмерять свой шаг с ее так и не исполненным, так и не написанным, так и не придуманным ритмом.
Не быть молодежью, потому что “молодежь” это рекламный миф, не быть человеком, потому что “человек” – это озвученный приговор. Конструировать ситуации, вываливающие наружу языки из их слипшихся сиплых ртов, раз и навсегда сшитых словами “человеческой” речи. Целиться в них глазами, целиться пальцами и еще – теми органами, которых нет у человека, но должны быть.
Последняя ситуация – дает показания извлеченная из сердечной мышцы пуля – сконструированная тобой вопреки “судьбе”, за которой всегда маскируется правопорядок. Последняя ситуация, конструирование которой запрещено церковью и не предусмотрено моралью. Последняя ситуация, весящая несколько грамм, стоящая меньше доллара и холодящая пальцы патологоанатома, обтянутые резиной. Последняя ситуация, заряженная и выпущенная в главного твоего врага, в сердечную мышцу, которая не умела останавливаться сама, по свистку, по окрику полицейского. Сердце, которое продолжало биться, преодолевая брезгливость и отвращение, должно быть кем-то наказано. И лучше, если экзекутором будешь ты сам, товарищ.
Последняя ситуация – говорит партизанское радио, вещающее из ситуационистского города, волна, которую не стоит искать в эфире, она сама найдет тебя, если ты не заткнешь уши каким-нибудь популярным мусором – последняя ситуация, как знак состоявшегося паломничества. Паломничества по улицам, выстланным надгробиями желаний, между созданий гравитационного ада, под колесами финансовой доминации, выдавливающей из тебя политкорректную улыбку экземпляра с номерком, замороженного до лучших, никогда не приходящих, времен. По аллеям, где растут деревья, располагаясь согласно палеонтологической летописи их возникновения на планете.
Если не террор, то страсть – говорит настигшая тебя волна – ты находишься в музее убитого времени, но ты всегда можешь из него выйти, потому что никто не убит, пока он с этим не согласился, потому что любой экспонат музея имеет право воскреснуть для бешенства, для леттризма, для луддизма, для антирекламы, для страсти и террора, положенных от природы всем в ситуационистском городе.
Бред-монументализм. Шизо-официоз. Идиото-пафос. Саморазоблачение всякого стиля, стриптиз любого приема – условие воскрешающей речи ситуационистов. Объяснение “того-что-есть” в терминах “того-чего-нет”. Голос, звучащий сквозь медиумов, из страны вечно возможного, никогда не наступающего будущего.
Чтобы стать таким медиумом и услышать этот голос, достаточно первичного протеста – перестать мыслить и воспринимать в требуемых формах. Чтобы узнать этот голос как свой, обращенный к тебе из будущего, необходимо сопротивление – перестать действовать в условиях этих форм.
Никогда не наступающее будущее – ситуационистский город – коммунизм без партбилетов. Ситуация восстания. Восстания, рассыпавшего ту структуру стимулов-реакций, которую психоаналитики описывают сегодня как “психику индивида с её вечными проблемными сюжетами”. Проблемные сюжеты формулируются в мифах. Восстание воплощает мифы и тем самым упраздняет их. Участие в восстании – шанс инициации, способ самолечения последствий родовой травмы. Родовая травма – первый, базовый опыт отчуждения, лежащий в основе всех последующих его форм-оттисков.
Ситуационистский город – параллельное будущее без денег, в котором не окажешься ни за какие деньги. Ситуационистский язык слишком богат, чтобы в нем нашлось место для представления об этих единицах коммуникативной нищеты.
Что выражают деньги? Ту редукцию отношений между людьми, которая удобна для существования индивидуумов, “личностей”, с их персональными, но поддающимися типизации, проблемами.
Все стадии развития, которые проходили в истории эти эквивалентные средства (капитал) точно совпадают с этапами судьбы так называемой индивидуальности (человек) в разных цивилизационных типах. Не удивительно, что “полноценная индивидуальность”, с точки зрения неолиберализма, вообще невозможна без свободных рыночных отношений, т.е. свободы движения самовоспроизводящихся денег.
