Манихейский трактат «Бог живой и Бог мертвый» остался только в описаниях его критиков. Не известно даже, были ли он «манихейским» в строгом смысле или богомильским, катарским, маркионитским. Первая претензия иереев к тексту была такая: вера подменяется ложным знанием и не оставляется места для Бога.
Действительно, Бог, как персонаж нашего сознания, это только представление о собственных нереализованных возможностях, отчужденное в виде образа. По крайней мере, внутри большинства черепных коробок. Но такое определение не отрицает бога- спасителя, а только уточняет, что в нашем сознании Бог имеет отчужденную причину, так же, как отчужден он от нашего мира, инороден, присутствует лишь в мироотрицании как необходимое-невозможное. В окружающей реальности, которая приблизительно повторяется сознанием, Бог так же присутствует лишь как нереализованная нами возможность.
Контрэлита, которой тогда были «манихеи», практиковала добровольную реализацию страшного суда для себя и для всех, увлекшихся её идеями.
Мир для гностика это поэма, которую никто до тебя не читал и не прочтет после. Это не значит, что мир — очень хорошая поэма. Ты читатель, критик, редактор и правишь её сам. Все, что не смог понять в книгах, ты переживаешь, глядя на мир из окна, как лирическую дрожь, заключившую в себе всё, что тут бывает, кроме тебя самого.
Суть лирического переживания в невозможности быть свидетелем собственной победы. Это не значит: невозможно победить. Но именно: невозможно быть свидетелем этого. Триумф всегда достается другому, даже если он достается тебе. Нельзя после победы остаться тем, кем ты был до, тогда, когда хотел её. Насколько ты чувствуешь эту невозможность, настолько ты лирик.
Высшее лирическое переживание испытывает шахид-самоубийца, когда принимает решение стать живой бомбой. После этого он узнает мир как эту самую поэму, недоступную никому, кроме него. Он сам решает, чем и где заканчивается поэма реальности. Становится её автором, добровольным устроителем страшного суда. Знает это, но не может быть свидетелем этого.
Популярное среди левых мнение: достаточно уравнять палестинцев с израильтянами в реальных экономических возможностях и шахиды почти переведутся.
Деньги – универсальный измеритель. Эквивалент всего стоящего. Ради них. Но ведь не ради бумажек, электронных единиц. Ради комфорта, который на них купишь. Основная активность нашего современника посвящена зарабатыванию этого комфорта. Комфорт понимается-выглядит, конечно, по-разному: от дивана с телевизором до экстремального туризма в Амазонии. Сути это не меняет: двуногое существо, торопящееся к комфорту это инфантильный самоубийца, отказывающийся от своего возможного смысла в истории. Всей своей деятельность это существо говорит: я не просил меня рожать, я не выбирал эту реальность, я не отвечаю за неё и поэтому я хочу жить с честно заслуженным комфортом, а потом умереть, ведь и тут нет выбора. В «примитивных» обществах такому состоянию соответствуют дети, женщины и все те, кто не прошел инициацию, кому не сообщено главное знание о собственном смысле, не вербализуемое.
Но смысл есть у всего присутствующего, не зависимо от его мнения на этот счет. Вышеописанный человек пассивно участвует в истории, производя прибавочную стоимость и потребляя товары, т.е. умножая капитал. Когда он умирает, капитал остается и продолжает действовать. Капитал – единственная, данная такому человеку, форма бессмертия в истории.
Че Гевару используют в рекламе. Это нервирует многих левых. Системе для её пропаганды нужны именно самые крайние, «утописты»: Троцкий, Ленин, Сапата, Бакунин. Дополнительно им приписываются совсем уже фантастические особенности. Ориентация радикалов на такие фигуры делает из них вечно выжидающих, фрустрированных, инфантильных, безопасных мечтателей, а не новых Че Гевар. Отсюда такая рекламная и литераторская любовь к этому типу революционных героев. В истории они опасны. Но в пропаганде, как образы, они амортизируют радикализм. Артемий Троицкий обожает Че и ездил на его кубинские похороны, состоявшиеся через тридцать лет после боливийской смерти. Действует это так: сравни себя с Че, пойми что вы с разных планет, купи майку с его портретом и покойся с миром.
