Книга прозы Алексея Цветкова и Андрея Сен-Сенькова «Слэш»

Год. 2008. Издательство: Арго-Риск, Книжное обозрение.

ЛУННЫЙ ХЛЕБ

Я отношусь к поколению людей, которые помнят день рождения пионерской организации, тех, для кого это ещё не ltym hj;ltybz gbjythcrjq jhufybpfwbb. Я тот, кто записывает ощущения Луны, проглоченной разными животными. Вот трехцветная кошка, почему-то никому не приносящая счастья: «Кошка не до конца закрывает рот и мне немного видно небо без меня. Я смотрю из странного желудочного планетария на мясные звезды, передающиеся половым путем». Вот корова, живущая в подсобном хозяйстве детдома: «Я – в коровьей груди. Мной кормят детей, которым обычно нечего сказать до 2-3 лет. У каждого из них между голосовыми связками розовая статуэтка Оскара за бесконечное немое кино». Вот овца с Карпатских гор: 

«Я очерчена шерстью животного малолетки. Оно вырастет. Его съедят. Меня выплюнут. Молдаване». А это пластмассовый бегемот. Коммунальная квартира в центре Москвы, конец 1970-х: «Мой свет делает его сухие глаза, никогда не видевшие самку, слезящимися – пусть игрушечной, но все же – похотью». Теперь собака, живущая рядом с моргом в районе Ханкалы: «Трупный запах лежит в мертвом теле, как очки в футляре. Когда запах вынимают, начинает вращаться кавказская оптика санитарной мясорубки». А еще у меня есть деревянный жираф на детской игровой площадке в Бруклине и единственная обезьяна, не похожая на человека.

Но всё началось с журнала «Пионер». Хитроумный заведующий отделом тестов и ребусов единственный в стране знал, как достичь реального коммунизма. Он опубликовал на последней странице загадочное фото: всё какие-то мрачные дыры, трагические кратеры-короны, нехорошие лазейки с сучьими воронками, не то следы табуна в болотистой почве, не то рельеф загадочной планеты, снятый со спутниковой высоты, или напротив, подсмотренная в микроскоп оргия бактерий – не поймешь. Отгадавшему обещан фотоаппарат лучшей марки. Но вся соль задумки состояла вот в чем: правильные ответы публиковать не будут, журнал «Пионер» вечен, вечнее любого их бога, рано или поздно меняющего всё-таки имя, лицо, характер. В вечном журнале – вечный вопрос, деды и внуки разгадывают одно и то же. И в 1969-ом и в 1987-ом. Приз нельзя выиграть кому-то, но только всем вместе. И вот, наступает день, когда не останется ни одного — ни одного! — знающего грамоту, человека, не выяснившего тайный смысл картинки! И у каждого фотоаппарат и все, от велика до мала, сольются в едином знании и общей отгадке, не важно когда у кого она наступила – в 2013-ом или в 2071-ом. Главное, коммунизм в этот день придет к нам и мы узрим его победный неизъяснимый лик. Дракон и Аполлон в одном лице. Рык его – одновременно и музыка сфер, услышав которую восстанут на единой и мгновенной фотографии все, когда-либо жившие. Все ждут, каждый негр гетто и абориген острова, каждый рикша и талиб, программист и стриптизер – послали уже по правильному ответу в редакцию планетарного журнала. Я – последнее препятствие, предмет восторгов и повод к недоумениям, объект всеобщего шепота. Только сегодня утром, когда дождь уже перестал, но капли ещё бежали по листьям шиповника у веранды  и асфальтовый путь притворялся рекой синего стекла, догадался, так долго подталкиваемый отцом и его друзьями и отцами друзей и сестрой родной. Так ведь это же хлеб! Я ем его каждый день! Увеличенный снимок ржаного хлеба, давно съеденного, наверное, нервными корреспондентами «Пионера», приложившими к нему прыщавую колбасу или сыр, поеденный невидимым червем. И я шагаю по Москве, столице мира, навстречу редакции и собственной самоубийственной славе Последнего. Я не отворяю рта и почти ничего не вижу и только печатаю шаг и отражаюсь в мытых дворниками и дождем стеклах витрин, заждавшихся коммунизма. Последний в марширующей армии не готовых. О да, сегодня самый великий день! Может быть, вообще заключительный. Вечному журналу пора закрываться. На внеочередном собрании редактор вежливо предложит коллегам разойтись навсегда.

Трамвай глотает меня и довольный,  заслуженно полагая себя теперь историческим транспортом, приближается к всем известному с детства дворцу редакции. Остается полторы остановки. Облака замедляют ход, потом останавливаются вовсе, и вот – прут в обратном направлении, как в провернутом назад синема. Конец фильма. Но рука контролера властно протягивается ко мне. Радиоголос его непобедимо звучит, предлагая оплатить этот путь чем-нибудь либо предоставить подобающую проездную грамоту – билет до «Пионера» на одного отгадавшего. Я теряюсь. Я пожимаю плечами и длани мои холодеют, части тела трепещут, внутренности расстроено моргают, бьются в своих эластичных колбах и мягких клетках. Мы выходим. Моя рука прикована к его лапе. Мир лишается надежды. Контролер срывает весь коммунизм, говоря: «Моё дело – работу выполнять! Я в вашем возрасте, мальчик, и думать уже забыл про журнальчик-то, в гимназии всё расщелкал, оттого-то я теперь в контролерах. Это мне поручил народ». И я порываюсь, делая неумело заднюю подсечку, я наваливаюсь сверху, загнав как можно дальше кулак трамвайному бульдогу в рот и вынимая зубами из кармана контролерского кителя ключ. Успеваю расщелкнуть навязанные узы и убегаю к пожарной лестнице двора. Он гонится. До редакции пять-шесть домов. Он храпит и во рту у него моя кровь, как съеденное знамя. Он настроен решительно. Лестница раскачивается и стонет, не желая вытерпеть сразу двух. По колокольной крыше наутек, по другому входу в чердак, во тьму – только бы подальше от страшного блюстителя. Но он выныривает – потный, с прилипшими ко лбу карими запятыми и разодранным воротом – прямо оттуда, куда я намеревался скрыться. Теперь мы грохочем по крыше вдвоем, от антенны к антенне, от лестницы к семиэтажному обрыву. Облака вновь остановились, словно нерешительные вагоны поезда, идущего сразу по двум взаимоисключающим расписаниям.