Та “свободно действующая” и располагающая “правом” личность, на которой держится демократический миф, это довольно тесная конура, жить в которой согласится лишь специально выдрессированная полудохлая персона.
Дрессировка начинается с детства, сразу после родовой травмы, и вот, если общество во всех своих инкарнациях преуспело, через полтора десятка лет внушений, ограничений, непростительных упрощений и душеспасительного вранья, перед нами “человек”. Люди, купировавшие свою способность к коммуникации до требуемого жалкого минимума, выражают отношения друг к другу при помощи денежных знаков. Допускаются декоративные эксцессы в виде эротической страсти, творческого вдохновения, политического фанатизма и инстинктивного чадолюбия. Все вышеперечисленные “исключения” есть ни что иное как последние, почти погасшие сигналы той великой возможности, которая вручается персоне от рождения, напоминание того главного шанса, истреблением и нейтрализацией которого занята общественно-культурная машина, состоящая из уже “готовых” т.е. анестезированных, спящих людей.
Мы все родились, чтобы стать кем-то, необъяснимым в нашем нынешнем языке, чтобы иметь бесконечный веер безымянных страстей, непостижимых нынешним сознанием поступков, сенсационных путешествий. Мы совсем не были бы похожи на “людей”, “личностей” и “индивидуумов”, если бы не контроль над нами с самого рождения. А если бы нам показали “людей”, мы увидели бы их, как тесные безрадостные и предсказуемые тюрьмы, имеющие право на бытие только в роли примера того, что могло бы случиться с каждой персоной, начни она подчиняться воле других персон. Наверное, мы напоминали бы больше тех, кого веками создавали в своем коллективном эпосе: мифических героев, ангелов, призраков, гениев мест, демонов, духов звезд и металлов – всех тех, кого человек сочинял, бессознательно мечтая о своей возможной, но не случившейся, судьбе. Сущности эпоса, ускользая от существующей власти, проявляют таким образом собственную неотъемлемую власть, не определимую в господствующем и отчужденном языке социальной системы.
Но мы считаем деньги. Мы нищи, пока нам нужны деньги. Пока капитал занимает место императива и программирует всякий труд. Мы – рабы, обмелевшие колодцы, не использованные возможности, заспиртованные в склянках со своей собственностью эмбрионы так и не рожденных персон, так и не сотворивших новые миры.
Возможно, мы нужны. Нужны, чтобы кто-то, кого мы не в состоянии заметить по причине собственной слепоты, смотрел на нас и видел, что происходит со свободной сущностью, изнасилованной живыми тюрьмами, в свою очередь изнасилованными когда-то.
В своем самом плотном и легко опознаваемом состоянии система выражается через фигуру посредника. Заговор посредников – это и есть система, взятая в самом общем виде. Посредник в вопросах работы и отдыха, религии и культуры, собственности и власти, сознания и языка. Как в данный момент называется отчуждающая инстанция, не так уж важно. Ситуационизм предлагает действовать по ситуации, не обращая внимания на псевдонимы системы, способной выступать практически от любого имени. Важно не от имени чего система действует, важно зачем и как она в очередной раз воспроизводит отчуждение и самое себя в новой ситуации. Выступать от любого имени можно только имея фантомный, ничем не обеспеченный, язык.
Каталог имен в языке системы структурирован благодаря удобным парам противоположностей, не имеющих оснований ни в одной действительности, если не считать за действительность, конечно, сам факт системного языка, т.е. нашего повседневного языка, в последнее время все более зависимого от медиа.