Следующий упрек иереев к трактату: «манихейское» отрицание рождаемости. Его смысл еще и в том, что экономическая непродуктивность, антиздешность создает общество, которое не должно иметь более здешних и экономически успешных соседей. Купят – завоюют. И не должно размножаться: не прокормишь. Поэтому «манихеи» — вечная контрэлита. Отсюда необходимость тайного общества, проявляемого в новом времени как революционный заговор.
Их искусство не добавляет в мир что-то новое, но избавляет мир от кое-чего старого. Таким образом, их искусство сводит мир к первоначальному эйдосу, замыслу, абстрактному скелету, схеме, искре смысла, которая порабощена архонтом материального воплощения.
Искусство – рентгеновский луч, произведение – насквозный снимок, и лучи искусства контрэлиты опасны для душевного спокойствия и здоровья, хотя видно это не сразу.
Диалектический парадокс в том, что «убавление лишнего» приводит к Аугенблик. Этот гегелевский термин переведем как «Событие». Момент, требующий усиления конфликта ради отмены его условий. Аугенблик – вмешательство истории в повседневность, не может произойти в рамках координат глобальной матрицы, но стремится изменить саму эту матрицу, заданные вроде бы раз и навсегда условия. Изменить сам код, саму обусловленную последовательность, которую мы не критично воспринимаем как безвариантную «реальность». Действие не «в условиях» и не «вопреки» им, но успешное покушение на сами условия, выбор неожиданного и «невозможного» будущего. Так трактат объясняет попытки Симона Мага летать по воздуху.
Система тормозит, страхуется от События. Манипулирует своими. Демонизирует чужих и пугает ими. Всякая её манипуляция раскладывается на два языковых приема: если не подойдет один, подойдет другой.
Называть старые неприятные вещи новыми приятными именами, либо наоборот:
Называть новые интересные явления старыми надоевшими названиями.
В двадцатом веке все выучили, что «империализм» это «фак» и «шит», да и само слово ввели левые, чтобы разоблачить транснациональную власть капитала во множестве её форм. Теперь вместо империализма этикет требует говорить «глобализация». Но её противников, как и вчерашних борцов с империализмом, оказалось опять навалом. И когда «антиглобалистов» пытаются нам по-понятному объяснять, начинается сказка про то, как «ну молодежь, она всегда против» и про то, что это «возрождение новых левых, как в 68-ом». Всё это полная фигня хотя бы потому, что участвуют в акциях прямого действия сегодня все слои общества, а не замороченные Сартром студенты, как в 68-ом, и действует «движение движений» по всему миру, скоординированное через Социальные Форумы. И еще потому это фигня, что капитализм, против которого шумели в 68-ом был гораздо более мягкий, чем сейчас, кейнсианский, тепличный.
Цепь эквиваленций. В один народ, страну, нацию, языковую общность нас объединяет, конечно, не государственное насилие, и не пресловутая «история», тем более не язык, не телевидение и не «культура». Объединяет общее представление о том, что сколько должно стоить, что эквивалентно чему. Украина и Россия это сейчас две разных страны-общности потому что в них разный консенсус по вопросу о том, что такое гонорар за статью, нормальная зарплата, квартплата, сколько стоит съесть биг-мак, ехать на такси, снять комнату. А шенгенская Европа едина, потому что там эти представления как раз общие. Цепь эквиваленций, более-менее признаваемая всеми, вот что содержит вместе. А все исторические и культурные «причины» — фантастические идентичности, опрокинутые в терпеливое прошлое, есть оправдания этой современной цепи эквиваленций. Удержать и воспроизвести консенсус – главная задача элиты, условие её власти. Разомкнуть цепь в максимуме мест – задача контрэлиты. Как только несогласных с господствующими товарами-ценами становится критически много, начинается раскачка: эмиграция, нестроения, волнения, мистицизм и ожидание светопреставления со дня на день. Можно приступать к реализации этих мазохистских ожиданий. Вся аналитика системы сводится в итоге к выяснению простого вопроса: где предел консенсуса, в каких рамках цены на всё могут прыгать безопасно для самой общности, а в каких она начнет конфликтно расслаиваться, взаимопонимание исчезнет и начнется схватка. Почему на западе нет революции, там ведь все так неплохо с радикальной теорией и антибуржуазной культурой? Потому что большинство организовано в общность, повязано цепью эквиваленций, согласно с тем, что услуга А на рынке приравнена к затратам В. Почему так много хаоса в третьем мире, там ведь дефицит теории и книжного нонконформизма, да и вообще беда с грамотностью, люди вечно зажаты в какую-то убогую ложную оппозицию. Потому что цепь эквиваленций постоянно разрывается, люди с одной улицы приравнивают А к В, а люди с другой А к С. В не равно С и кровь проливается. Запад хитроумно высасывает соки, богатства, старания из остального мира и обеспечивает себе необходимый внутренний консенсус в обществе. Остальной мир мается, кусает себя за хвост и скачет через голову, не в состоянии повторить опыт Запада, потому что не из кого высосать, крайние. Нужно взять теоретические наработки с Запада и нанести удар вне его пределов. Товарищ Мао, а потом субкоманданте Маркос это понимали отлично. Пусть люди, согласные друг с другом насчет цены биг-мака поделятся с теми, кто спорит друг с другом о его цене.