— Хлеб! – кричу я, надеясь, что они слышат. Окна редакции видны, открыты, хотя и не близки. В окнах стоят, дышат улицей, ждут меня, кормят птиц, смотрят на часы.

— Хлеб! – кричу я им – это хлеб, я его ем!

Вы все едите.

ТРИНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ МЕХАНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ

 (настенный календарь)

 Сентябрь.  Дева берет фотокамеру в руки. Она будет и любит делать копии.

 Если попробовать так – будет грязно. Пехотинцы (пехотинец и пехотиница) по колено в осени любви.

 

Октябрь. Весы скользящих вниз больше не листьев.

Если попробовать так – будет по-детски. Невинно. До взрослой красноты.

Ноябрь. Скорпионы слезают с материнской спины.

Если попробовать так – будет как в плену. Тесно без одежды.

Декабрь. Стрелок надеется выиграть время и деньги, попав стрелой во встречную стрелу.

Если попробовать так – будет как сеанс одновременной игры. Каждый хочет проиграть партию позже других.

 

Январь. Полуночная ария двуликого Козерога. В мешке Мороза только детское. 

Если попробовать так – будет как на премьере в ТЮЗе. Старшие уходят раньше.

Февраль. Водолей, плененный в затвердевших колодцах, отмеряет время невидимым журчанием.

Если попробовать так – будет как полуоторванная пуговица. Неполучившаяся улика измены.

Март. Продававшиеся Рыбы. Опустевшее дно покрывается черными словами, делится на части, становится картой их любимых маршрутов.

Если попробовать так – будет обессиленные трупы небольших размеров, засыпанные гашеной известью простыней.

Апрель. Библейское блеяние Агнца перед приготовлением первой этнической чистки.

Если попробовать так – будет как поцелуй молочных братьев. Белым-бело губ.

Май. Телец  ест свежее и ночью почти ничего не остается.

Вот так никогда не пробуй, пожалуйста.

Июнь. Зрительные Близнецы.

Если попробовать так – будет как закрытые глаза. Под ними жидко.

Июль. Рак, работающий на кухне разделителем земноводных, знает, как змея вошла и вышла из тела цезаря, оставив в нем двадцать три сквозных двери.

Если попробовать так – будет как змея. Кожа, чешуя, потом съедят какие-нибудь китайцы.

Август.  Свергнутый Царь Зверей учится быть святым и любить.  Для него это значит: делить глазами сплошную решетку на отдельные распятия и прикладываться к ним неудобной пастью.

Если попробовать так – будет как у людей.

 

Месяц и знак, который не повторяется и потому его незачем называть.

Плод настоящей любви игрушечных паровозиков к себе подобным и фотокамере.

Если попробовать так – будет, как всегда хотел, но боялся, что кончатся рельсы.

   

FABULEMIA

1

Приветственная смерть

Для любителей фабулы: Эльзу отправляют посредством ранее неизвестного способа к жителям другого измерения или планеты. С собой, кроме прочего, ей дают моментальный яд. Увидев Других, она немедленно принимает его. Эльзу заставляют это сделать два невыносимых чувства: восторг от того, кем оказались Другие и осознание своей невыносимой «наготы» пред их лицом. Другие воспринимают её смерть, как должное. Они уверены, что в этой «приветственной смерти» и состоит смысл послания землян. Мертвая Эльза превращается в аттракцион и исследовательский полигон  Других. Они включают и выключают разные её уровни, превращая Эльзу то в мультипликационное растение, то в эмбрион, то в финансовый отчёт, то в невесомый и невидимый эйдос, то в текущую самку, то в галлюцинирующую святую. Они читают её опыт и сны. Они узнают о нас, веселясь с Эльзой, всё больше. И чем больше они узнают, тем меньше мы узнаем себя в этом знании. Другие, ведь их всего трое, решают сделать неживую Эльзу четвертой и поселяются в ней.

Для всех остальных — говорит и показывает Эльза своей телевизионной железой:

                 Вы когда-нибудь видели как вылезает чертик из табакерки? Не выпрыгивает, а вылезает? Из пропахшего дорогим табаком окопа  рогатой войны. Его ручки жадно покрываются потом, касаясь деревянных краев пахнущей могилки. Так лапают в подъезде маленьких девочек. Выбравшись из табачного нутра, чертик первый раз дышит чистым неквадратным небом. И небо над чертиком прощает все капли дождя. Даже те. Непрозрачные.

 

2

(С)ложные звонки

Для любителей фабулы: Пришельцы, кто бы они ни были, бомбят землю. Их капсулы падают на города и расцветают вместо городов бесшумные прекрасные взрывы. А когда оседает свет взрыва, на месте атакованного города встает высоченная башня. Там живы-здоровы все пострадавшие, они звонят не тронутым космической войной родственникам, рассказывают, как ни в чем не нуждаются. Не в смысле «всё у них есть», а именно не нуждаются ни  в чем, счастливы  и благодарны пришельцам за чудесную бомбу, поселившую их в башню. И ещё они говорят много непонятного, вздорного. Родственники, друзья записывают эти звонки, меняются друг с другом, складывают куски, в надежде получить и понять  целое. Не получается. Земляне вне башен спорят между собой. Для одних звонящие это военнопленные, которых пытают, взяли под контроль, ставят эксперименты, заставляют так говорить. Для других звонящие есть души убитых бомбой, пребывающие в загробности и бормочущие оттуда нечто, не постигаемое живыми. Для третьих все эти голоса похищены у убитых самими инопланетянами, которые никак не могут освоить логику и язык землян и маскируются под покойников. Четвертые считают себя разгадавшими смысл звонков, но их истолкования мало чем отличаются от классических случаев помешательства: бреда величия, избранности, посвященности, а потому у «толкователей» нет авторитета. Хуже всех приходится пятым, всерьез считающим себя пришельцами, атаковавшими землю. На всякий случай их изолируют в специальные подземные лагеря. Там с ними не церемонятся те, кто выжил из довоенных спецслужб.