Язык ситуационистов отказывается от полярных противоположностей: бытие – небытие, порядок – хаос, удовольствие – реальность, внутреннее – внешнее. Эти пары ложных альтернатив напоминают телевизионные противопоставления, когда зритель выбирает одно из двух, равно неприятных и непонятных ему, положений, отвечая на бессмысленный тест. Подлинный смысл такого теста в воспитании у зрителя привычки к произвольному выбору из двух неизвестных, любой из которых на тех или иных условиях устраивает систему. Первичный протест начинается с опыта вмешательства третьего ответа в предлагаемую системным языком оппозицию. Такого третьего, который лишал бы смысла первых двух, обнаруживая их внутреннюю полость и симулятивность.
Язык ситуационизма – попытка превратить читателей в авторов, зрителей в иллюзионистов, тестируемых в тестирующих. Конечно, такой проект самоубийственен для искусства в его чисто инновационном, рыночном понимании, он делает невозможной практику бесконечного обмена ценностей и знаков, осуществляемого институтами современной культурократии. Разрушив ложную альтернативу навязанной пары, ситуационисткая речь расколдовывает соблазн системного языка, державшегося на этих оппозициях и приводит к проявлению в прежнем “двоящемся человеке” третьего, не “личностного” субъекта, того, кто воспримет и ваш “внешний” имидж и ваш тайный интимный мир всего лишь как результат адаптации в не устраивающей его среде.
Даже в системном языке от него осталась тень, говоря “ваш” имидж или “ваш” внутренний мир, мы признаем тем самым, что все это принадлежит кому-то, кто не слит ни с тем ни с другим, может прийти, чтобы обойтись с этим так, как посчитает для себя нужным.
Сесть за клавиатуру и написать любую историю все равно о чем. Если не пишется, можно начать с выдумывания цитат, которые бы хорошо запоминались, а потом уже, выдумав достаточно, соединить их каким-нибудь сюжетом. Для чего?
Всякий твой текст неизбежно обнаружит в себе портрет героя, часто разложенный на проекции. Портрет автора, более или менее замаскированный в интонациях и языке. И, наконец, растворенный в тексте, как в воздухе, портрет необходимого читателя, которого вы начинаете сочинять, как только оцениваете первую же цитату на “эффектность” или “двусмысленность”.
Портрет героя совпадает с вашим вожделенным имиджем, портрет автора с застенчивым “внутренним миром”. Труднее всего конкретизируемый (эта привычка отбита системным языком) портрет желательного читателя и есть ваш шанс пробуждения “третьего”, робкое предчувствие первыми двумя того, кто отнесется к ним как к знакомым, но чужим и, в лучшем случае, поучительным.
Главный жест ситуационизма — отказ от двух масок, внешнего и внутреннего “идентификационных образов”, ради третьего, того, кто есть в тебе, но кто не есть ты. Вечный источник речи ситуационистов – всегда изобретаемое заново заклинание, вызывающее “третьего” — настолько постороннего, что дальше “от тебя” ничего быть предположено не может, и настолько внутреннего, что ничего не может сидеть “в тебе” глубже. Он приходит, когда центр и пограничная окружность твоего сознания совпадают. В нужное время в нужном месте ты стягиваешь радиусом свой центр и окружность и попадаешь в ситуационистский город, т.е. сам становишься ситуационистским городом.
Карта: бульвар Отказа От Пар Ложного Выбора оканчивается площадью Третьей Возможности.
Эта площадь разделяет два очень разных городских района. Перенаселенный район языка системы и район языка восстания, в котором всегда только один житель. В этом новом районе ты, свободный от прежней дуальности, с Третьей Возможностью за спиной, больше не желаешь никак выглядеть и ничего тайно переживать, и здесь ты встречаешь, из тебя появляется, как из зеркала, тот, кого еще вчера ты бы не заметил, кто возможен только здесь, чьим вымыслом является весь город, — нового и долгожданного Себя.