Система допускает существование нереальных альтернатив: секты, любые изоляционисты, радикалы, андерграунд – у себя на периферии в роли безопасного диснейленда для инфантилов и неудачников. На этой периферии, «частично», «до некоторой допустимой степени» все «глубоко несогласные» существуют скорее как вожделенные модели, проекты, замыслы. В разной степени они пытаются реализоваться, исполнить тот большой проект, на который претендуют – преображение, революция, очищение, реставрация – у кого что.
Такое положение длится до тех пор, пока у системы достаточно ресурса. То есть все эти условные альтернативы – не вечно уместная роскошь. Они возможны, пока хватает мощи постоянно очерчивать упругие границы этих гетто. Для Системы борьба сводится к очерчиванию (методов множество, от арестов и тайных убийств до финансирования нужной «атмосферы»), а для маргиналов и автономов – к расширению, движению в центр. Пока система ресурсна и в ней нет достаточного кризиса, этот тяни-толкай никуда не двигается. Частая отвлекающая уловка: модно утверждать, что «центра» как такового давно нет, а есть «тысяча плато» — бесконечное многообразие подчиненных разным правилам сфер, знай только: интересуйся и выбирай, как турист выбирает курорт. Это неправда, удобная для Системы: она культурно спряталась, и приятная для периферии: нестыдная капитуляция под видом иллюзорного многообразия. На всяком курорте происходит примерно одно и то же.
Создать кризис, конечно, нельзя. Однако, он неминуем, ибо к кризису ведут именно те причины, за счет которых и существует сама Система. Радикалы работают на расширение пространства, углубление своей альтернативы, вербовку агентов во вражеском лагере, усиление мощности. Историческая проверка им будет, когда центр уступит из-за внутреннего кризиса и все ломанутся с периферии внутрь, даже те, для кого это давно уже стал всего лишь «лайфстайл». Тогда станет видно, кто какой был мощности, тот и занимает центр, выбрасывая остальных на периферию, или вообще из общества. Именно так поступили большевики после 17-ого со своими менее интенсивными союзниками по революции. Пока нет достаточной степени кризиса, имеет смысл максимально, для взаимного действия всех несогласных, усиливать давление от периферии к центру. Ведь что такое «кризис»? Это всего лишь невозможность для Системы удерживать нас там, где мы сегодня находимся.
Еще один частый аргумент против контрэлиты: всё, что она говорит есть всего лишь литература, талантливые метафоры, нужные не за тем, чтобы их воплощать. «Бог живой и Бог мертвый» описывается бичевателями ересей как «замысловатая басня, туманящая внутренний взор и отвлекающая от служения».
Но литература это выставка достижений языка, почти что укор людям, демонстрация языковых, коммуникативных возможностей, вопиюще превышающих повседневное словоупотребление. В этом смысле, феномен литературы сам по себе – способ критики системы через контрастное отрицание и разоблачение обслуживающего систему языка.
Контрэлите приписывают склонность к абсурду. Но это высокий абсурд, не надуманный. Происходящее в литературе должно быть вызывающе возможным. Невероятным, но очевидным. Высокий абсурд не противоречит нашему опыту, напротив, оживляет и дает шанс по-новому использовать этот опыт, посвятить его более важным, экзистенциальным задачам. Возможный абсурд, констатация того, что запросто могло бы произойти, но ставит всё, с чем мы смирились, с ног на голову – вот что такое сюжет, нужный контрэлите. Монетка, тысячу раз подряд падающая третьей стороной. Только такой сюжет и выражается обычно в литературе контрэлиты, как в качественном языке, посвященном задачам, не доступным Системе и её скорбным куклам. Без такого языка не будет остранения опыта, деавтоматизации восприятия. То есть, в любом случае, литература служит контрэлите и её перманентному восстанию, уличая нас в языковой убогости и давая нам пережить реальность утопии с помощью пробуждающего танца образов и звуков.