Для всех остальных, вот кое-что из телефонных разговоров:

               «пингвины выпрыгивают из своих околоплодных вод и идут искать животное рыба»

               «<Драгоценности> Уорхола удивили больше всего. Там топазы-изумруды, а вокруг них не менее ювелирная цветная пустота. Сходи. Новая Третьяковка. Вход сто двадцать.»

               «В последний день лета август приклеивается к числу 31 намертво. Замертво.»

              «На этом альбоме SWOD расчленяет Гайдна. Вот ножка музыки, вот ручка. Бедный немецкий человечек внутри первого попавшегося композитора.»

             «осень замедлила колючие колесики велосипедных ежиков»

 

ОГНИ ЗАЖИВО

Я приехал сюда побольше узнать об исчезновении господина. Его жена, вошедшая с ним в подземную мечеть Иералты, видела, как он зашел за колонну и пропал, как огонек из одноразовой зажигалки cricket*. Обращения в полицию и проверка мечети ни к чему не привели. Жена господина всё время говорила  о своём ребенке, оставшемся неизвестно почему без отца и подозревала во всем имама мечети. Имам вообще делал вид, что не понимает, о чем его спрашивают, и навязчиво предлагал мне купить фотографии изразцового интерьера, михраба и священных гробов Иералты, раз уж мне так нужны «подробности». На пушистом ковре криминалисты не обнаружили никаких следов. Имам заверил, что пылесосит лично каждый день. Я хотел знать точное, официальное число колонн в мечети, не стало ли их, с исчезновением господина, одной больше или одной меньше? Но колонны оказались нигде не учтены.
Я шел, размышляя обо всем этом, когда увидел огонь** и людей с флагами. Это был пожар. Горели три деревянных дома на загнутой вверх улице, но люди торопились сюда не с водой, а с флагами и дружно шумели теперь, размахивая своими лоскутами на фоне пламени. Делали ветер.
Телевизор в отеле принимал канал неизвестной мне страны. Там начиналось что-то похожее на Олимпиаду, с восторженным закадровым голосом. Шеренга высоченных парней в спортивных трусах  и майках передавали друг другу с рук на руки голого карлика с факелом в руках. Я не стал ждать, чем кончится, и переключился скорее, потому что узнал огонь в руках карлика — тот же, что грел меня только что на загнутой улице.

*-

**- Огонь, огонь… У меня был одноклассник по фамилии Огнев. В 10 лет он нечаянно стал убийцей – сбил на велосипеде беременную женщину. Все об этом знали, но произносить вслух слово выкидыш боялись. Я часто встречал эту несчастную женщину, она жила в соседнем доме. Она всегда улыбалась. И до и после. Огнева мы не били.

NINE INCH NAILS

сингл

«А ты не хочешь с ней сфотографироваться?» – спрашивает мой друг. Я, вспрыгиваю, ещё, впрочем, ничего не решив, на перила моста. Они вполне широкие. Такие каменные ладони, с упавшими в грязную воду линиями жизни. Женщина огромная и не понятная вблизи, метров пять или даже больше. Женщина, рекламирующая престижный дым, напечатанная на плотной, как кожа воспаленного звереныша, бумаге. Мой друг протягивает мне рюкзак. Я, без слов поняв его, вынимаю молоток, гвоздь. Он взводит свой Canon. Я приставляю к ней гвоздь и заношу молоток, деловито-прицельно. В глаз, как хотелось, не получится, и мой гвоздь царапает её напечатанный локоть, близи тоже  кажущийся известным лицом. Вспышка. Еще одна. Еще одна. Хватит. Кусочки света больно разбиваются насмерть о глазное дно. Если я опишу вам, что мы сегодня делали этим молотком с гвоздями, текст могут счесть самопризнанием и использовать не в суде, так в расследовании…

Я не достаю до её лица. Но в этом Городе есть и другие. Весь день мы, счастливые, лазаем повсюду и запечатлеваем меня, «забивающего» длинные гвозди в глаза, щеки, уши, губы, брови и другие места гигантов. Первый октябрьский снег летит головокружительно, почти горизонтально, придавая лирический динамизм будущим снимкам.  Мой друг не фотографируется. Почему? Это тоже вполне подсудная история, которая вполне может поставить под сомнение моральные принципы нашей борьбы. Поэтому я щелкаю его сидящим на лавке в парке, под голыми коричневыми скелетиками лип, полностью укрытого брезентом, словно он — зимующая статуя.

МОБИЛЬНОЕ ЛЕТО

июнь

На лужниковском концерте Kraftwerk зрители устроили невероятную иллюминацию. Подыгрывая визуальным эффектам людей-машин, вместо привычных спичек-зажигалок они использовали экраны мобильных телефонов. Синие, грустные, желтые, оранжевые, игривые экранчики в полной темноте выглядели не оформившимся – и от того еще более невероятным – созвездием московского неба.

В тот день я простил свой Siemens за бесконечные коммуникативные галлюцинации и электрошоковый виброзвонок.

Со сцены это пляшущие квадратики вместо лица. Кипящая мозаика, как в полицейском видео. Тоже самое я видел, когда приблизился к офисной пирамиде Siemens, покрытой чешуей из маленьких золотых зеркал. Хотелось посмотреться. Понять, что именно мне в себе исправить. Чей номер набрать. Мне ответили  те же самые квадратики. Каждое зеркальце отражало отдельно и вместе получался какой-то подводный бред. Готовый к употреблению счастливый планктон.

июль

В одном из поп-медицинских журналов я прочел статью шведского нейрофизиолога Эдберга, известного своими головокружительными построениями. Статья называлась «О неожиданном развитии моторных функций больших пальцев рук». Речь шла о том, что с широким распространением мобильных телефонов у человека снова стали задействованными большие пальцы рук. Автор вспоминает работы футурологов 30-40-летней давности, в которых говорилось о снижении в течение последних столетий использования этих пальцев. Предсказывалась их дальнейшая атрофия, вплоть до исчезновения.

В тот день, помню, я позвонил по своему телефону даже тем, кому, вроде бы, и не собирался. Пальцам было хорошо.