Системный язык во всех своих формах нужен прежде всего, чтобы удачно умолчать о карте и её подробностях, о деталях конструирования ситуаций-выходов. Умалчивать, всё более и более подробно сообщая обо всем остальном, окружающем опасное зияние. Метафора, сравнение, метонимия, остальные приемы системного языка – способы умолчания, вариации эллипсиса, этого приема приемов. Заметив это, вы уже подхватили воскрешающий вирус, уже повернулись в невозможном ранее направлении. В любом тексте теперь вам открывается хищное зияние, которое вы уже не можете не восполнить. Восполняя его, вы изобретаете альтернативную речь, становитесь нарушителем, радио ситуационистского города звучит сквозь вас, как через партизанский приемник.
Нередко, чтобы внешне примирить с собой ситуационистские тексты, “большой” системный язык маркирует их как “авангардные”, лукаво выделяя тем самым для таких текстов и высказываний особое “место”, гетто, и всячески избегая того факта, что это “место” — не просто одно из “направлений”, но выход по ту сторону всех “направлений”, имеющихся в навигационном плане системы.
Так называемый “авангардный” текст отличается от так называемого “традиционного” отнюдь не формой. “Авангардный” текст всегда посвящен разоблачению собственных, в том числе и социальных, причин. Этот самоанализ с самого начала обращен против своей исходной социальности, т.е. против собственных предпосылок. “Традиционный” текст увековечивает породившее его положение дел, маскируя свои предпосылки и демонстрируя их “особые”, “заслуживающие внимания” стороны, тогда как текст “авангардный” это попытка конструирования, создания карты ситуации-выхода.
“Авангард” в такой оптике отличается от “классики” тем же, чем отличается, в марксистской терминологии, просто рабочий класс от сознательного пролетариата. Рабочий класс превращается в пролетариат только через момент рефлексии своего подлинного положения и осознания своей исторической задачи, когда он перестает быть классом для других и становится классом для себя. Точно так же язык, рефлексирующий свою природу, перестает быть языком, обслуживающим воспроизводство системы и становится языком, освобождающим пользователя, делает любого читателя автором, собственным творцом.
Откроем любую книгу на любой странице. Известная нам со школьной скамьи триада “завязка –кульминация — развязка”, т.е. причина, возможность и результат движения темы через фабульную и композиционную форму, повторяет судьбу того или иного социального проекта, проходящего во времени через общественный ландшафт. Бесконечный повтор одной и той же формы, организующей текст, выдает в авторе настаивание на однозначном выборе безвариантной социальной модели. Хаотическая смена форм и приемов сообщает о неспособности или нежелании, страхе социального выбора, чаще всего свойственном сознанию мелких буржуа, а заметное, но не тотальное, преобладание одних приемов над другими свидетельствует о вариативном политическом проекте, но со слабой, всегда обреченной на проигрыш, системной оппозицией внутри. Дальнейший разбор, например, сопоставления случаев композиционной монотонности, соседствующей с фонетическим экспериментом или цитатной пестротой, может дать нам множество деталей о любом авторе как о потенциальном внутреннем и внешнем политике.
Прочтите любой текст такими глазами. Согласны ли вы с социальной моделью, запечатленной в тексте? Если да, то у вас в руках ваш любимый писатель. Если нет, перепишите текст, вставляя и выбрасывая, удлиняя и укорачивая фразы, меняя фабулу, композицию и произвольно обходясь с так называемым “содержанием” (сюжетом) так, чтобы по окончании этой гражданской войны все этажи структуры текста демонстрировали уже вашу модель, вашу “карту ситуационистского города”. Теперь вы стали авангардистом, с точки зрения тех, кто этого еще не делал и потому ничего не может понять в вашем результате.
Если же вы напишите собственный текст, иллюстрируя свою утопию при помощи средств языка, а не из желания “рассказать историю” или “поделиться ощущениями”, то станете для них авангардистом вдвойне – к эстетической “затрудненности восприятия” добавится “политическая неразборчивость”.