Слух и Зрение в трактате соответствуют чертам двух первых братьев. Номад Авель скорее прислушивается к тому, что ему говорят, а оседлый Каин скорее присматривается к тому, кто говорит. Встреча с Иным у номадов: приз, награда, добыча. Смысл жизни – путешествие, часто это их и губит. У оседлых встреча с Иным до последнего игнорируется, а если и случается против их воли – демонизируется как опасность, угроза, порча. Они стремятся к повтору, возвращению, и многое на этом вечном круге теряют, иногда и жизнь.
Когда масоны говорят через французскую революцию: «Все люди – братья!», они, конечно, имеют в виду архетипических, первых двух братьев т.е. не снимаемый конфликт между ними.
Нестор Махно отыскал место в своем социализме для тех и для других. Его «Гуляй—Поле» так и надо понимать. В этом названии оба начала: Гуляй — Авель, Поле — Каин. «Гуляй» на первом месте. Нестор Иванович относил себя, конечно, к номадам.
Социализм от Махно: самоуправляющиеся крестьянские общины свободно трудятся на принадлежащей им земле. Самоуправляющиеся профсоюзы распоряжаются на своих заводах. Никакого государства и денежного рынка: взаимовыгодный обмен. Впрочем, эхо государственности, отзвук некоей внешней беспрекословной вооруженной силы в махновской утопии оставался. Ведь весь этот мужицко-пролетарский рай (Поле) для людей честных, работящих, но без боевого инстинкта. Для тех, кому этот самый инстинкт подошвы жжет, есть революционная армия. Туда дорога всем, кому винтовка, конь и опасность, а так же сам принцип революции дороже бороны, станка и заслуженного благополучия. Во-первых, революционная армия (Гуляй), вечно катящаяся по земле, нужна, чтобы оборонять социальную идиллию от внешних покушений и расширять по карте революцию до тех пор, пока вся земля не покроется сетью горизонтально связанных самоуправляющихся коммун. Во-вторых, революционная армия, никогда не останавливающаяся, безоседлая, нужна и потом, чтобы всегда катиться по планете в разных непредсказуемых направлениях – без адреса, без собственности, без «исторической родины», в вечном номадическом походе во имя непрерывности революции. Нужна, чтобы обновлять анархический порядок там, где он закис, деградировал, искривился. Махно подозревал, что в свободных от экспроприации и власти землях авторитарная опасность будет регулярно выходить из темного дореволюционного нутра людей, ползти из карманов ушлых менял, взявших на себя выгодные связи между разными коллективами, излучаться от новой бюрократии, которая невидимо станет вновь возникать в самих общинах и синдикатах, наконец, от семейственности, по инерции свойственной человеку, хотя право наследования и будет везде упразднено. О таких нехороших возможностях рассказывали батьке каторжане Аршинов и «дядя Волин», читавшие Бакунина. Армия будет падать на головы людей, как небесный суд, как возмездие за реставрацию. Её отряды будут огнем проходить, повторяя в миниатюре революцию, показывая, наставляя, отрубая пальцы и купая в дёгте, расстреливая, забирая с собой. Революционная армия станет субъектом вечно разворачиваемой по карте революции, откликающейся на зов, всегда готовой отбросить проклятое прошлое, проступившее в людях, порчу, дореволюционную предысторию. Таким образом, нигилистическое и безродное начало анархизма воплотится в великом революционном марше все новых и новых носителей боевого инстинкта, а начало утопически-устроительное и родовое сбережет тот человеческий порядок, чистить и обновлять который станет армия непрерывной революции.
Кроме Каина и Авеля главным персонажем «манихейской» рукописи был Сиф, еще один сын Адама и Евы. Тот, кто не видит и не слышит, потому что остался в раю. Именно он – портрет гностика. Снявший с плеч свою голову в знак доверия к Богу Живому.