Мой последний абонент стоял в двойной тени неолитических памятников большим пальцам, глядящим в облака. Бессмертный народный жест, обещающий качество. Есть ли там, в балтийской земле, целые руки и остальной гигант? Это  запретила проверять археологам какая-то международная власть и этим запретом принялись спекулировать «друиды», любящие христианские заговоры и тяжелый рок. Когда я затанцевал у него напротив сердца, во внутреннем кармане, абонент прикидывал, как подвесить к очень большим пальцам качели. Они нужны были для серии снимков, сделанных телефоном. Тема: «Бытовое применение древностей».

Больше я никогда не буду фотографировать.

ВСЕ СЕРИИ В ОДНОЙ

                    В программе «Чрезвычайное происшествие» на НТВ показывают двадцатилетнего парня, задержанного за многочисленные грабежи. На груди большая татуировка — Микки Маус. Корреспондент спрашивает, не жалко те 10-12 лет, которые придется провести в заключении. Парень отвечает – «Нет. Буду учить английский. Хочу когда-нибудь потом посмотреть все мультфильмы с Микки Маусом на языке оригинала».

Деформированного Микки Мауса не жаль:

Маус знает, зачем попался. Столько дней удерживал желание в себе, и вот, накануне своего первого интервью, подошел у эскалатора к ней, чтобы ввести руки под кофту и трогать. Она разрешает. Просящая монет, бедно одетая, с тяжелым беременным животом. Такого аттракциона он больше нигде не видел. Если ты дашь достаточно,  можно потрогать будущего ребенка. «Мацать дитя», как выразился наставник Мауса, Дисней. Он делал это не раз, ощущая ладонью ногу или затылок живущего в воде. А Маус сразу сказал себе, что «нельзя, попадешь в менты, хоть и хочется», почувствовал связь. «Поздороваться» — так называет свою услугу она сама.

«На основании оказываемой услуги задержанная не считает себя попрошайкой» — пишут в тетради подземные милиционеры — «говорит, что ходит в метро не просить, а на работу, но разрешения не предъявила».

— Будешь мацать? – шутил Дисней всякий раз, когда они поднимались к ней, стоя на лестнице – Ты попробуй. От этого встаёт. Не веришь? Проверишь?

Маус проходил мимо, почти не глядя на то, как под кофтой ползают чужие ладони по её теплому глобусу. Приказывая себе перестать воображать, что они, заплатившие, чувствуют, «здороваясь». Иногда выстраивалась очередь из двух-трех разных, озирающихся мужчин. Маус  начал ждать, когда она исчезнет оттуда, станет нормальной, пройдут все месяцы. Но она, в длинной бежевой шерстяной, жалкой юбке появлялась там и через год и через два, издали можно думать, монашка просит на церковь, прижимая к себе суму.

Поэтому теперь ему не страшно. Десять каменных лет, как её непрерывная прибыльная беременность, словно ты в животе и тебя  с интересом «мацают», «здороваются» много раз в день. Когда Маус выйдет, то не удивится, если снова найдет её на той же или другой станции с тем же предлагаемым животом.

Он подошел, заплатил, взялся с двух сторон и впервые в жизни потрогал любимого героя, нарисованного в депрессивной Америке более пятидесяти лет назад.

«ТИК-ТАК»

«Ни ангельское, ни менгельское

себе не пересадишь, даже с освежающим вкусом

мяты тик-така,который нужно съесть,

если хочешь почувствоватьрост».

 

Эльфрида Елинек «Дети мертвых»

  

                     Иов беспокоит Бога, спрашивает Его, как будто Тот — акушер- гинеколог: «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?» Бог его любит, берет напрокат белый халат, что-топытается непрофессионально объяснять…

Иов — испытуемый пещерный муравей, съевший важные слова в евангелиях Наг-Хаммади. Нашедший вкусные папирусы намного раньше нильских землекопов. Страдающий от свернутых желудком коптских слов.

Благодаря муравьиной цензуре нам неизвестен общий вес пыли от лопнувшего зеркала, в которое, одно из тринадцати, смотрелся Единственный, и которое не удержало в себе его отражение. Неизвестен вкус воды забвения, данной Адаму, цвет смешанных Спасителем в красильне семидесяти двух красок и имена демонов печали и страха.

Любимые блюда испытуемого муравья:

1. Евангелие от Евы

с тех пор          распятый на кресте  мир                     богам следует

поклониться людям.

2. Евангелие от Филиппа

Иисус             целовал Марию как               Говорили остальные.

3. Апокриф Иоанна

Есть          нет в            Бога        В  люди            которые                разделять.

До того, как стать редактором гностических кодексов, муравей отличался от других муравьев только своим адресом внутри многоногого ожерелья. Имел общие для  своего народа навыки и цели. Не нуждался в имени, хватало адреса. Муравьиная механика привела его в пещеру к съедобным  словам на листьях, которые он вырезал и будет вечно мучительно переваривать. Так он стал Иовом с собственным, адресованным не секте инсектов, содержимым внутри.

Иов беспокоит Бога, спрашивает Его, как будто Тот — акушер-гинеколог: «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когдавышел из чрева?»

Может и мне тоже спросить Его хоть раз о чем-нибудь? К примеру, что значат титры best grip boy в конце «Страстей Христовых»?

——————————————————

использована работа художника Игоря Резвых

ВЕНДЕТТА

 Посвящается альбому Земфиры

ЛИЦА:
Труп (он же Боря и Хозяин). Сектант. Отвергнутая. Отказавшая. Судимый. Пакет.