Нынешняя культурократия, медиа и им внимающие, отказывают любому тексту в таких претензиях, безопасно сводя задачи языка к бесконечному инновационному обмену, т.е. сколь угодно долгому прокручиванию ленты авторов, сюжетов, высказываний, стилей туда и обратно сквозь окошечко своих “рейтингов” на бирже культуры, в целях нейтрализации подрывных возможностей языка и извлечения стабильной прибыли. Теория инновационного обмена выдает свою классовую ангажированность. Обмен “старого” на “новое” и обратно предполагает как минимум двух собственников, готовых к рыночным отношениям, тогда как у языка, равно как и у всего остального, возможен только один собственник – народ. Остальные, в лучшем случае – арендаторы, в худшем – узурпаторы общественного опыта, запечатленного в знаковой системе языка. Понявший это народ становится народом – авангардистом. Народ – авангардист сам творит себе реальность, начиная с изгнания всех инстанций посредничества.
Недавно, пробуя проиллюстрировать степень отчужденности речи в мировом супермаркете, я для наглядности предложил одному известному галеристу зарегистрировать “личный молитвенник” — нечто, вроде мультимедийной игры. Запустив программу, вы слышите собственный голос, повторяющий ту или иную, выбранную вами заранее, молитву или отрывок из священного писания. Вы можете заниматься делами и не отвлекаться, однако духовный долг выбранного вами культа будет строго соблюдаться вашим электронным молитвенником. Особенно такая штука может пригодиться новому классу собственников, тянущихся к вере, но не имеющих на неё времени.
Он может молиться за вас на всех языках, может уповать и воздавать хвалу согласно правилам всех известных конфессий и даже самых экзотических, т.е. не раскрученных пока, практик. Это зависит только от объема оперативной памяти. Ваша молитва не обязательно должна произноситься вашим голосом, можно, например, выбрать более приятный голос любимого проповедника, певца, кинозвезды или ведущего шоу. Это все равно будете вы, запускающий программу, а не он.
Отныне вопрос “молилась ли ты на ночь?” означает “не забыла ли нажать кнопку?”. Впрочем, молитвенник можно спрограммировать на месяц или на год вперед, чтобы не вспоминать о нем слишком часто, было бы электричество в проводах.
Если вы впали в меланхолию, вам не придется вспоминать текст или листать душелечебный томик. В идеале программа может молиться вместо вас двадцать четыре часа в сутки всеми возможными способами одновременно, где бы вы ни находились. Разогнать меланхолию можно, наблюдая за этим процессом, т.е. открывая “исламские”, “католические”, “вудуистские” и “друидические” окна молитвенника. Звук можно регулировать, громкий – чтобы подражать, тихий – чтобы забываться. У большинства людей нет времени и возможности разбираться в теологических и обрядовых тонкостях, но есть желание хотя бы одностороннего контакта с “божественным”. Что это, как не сформулированный заказ, требующий соответствующей услуги?
Выслушав этот план, галерист и арт-менеджер всерьез заинтересовались и предложили мне разделить с ними патент, т.к. они берут на себя техническое обеспечение и промоушен проекта, начиная с его презентации в одном из интернет-кафе. Рекламу в скользких журналах для среднего класса и “мнения” авторитетных людей пора готовить уже сегодня. Мои собеседники настолько освоились на бирже, что давно перестали воспринимать сигналы другого, неотчужденного пространства, даже умозрительно и апофатически, т.е. “от противного”, они не могут предположить нигде ситуационистского города. Разговор о чудо-молитвеннике позволил им чувствовать себя чуть ли не революционерами, в “галерейном” смысле этого слова.
Рано или поздно, я думаю, устройство поступит в продажу и будет рекомендовано, например, немым, но верующим, людям, монахам, давшим обет молчания, но не желающим нарушать формальные правила ритуала, а так же тем, кто желает славить создателя и после своей кончины.
Надувные женщины тоже когда-то предназначались для долго плавающих моряков, запертых дома инвалидов и отбывающих наказание уголовников.
Когда у каждого гражданина заработает недорогой персональный молитвенник, это и будет режим “достаточной” автоматизации, о котором так долго говорили ситуационисты. Достаточной для тех, кому не суждено ни до ни после смерти попасть в ситуационистский город.
Алексей Цветков 