Сквозной образ «Бога Живого и Бога Мертвого» — лестница, по которой никто никуда никогда не ходит. Иереи видели тут клевету и перевирание смысла видений святого Якоба.
Символизм лестницы понимался гностиками не в смысле: идти на небеса ногами по ступеням. А в смысле: каждый план реальности – рисуем горизонтальный отрезок — имеет центр – ставим в середине отрезка точку – это полюс плана. Фаллос, вокруг которого здесь всё мотается. Там находится высшее существо данного плана, оно – максимум возможной в этом плане субъектности, полная реализация, круче нет ничего. Но этот же полюс есть лифт наверх, вертикаль, попав в центр, совпав с наивысшим существом своего плана, поднимаешься на следующий, этажом выше — рисуем из нашего полюса вертикальный отрезок. Но, поднявшись, оказываешься на периферии нового этажа и снова движешься к центру – опять рисуем горизонтальную. Получается ступень. Они повторяются – вот и лестница. По ней никто он ходит. Она сама — карта пути вверх.
На допросах манихеи утверждали, что каждому нужно «знать свой градус» т.е. степень своей разогнутости, поднятости от плинтуса к полюсу. Повышать свой и чужой градус это и есть работа контрэлиты. Строить себя. В основе тайных революционных обществ изначально находились византийские – римские – греческие – египетские строительные союзы. Подняв градус до «90» т.е. максимально реализовав себя здесь, совпадаешь с периферией следующего уровня и повторяешь всё вновь. Увеличение личного градуса есть масонское «обтесывание своего камня». У Осириса, судьи мертвых, в руках угольник. Он мерит твой градус. Это страшный суд. Но и «90» в масонстве отнюдь не самый высший. Можно ли быть прямее прямого угла? Можно, если речь идет о существах, попавших уже на следующий план. Мы смотрим на них не просто с периферии, но снизу вверх и прибавляем к «90» эту разницу.
Гностицизм учит, что «Бог Мертвый» — Демиург мог создать только труп. Труп ему от нас и останется. Демиург контрабандно носит в себе искру света и нам её дал, отсюда и наша жизнь как возможность отрицания его мира. Демиург создал горизонтали, все эти ступенчатые затруднения на лестнице, но «Бог Живой», Спаситель разрешил вертикали. Демиург дал гравитацию, а Спаситель – левитацию. Садомазохизм, инкриминируемый контрэлите, так важен, потому что в гностической оптике каждый — напряженное конфликтное соитие между искрой Спасителя и плотью Демиурга. В «Боге живом и Боге мертвом» двояко трактовалось распятие: духовное тело, прибитое к кресту тварного мира либо змея плоти, распятая на кресте духа. Предполагалось, что гностик, двигаясь к центру плана, движется от первого понимания распятия ко второму. Дух становится в нем ярче и активнее, а тело из узурпатора превращается в пленника. Нездешняя искра чаще изображалась как крест т.е. вертикальная, идущая через середину плана, линия, на которой есть имена спасителя на трех языках, а плоть изображалась, как обвившая крест змея.
Демиург будет царить в мире торгующих друг с другом машин, его мечта – исключить человека из истории. Ему не подвластно то, что в нас. Торговать корпорации смогут и без людей: продавать друг другу электричество, комплектующие, технологии.
«Все беды от непонимания истины» — сетовал христианский ересиарх. В «манихейском» трактате он наткнулся на утверждение, что истина не одна, а две. Выбор одной из них — вера, определяет весь дальнейший опыт и анализ. Сначала выбираешь истину, а потом думаешь уже в ней. Есть истина мертвого Бога, темного демиурга, создавшего материальный мир и ответственного за социальную структуру, повторяющую устройство материи. И есть истина живого Бога, спасающего нас из темницы мира и освобождающего от социального отчуждения. Формально они могут ничем не отличаться. Но ведут себя, проявляются в действии, воздействуют на реальность строго противоположным образом. По плодам, по поступкам, по поведению адептов, а не по словам, только и различаются. И потому границы для гностика проходят не между религиями, общинами, языками, но внутри них. Конфликт вечный: структура демиурга против функции гностиков, плоскость против вертикали. Наша реальность – напряжение между двумя отрицающими друг друга истинами. Спор двух Богов.