ПЕРВАЯ СЦЕНА

(В этой сцене истинным действием является чередование телевизионных звуков с тишиной)

Подворотня. Дверь магазина, чьи стены исписаны граффити с призывами «Разбей телевизор!», «Fuck TV», «ОРТ – Stupid World!» и т. п. Появляется Сектант. Он дергает ручку, стучит в дверь. Ничего. (Все объекты как-бы затемнены и слегка размыты, словно обработаны при помощи Blur, но после того, как к ним прикасается Сектант, они становятся более яркими и четкими).
(Все действия героев, пока звучат узнаваемые телевизионные звуки, заставки, мелодии реклам, бессловесные обрывки — показаны убыстренно, а когда эти общеизвестные призраки не звучат — нормальная скорость).
Некоторое время Сектант перетаптывается на месте. За кадром звучат громкие телевизионные звуки. Сектант звонит куда-то по сотовому, но мы ничего, кроме закадрового телевизионного салата (он обладает какой-то необъяснимой вкусностью) не слышим. Очевидно, Сектанту не отвечают и он кладет телефон в карман. Тот мерцает, слегка просвечивая через тонкую плащовку. Можно заметить, что частота мигания «маячка» тоже меняется в зависимости от составляющей телешумов.
Появляется Отвергнутая. Звуки выключаются. Это так неожиданно. Словно звуки умерли по-человечьи, по-настоящему, навсегда.
— Привет,- говорит ей Сектант,- рад тебя видеть, а ты чего тут делаешь? «Музыка» включается вновь. Воскрешение звуков. Аудиохристианство. Мы не слышим, о чем они говорят. Мерцание телефона становится еще более частым. Телефон покрывается пластмассовой паранойей. Трудно представить, как ему там, в кармане, стало страшно.
Появляется Отказавшая, вступает в разговор, но мы по-прежнему ничего не слышим. Мешают закадровые звуки-голоса. Буквально на секунду «музыка» прерывается и мы слышим, как Отказавшая говорит: «Вообще-то должен подойти Судимый с ключом, он тут утром убирается. Ты знаешь, поменяли недавно замок. У Судимого теперь такой причудливый ключ. Похож на похудевшего в католическом концлагере чертика со спиленными во время пыток рожками». Потом «музыка» возвращается и мы снова не слышим разговор, во время которого Отказавшая входит в легкий транс, погружаясь в теплые приятные воды антиклерикальной шизометафоры.
Появляется Судимый, стучит, что-то спрашивает у троих, они отвечают (мы ничего не слышим), достает ключ (он действительно причудлив, немного даже жаль, что такие предметы имеют функции помимо эстетических царапин) и открывает дверь. Звуки выключаются и все входят внутрь, крича в темноту помещения: «Боря, ты жив? Боря, не спи!». Зритель смотрит в спины с улицы.

ВТОРАЯ

В безмолвии все четверо стоят в зале магазина, где на стуле, запрокинув голову сидит Боря, Хозяин. Он — Труп (возможно, мы  об этом лишь догадываемся по «кипящим» полицейским квадратикам вместо его головы). Работает, мерцая медитативной заставкой, компьютер. Почему-то монитор значительно меньше привычных размеров. А на окне кровью написано слово «Месть». Буква С в этом слове похожа на оторванное ухо, а Ь на нос с вырванными ноздрями. Они начинают нервно говорить, жестикулировать, но мы не слышим ничего из-за всё того же закадрового телевизионного саундтрека. Лишь иногда, на мгновение, он выключается и одна из девушек говорит, указывая на кровавое слово на оконном стекле: «Он болен был неизлечимо, ему оставалось-то… Это не убийство по расчету». Снова «музыка». Потом опять Сектант говорит: «Да я пришел сюда денег у него занять. Была договоренность». Снова «звуки» и нам не слышно. Они прерываются и Отказавшая говорит:
— Милицию? Очень хорошо. Нравится нам это или нет, но самый явный мотив у Отвергнутой, ведь ей так и не досталось обещанное наследство.

Стоящий на заднем фоне разговора монитор компьютера незаметно становится все меньше и меньше.

ТРЕТЬЯ

Зритель видит, как в полутьме Отвергнутая (у неё обнажена грудь, видна татуировка – дополнительный, второй,  ничего не обещающий сосок, на руках длинные перчатки-сеточка) поднимает пистолет (кажется, что татуированным соском она и целится), стреляет в сидящего Хозяина. Выстрелив, она говорит ему: «Дешевле было согласиться».

ЧЕТВЕРТАЯ (возврат в магазин к Трупу)

Отвергнутая: А с тобой он спал?
Отказавшая: Нет!
Отвергнутая: Ты думаешь, я не знаю? Думала, не знает никто? Он спал с тобой еще в детстве, когда ты вряд ли могла понять, что это вообще такое, за это ты его и ненавидишь до сих пор, это посильнее денег и наследства может влиять.

Пока мы слышим эти слова, видим её, прижатую к книгам за горло мужской рукой спиной к насильнику, вырывающуюся

ПЯТАЯ

Зритель видит в уже знакомой полутьме Отказавшую в тех же перчатках (такая же татуировка, только на другой груди), стреляющую со словами. «Надеюсь, вот это тебя удовлетворит».

ШЕСТАЯ (возврат в магазин)

Лицо Отказавшей. Она потрясена и временно не может говорить. Потом она пересиливает себя и выдавливает:
— А с тобой он не спал, хотя ты очень этого хотела, ты любила его, и расставляла сети, такие блядские, рыболовно-венерические, в которых пойманный покрывается корочкой вначале приятной любви. А он не мог поверить, что это не из-за денег и не реагировал. Извини, я никому не хотела об этом, но теперь… Если бы ты не вела себя так навязчиво, может, сейчас и деньги достались бы тебе.

Пока зритель  слушает это, видит:
Отвергнутая обнимает Хозяина сзади, руками, одетыми в длинные перчатки.

СЕДЬМАЯ (Возврат в магазин  с трупом)

Телевизионные звуки. Не слышный убыстренный разговор между двумя девушками.
Сектант прерывает их:
— приятно вас слушать, девочки. Но среди нас, кстати, есть Судимый человек, который пытался расстрелять учителей своей школы три года назад и до сих пор у милиции на крючке. А ведь убитый был когда-то учителем биологии, талантливым учителем, он часами рассказывал о том, как совокупляются с насекомыми тропические растения и как черви обманывают рыб, претворяясь коллекцией розовых обручальных колец.

Пока мы слышим это, видим мужской сапог на недовольной голове Судимого, придавленной к столу.

ВОСЬМАЯ

Теперь в той же полутьме с пистолетом Судимый. Два выстрела и стон хозяина. «С днем ненужных знаний, господин учитель!» — говорит Судимый.