В вагоне метро я вынимаю из кармана то, что дала мне девушка в переходе. Зеленый глянцевый проспектик приглашает в новый магазин Бенетон на «Улице 1905-ого». Мир обречен – бесчувственно думаю я, читая о ценах, призах, выигрышах, втором — женском, и третьем – мужском, этажах. Обречен мир, в котором такая хорошая бумага ежедневно тратится на рекламу никому не нужного тряпья, впарить людям которое удается лишь под гипнозом, вкладывая в рекламный гипноз космические суммы, означающие выжатый из чьих-то кожных пор пот. Киберпанки, конечно, правы: человек не справляется с ролю воплощенного смысла вселенной, он не стал деятельной душой космоса. Не мог стать с самого начала, а мог только создать более совершенного кандидата на вышеназванную должность – электронного гомункула, компьютерный модуль, которому Бенетон не нужен, которого не разагитируешь. Он будет менять реальность и рассматривать её до исподнего, творить небывалое и отвечать за всё. Ему нет дела до политики, секса, романов, музыки и т.п. А мы останемся на исторической обочине, как космические дачники, как община ленивых, мечтательных, смертных, похотливых существ, нечто вроде «фабрики художников», устроенных фотографом Тоскани при это самом Бенетоне. «Фабрики» шумной, приятной, но ничего в общем-то не выпускающей и никому особо не нужной. Но даже в таком положении мы останемся только если наш электронный приемник позволит, сочтет нас уместными в будущем, как мы сочли уместными и не стали истреблять шимпанзе. Есть, впрочем, и более мрачные киберпанки, те говорят: будет ядерная перестрелка и люди уберутся из реальности, как канули в историю питекантропы. Войну мол, мы развяжем сами, без вмешательства новых существ, найдем повод. Индо-пакситанский конфликт вполне подойдет или арабо-израильский. Про это был фильм «Терминатор». Война начнется тогда, когда искусственный разум станет достаточно автономен и способен к воспроизводству без нашего участия. В этом объективный и прогрессивный смысл ядерного оружия. Что-то подобное я думал и раньше, но эта глянцевая зеленая листовка сделала всё явным, ощутимым. Контрэлита – единственный аргумент против неё и такого будущего.
Чем я могу ответить на вышеназванную рекламу и сопутствующие ей мысли?
Бывает абстрактный и конкретный радикализм. Абстрактный радикал украшает полки Геноном, Ги Дебором, Бодрийяром и Фуко, он может быть троцкистом «За рабочую партию» или эзотериком «За новый Эон». Он «Против системы» — без желания или без возможности конкретизировать, спроецировать своё «против» в непосредственное сегодня. Такой радикализм удобен. Но абстрактные радикалы — наш ресурс. Они могут многому научить. Мы же научим действовать тех из них, кто не может действовать сам. Мы оторвем таких от тех, кто действовать просто не хочет и мешает другим.
Радикализм конкретный видит не выше ботинка, бьющего противника в лицо. «Собачья» реакция на случайную деталь: евреи, банкиры, американцы, зловредная раса, антинародный режим и т.п. Конкретный радикал бывает скином, обманутым вкладчиком, подавшимся в пикетчики, правозащитником и т.п. Два радикализма: патологическое бормотание под нос или патологический уличный активизм.
Но и конкретные радикалы тоже наш ресурс. Достаточно наделить их способностью обобщать, направить против самой системы отношений между людьми, коллективами, цивилизациями, против системы отношений, опосредованной капиталом, против «объективной реальности», заведенной демиургом, как часовой механизм. Контрэлита – динамитное приложение к этому часовому механизму. Она выполняет ферментную функцию контакта между абстрактным и конкретным радикализмом и их взаимного превращения в третий. Перетащить абстрактных на поле боя и дать конкретным язык. Стать между ними стыковочным узлом. Так создавалась и удивительно долгое время существовала по этому непростому рецепту газета «Лимонка».
Как вела себя контрэлита в Испании пятнадцатого века видно из инквизиторского отчета, к которому прилагается «Бог живой и Бог мертвый» — письменное доказательство контакта с дьяволом.
Тринадцать человек останавливаются в гостинице. Рано утром они появляются перед хозяином в одеждах Христа и апостолов, и пораженный хозяин кается перед ними во множестве грехов. «Отдай свои нечистые деньги дьяволу» — говорит Христос. Тут появляется и дьявол с приклеенными к голове рогами, хвостом сзади, обутый во вполне натуральные копыта. «Возьми своё и больше не искушай этого человека» — говорят ему. Дьявол недовольно загребает немалую сумму. Ничего не взяв для себя, остальные уходят, оставив хозяина в сладких слезах.