ДЕВЯТАЯ (возврат в магазин с трупом)

Судимый: Я тоже надеюсь, что они правильно во всем разберутся, но и ты, милый, вовсе не ангел и имеешь рыльце в пушку. А может и ангел, только сожраший другого ангела. Оттого и пушок прилип ко рту, произносящему искалеченную правду. Он дал мне работу и он меня уважал, между прочим, кое-чем со мной делился. Ты думаешь, я не знаю, что он отказался принять веру твоей секты? Или как вы там себя называете? Инструктора по максимальным достижениям? Ты думаешь, он не говорил мне, как ты предлагал ему покаяться, исполнить все обряды, в том числе и Те, О Которых Не Говорят, и пожертвовать на эту церковь или изменить хотя бы в вашу пользу завещание? Сколько раз ты повторял ему это?  Как насчет роли безжалостно-бесплатного инквизитора-добровольца, дорогой Сектант, или у вас такое не принято? А то ведь всякое болтают…
Пока зритель слушает, видит: светящееся распятие в руках  сектанта, которое он маниакально протягивает зрителю.  Распятие не совсем обычное. Спаситель на нем распят лицом к кресту.

ДЕСЯТАЯ

В полутьме Сектант дважды стреляет. Стон. «Я просто избавил твою, ползающую по слизистой желудка, сочную душу от дальнейших проглатываемых грехов»,— говорит Сектант.

ОДИННАДЦАТАЯ (возврат в магазин)

Сектант говорит Судимому:
— Господь не простит тебя, брат, за такие твои слова.
— Подождите — говорит Отвергнутая , —  здесь диск, на нем что-то написано.
Берет с подоконника.
На диске написано кровью или фломастером слово «Месть». Рядом лежит диск Вендетта Земфиры. Отвергнутая смотрит поочередно на компакты, пытаясь почувствовать какую-то подсказку. Затем вставляет «Месть» в дисковод компьютера.

ДВЕНАДЦАТАЯ

Монитор к тому времени сжимается до размера сигаретной пачки. Зритель видит зернистый телеэкран, на котором сидит неизвестный с бумажным пакетом на голове, на пакете нарисовано глумливо улыбающееся лицо. Он сидит на корточках и, громко говоря, делает руками, как будто  фанатеет на рок-концерте или, иногда, некоторые понятия, как будто повторяет их на жестовом языке глухих:
— Не ищите меня. Я в другой стране. У меня другие, такие же  документы. Я на нелегальном положении. Мой поступок чистый. Это месть той породе, виду, подвиду, семейству, классу,  расе, которую … (пара громких закадровых аккордов вместо имени) представлял. Это просто моя месть и всё. Ничего личного.

ТРИНАДЦАТАЯ

Мы видим полутьму, где неизвестный (смотрим со спины) подходит с пистолетом к стулу  и дважды стреляет, а потом быстро удаляется, сказав: «Мы не были знакомы».

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Потом смотрим диск дальше, пакет с нарисованным лицом продолжает говорить с компьютерного экрана:

—  (пара аккордов вместо имени) всё равно обменял отведенное ему время на вещи, поэтому логично, что и сам он стал вещью с моей помощью, трупом, трупной смертью с четырьмя конечностями. Это мой акт объявления войны, маленькой, карманной, моей. Чтобы примкнуть к (пара аккордов вместо названия), выбранной мною, я должен был подтвердить серьезность своих намерений, вызвать доверие будущих братьев, бесповоротно себя отрезать, разрезать, надрезать, подрезать и зарезать, так что против убитого я лично ничего не имею, как уже говорил. Это война, которую такие, как он, ежедневно ведут против нас и вот, иногда, мы отвечаем, делаем ответный выпад, выстрел от имени тех, кому не нужно имени и кто обходится без лица.

ПЯТНАДЦАТАЯ

Снова  неслышный из-за телевизионных помех разговор вокруг трупа. Отвергнутая звонит куда-то по мобильнику, возможно в милицию. Потом все возвращаются к разговору. В паузе мы слышим:

— Но ведь  диск мог заранее оставить тут опять же любой из нас, — говорит Отказавшая.

Ещё пара секунд помех и неслышного разговора.

— Я думаю, не помешает, пока не приехала милиция, выпить кофе и всё еще раз обсудить — говорит Сектант

— Кофе?-  переспрашивает Отвергнутая.
— Кофе?- задумчиво говорит Судимый
— Кофе! — утвердительно говорит Отказавшая.

Снова вступают известные зрителю и не относящиеся к сюжету «телевизионные голоса». Но постепенно становится отчетливо слышно, что «телеголоса» – это реклама кофе. Открывается внутренняя дверь в коридор и там появляется тот самый человек с улыбчивым пакетом на голове и пистолетом в руке. Он стоит так, что мы видим его, а герои фильма пока что нет.

Под громкую телевизионную нарезку мы видим титры, они написаны на майке вооруженного человека-пакета.

Конец

Необходимые примечания:

1. У героев запросто могут быть имена, пока они названы Функциями т.к. они и есть функции.

2. Можно записать все их реплики и речь пакета одним закадровым голосом, чтобы это смотрелось как перевод с какого-то языка, что увеличит остранение.

3. На пакете может быть нарисовано вместо примитивной улыбающейся рожицы слово МЕСТЬ.

 

МОКРАЯ ТРЯПКА

 в начале 80-х

было модно показывать по телевизору вундеркиндов

мальчиков-девочек

перескакивающих классы

заканчивающих школу в 14

институт в 17

потом они к сожалению

превращались

в обыкновенных серых инженеров ученых преподавателей

не могу отделаться от мысли

что они и есть та пыль

которую я сейчас вытираю с телевизора

серая

она с серебристым бесстыдством

английского слова dust

в ней живут клещи

невидимые

точнее, они меньше,

чем то, что нам положено видеть

её надо изгонять, особенно, если вам трудно дышится здесь –

аллергия там или астма

меня всегда заботило, как это безвредное для остальных,

невыносимо для единиц

делает их несчастными

душит

необязательное

вездесущее

я беспокоился о ней, потому что не хотел таким стать

несовместимым

она лежит шелковым монументом забытым дням

убирать.

 

КОМНАТЫ РУССКОГО САФАРИ

                   Белый Дом. В Государственном обеденном зале Теодор Рузвельт вешает над камином голову лося. С этого дня обезглавленное президентское тело животного раз в 4 американских года участвует в предвыборном обмене веществ.

Трое американцев в русском лесу хвалятся ружьями. Ровесница Конституции, иногда осечки, но зато инкрустация, гравировки, фамильная драгоценность – Джим. Стилизация под Вторую Мировую – Роберт.  Вилли — новое с приставленным прицелом и бегущей по кустам красной точкой. «Наверняка!», — говорит он, заглядывая в прицел. «На русских!», — радуются охотники. Сезон открыт. Идут, пока не увидели православный крест у родника. Нужно неподалеку на тропе ждать. Трое нездешним шепотом обсуждают слухи о кровожадности лесных жителей. Впрочем, прекрасно знают, такие слухи сочиняются журналистами охотничьих изданий для большего удовольствия стреляющих. Русский мало чем вооружен, главное дождаться и выстрелить, и можно вести «бороду» в Америку.

                  Белый Дом. В Вермелевой комнате коллекция позолоченного серебра блестит добрыми пульками на детском костюмированном утреннике. Там обычно в сценарии кого-то убивают.

Осмотрели крест. Деревянный, крытый. Обставлен темными мшистыми камнями. Идем прятаться. Один сапогом угодил в «заногу», петлю в листьях. Дернулось, я не понял сначала что и где, а Джим уже уносился в крону, орал, царапаясь в сучьях, чуть не дало по голове мне и Роберту его фамильной ценностью. Вилы вылетели из кустов, прошли Роберта насквозь.  Я бежал и залег в овраге, с брякающим сердцем, под высоким папоротником. А ведь с утра приманивали нас – понимал теперь  — там-здесь мелькала в зелени борода-рубаха, слышался русский свист и хохот. Отсиделся. В сумерках ещё страшнее, хотя и безопасней считается. И лес ещё огромнее. Каждая капля смолы под Луной смотрит русским глазом. И у них наши ружья: хоть и осекается, ровесница Конституции, да и стилизация под Вторую Мировую очень точно бьёт.

                  Белый Дом. Зеленая комната. Эти шелковые обои выбрала миссис Кеннеди. Посетители словно находятся внутри зеленого глаза, из которого что-то капает на пол. Рекламный мусульманский «джей-севен».

Утром, озябший, ел чернику. Нервно вспомнил рекламу: очень полезная ягода для тех, кто портит зрение монитором.  Пытался ориентироваться. Карта сафари осталась у Роберта, пробита, видимо, вилами на его груди. Склеилась там твердой кровью. Заблудился. Буду искать изо дня в день. Меня ведь тоже ищут? Бобра убил. Пригодилась красная точка. Грибов на палочке жарил.

                  Белый Дом. На полу Восточной комнаты множественные царапины. Это следы от роликовых коньков, на которых раскатывали непоседливые дети Рузвельта. Гусеничные следы маленьких мальчишеских танков на ближневосточном паркете пустыни.

«Борода!», — вскрикнул их главный. Остальные замерли. «Подождите, это же Вилли, я узнал его камуфляж».

— Вилли, не бойся, как ты одичал тут с ними, как только не съели они тебя, молодец, дождался, мы уже месяц крутимся, не знаем, куда именно вас бросил вертолет, позывные отсутствуют. Здесь вся твоя семья, Вилли, и поисковики, и психолог. Не смотри так, пожалуйста, ты же американский гражданин.

Подступили ближе. Чтобы я не боялся, положили ружья на землю. Я тоже своё положил. Ещё ближе.

— Ты у своих, – сказал их главный, заранее протягивая мне руку. Под глазом у него метался живчик. Остальные неподвижно лыбились.

— Налетай, робята – крикнул я.

Из кустов и оврага поднялись наши. Петька топором расшиб бабе череп, заломали и повалили её мужа. Недоросля догнали и ухнули на землю ударом, я не знал дальше, что там с ним. Другие, без стволов, мчались в чащу, треща лесом, и ложились там, будто нам не видно.  Пацана подвели ко мне уже в лагере. С ужасом он смотрел на моей груди  православный восьмиконечник. «Накормите его черникой – сказал я – и дайте молока, так ему лучше будет». Прочие тоже нашими окажутся, кого волк не загложет. Бабу свою найдут, есть её, никуда не денутся, станут».

                  Белый Дом. Красиво вытянутый Овальный кабинет луны. Здесь любят.

Я помню себя таким же,  хотя вслух и не поминаю. Гнался за зайцем, не выдержал, выстрелил. На звук сразу «бороды» появились и поп с крестом. Поманило к его кресту. Поцеловал. Потом уже дошло: эта тяга оттого, что пил тутошнюю родниковую, а не американскую, стерильную, воду, ну и грибы, ягоды, иногда мясо пойманных – диета. А главное: нашел пропоротого Роберта, вернее, что осталось – голову. Сварил, мозг съел. После этого, наблюдая с ветки за разговором русским внизу, начал понимать отдельные – «родимый», «смертушка», «кончить», «христопродавец», «ножик», «ёлки зеленые».  Ну и куда без:  «пиздец», «хуйня». «Хуйня» оказалась темная, бессильная гнилуша, но привязчивая, как грызливая сука, ветхая, ничего в ней не сыщешь, самозваная, как и всё, откуда Вилли прибыл в этот лес. А «пиздец» — откуда жизнь идёт, светлый нужный взрыв, то, что сейчас делается с Вилли в этих русских ветвях. «Пиздецом» можно выгромить прошлое. Всё больше и больше слов. Наступала сытость от дыма их костра. Мозг бывшего соотечественника переваривался и усваивался. К утру Вилли знал по-русски все слова, наконец.

— Эй, робята, я тут, —  закричал  с дерева утром, когда они снова,  хмуро напевая, прошли внизу,  – слезу к вам, у меня и ствол с собой новенький.

Снизу помахали, прищурились хитро на меня. Они знали, а я ещё нет, что говорить по-русски и понимать начинает тот, кто отведает мяса американца, особенно – голову. А потом уже целует крест и пробует кагор партизанский. Или у кого это в крови, от предков лесных.