Агент инквизиции выследил их на кладбище, где ряженый дьявол, Христос и апостолы делили деньги. Они обсуждали свой спектакль без тени иронии, как душеспасительное дело, и сравнивали себя с церковными исповедниками. Дознание установило: они были средневековым театром, из тех, что по праздникам, у церквей, представляют пасхальные, рождественские и другие библейские сценки. «Христос» правда, если верить информатору, шутил над испугом обманутого, а «дьявол» возражал в том смысле, что отныне они вселили в него веру надолго, а это немало стоит, гораздо больше, чем они получили. Может быть, хозяин гостиницы вообще теперь уйдет в монастырь. Заметив информатора, преступники вступают с ним в сговор. Он слышал о частых «явлениях» в этой местности и обещает их разоблачить, если они не поделятся с ним, а став «подельником», само собой, обещает молчать. Посовещавшись, они соглашаются. Удалившись и продолжая следить за группой актеров, он сдает их фамильярам инквизиции. Интересно, что нигде больше в отчетах ничего не упоминается о тех деньгах, полученных агентом на кладбище, и вообще не объясняется, с какой целью он вступал с ними в сговор, вместо того, чтобы убежать и донести?
Согласно архиву инквизиции, члены тайной манихейской общины верили: «Бог живой и Бог мертвый» надиктован отрубленной головой, которую некто безголовый принес переписчику в своих руках. Его то они и называли Сифом.
Похожий «анатомический» рисунок есть и внутри самого трактата. Гностик устроен трехэтажно. Выше всего – сердце. Это сфера выбора. Сердцем гностик выбирает свой миф и присягает этому мифу. Ниже, в руках, снятая голова. Это сфера рефлексии. Гностик оценивает всё с точки зрения выбранного сердцем мифа. Голова гностика проводит границы внутри вещей, разделяя всякую вещь на свою и чуждую части. Внизу сфера чресел. Это активность, сумма поступков гностика, подчиненная двум верхним уровням. Активность сводится к пробуждению своих, спасаемых частей внутри всякой вещи (собственность Спасителя, Бога Живого) и к умалению чуждых, проклятых (собственность Демиурга, Бога Мертвого).
Чтобы делать Спасителя «богаче», а Демиурга беднее, гностик пробует снять голову и держать в руке, ниже сердца, но выше чресел — пускай она оттуда смотрит и разговаривает.
Из мучеников особо почитались манихейской общиной безголовые святые. Иоанн, например. «Иоанниты» — одно из их самоназваний. «Манихеями», собственно, клеймили их бичеватели.
Первые попавшиеся ассоциации: Данко у Горького поднимает сердце выше головы. Символически воздетые над головой кулаки на революционных демонстрациях. Старое поверие: твой кулак повторяет форму и размер твоего сердца. Батай создал тайное общество «Ацефал», собиравшееся и молчавшее вокруг сожженного молнией дуба в лесу Рамбуйе. Якобинцы «шутливо» называли гильотинирование «свержением головы». У Верховена во «Вспомнить всё» лидер восставших марсиан спрятан в чужом теле и голова, руководящая марсианским сопротивлением, таким образом, расположена ниже сердца. У беляевского «профессора Доуэля» она отдельно жила. Масоны, принимая новичка, сердце мерят ему измерителем, а голове завязывают глаза, погружая её в символическое подобие смертной тьмы. Исмаилиты на праздничных сборищах катают срубленную голову по полу, слушают её пророчества, а потом ставят на место и прирастает. Старая русская песня про догадливого есаула, разгадавшего сон о пропаже головы, названной от страха «шапкой». Шапка, заткнутая за пояс.
Если вы увидите безглавую фигуру с вытаращенно бормочущим мячом в руках, решите сначала: свой это или чужой, а потом уже слушайте или нет, записывайте или нет, назидательный шепот этого отдельного качана. «Бог Живой и Бог Мертвый» принесен осужденным манихеям в руках обезглавленного инкогнито. Они считали его Сифом, третьим сыном Адама, пребывающим доселе в раю. Текст не сохранился до наших дней.
Алексей Цветков 