— Побегай пока, – сказали  они с земли. Робята никуда не торопились. Они никогда никуда не торопились. Спокойно ждали. Это больше всего их отличало от тех, кого я знал ранее. Я побегал ещё полдня, а потом погнал косого, пальнул, и пошел к кресту. Блестящему, как детский леденец.

ПОДСЧЕТ ПАЛЬЦЕВ НА РУКАХ ГОЛЛИВУДСКОГО МУЛЬТИПЛИКАЦИОННОГО ПЕРСОНАЖА

                  Раз. Уже два месяца в вагонах метро на Калининской ветке Оксана видит граффити. Это совершенно разные слова – глаголы, существительные, прилагательные. Объединяет их одно. В каждом слове присутствует буква Ё. УтЁк, ЗверЁныш, ВитЁк, УлЁт, ЗелЁный…

               Два. Совсем недавно она прочитала, что в Ульяновске поставили памятник букве Ё. Она увековечена в том виде, в каком впервые была напечатана в альманахе «Аониды» в 1797 году. Памятник представляет собой многократное увеличение строчной буквы со всеми неровностями типографского оттиска, использованного в альманахе.

               Три. Оксана незаметно для себя самой изменила прическу – сплетая две косички на висках, она попадает в парикмахерскую ловушку преследующей ее буквы.

                Четыре. Первое русское слово, напечатанное с буквой Ё – «слЁзы».

              Пять. Психоаналитик, к которому привели девочку, предположил, что две точки это знак деления, а буква просто встала на дыбы после того, как была извлечена сознанием на свет из вытесненных глубин, и положить её на место есть первый шаг к исцелению. Деление он понимал по-фрейдистски, и что до остальной части иероглифа, пускался на её счет в такие домыслы, приводить которые здесь мы не можем без риска сделать текст бесспорно порнографическим.

                Шесть. Несколько миллионов разнокалиберных событий, которые мы непременно опишем, но в другом месте и в другое время, привели уже не молодую Оксану на абсолютную политическую вершину. Её избирают президентом. Одним из первых и заранее обещанных указов «госпожа президент» отменяет устаревшую букву, чтобы дать всем понять – перемены грядут серьезные. «Избавимся от всего лишнего!» — вот лозунг, обеспечивший победу её команде.

                 Семь. Вечером после инаугурации, в кремлевском кабинете, достав Ё из президентского чемоданчика-сейфа, она крепит, куда следует, два зажима со слабым, пульсирующим током и обнимает букву, как обнимают, закрывая, окно. Невозможно запомнить,

нельзя заранее знать, как это будет. Запрещенное Ё. Памятник в Ульяновске, искрясь ночным инеем, незаметно для всех превратится в надгробие.

                 Восемь. Легальная оппозиция научилась писать над Е только одну точку, да и то на транспарантах для митингов. Оппозиция радикальная начала писать в вагонах метро глаголы, существительные, прилагательные и даже местоимения. УтЁк, ЗверЁныш, ВитЁк, УлЁт, ЗелЁный, ЕЁ. Только на этот раз грамотные девочки думают, что всё понимают.

 

ПРОЗРАЧНАЯ С КОММЕНТАРИЯМИ

 Изящный скелет подростка или просто маленькой женщины. Спокойно светится костный мозг*, если мы в темноте, вот почему я начал со скелета. Когда гладит рукой – приятные искры, шелковая ласка, слабый ток. Не умеет разговаривать. Отвечает на всё и делает ТАК. Ни одна смертная и ты вместе с ней не изобретете этого сами**. Есть вещи, которых нет внутри тебя, сколько не ищи, их можно только встретить. Она знает две твои главные проблемы: не можешь ходить на работу, не можешь по-человечески спать. После неё этих сложностей долго нет. Деньги откуда-то берутся, повсюду начинают платить за ерунду, а сон приходит, когда надо и легко уносит тебя, куда следует. У Прозрачной — утолительная юная щель***. И пару раз ты видел, как из её щели показывается язык, чтобы сказать: «был – был – был!». «Был» это или «были»? Что она имеет в виду?

_______________________________

* Он светится – как, помнишь, море во время твоей любви с русалкой…

 ** Да, да. Изобрести это невозможно. В 1915 году некий сапожник, ставший жертвой безработицы, набросился на полотно Рембрандта. Это был «Ночной дозор». Сапожник вырезал ножом квадрат из правого сапога лейтенанта Ван Рейтенбюрха. Черный квадрат. В полиции и, позже, психиатрам он рассказывал о голосе («северном, русском, голосе художника»), который направил его стать преступным геометром. По воспоминаниям Пуни, эта криминально-мистическая история, растиражированная всеми газетами, совсем не удивила Казимира Малевича.

 *** Не надо забывать, что Непрозрачный рядом:

 

 

СПИСОК ТЕХ, КТО УТОНУЛ В НАЗВАНИЯХ МОСКОВСКИХ РЕК

Кровянка.

Совсем не красная вода. Ну, если совсем чуть-чуть. Демо-версия сонной артерии.

Впервые нанесена на карту под названием «Божия Роса»  в 1848(год первого типографского издания «Пистис Софии», «Коммунистического манифеста» и легализации прерафаэлитов)-ом. С названием над картографом пошутило местное старичье. Картографа, с их же слов, звали Алёха Сикофант. Единственным материальным доказательством существования Сикофанта служат хранящиеся в местном музее знаменитые «Сани с часами», на которых Алёха и вылетел на лёд. Сани подняты советскими аквалангистами и трактористами. К изумлению колхозников, часы и через сто лет сохраняли способность отмеривать время. Прогрессивная идея разъять назад часы и сани, чтобы первые показывали время на столбе, а вторые ездили с горы для детей, была отвергнута находящимися тогда у власти сталинцами, умевшими изготовить агитационный фетиш из всякого отдельного исторического казуса.

Нищенка.

Воды мало настолько, что виден срам. Рыбы, которых давно нельзя есть и которые больше похожи на опасных насекомых, почти ползают в последних мокрых дырах.

Здесь не первый век ищут и указывают наугад «Антропост» или «место человека», заняв которое, нужно повторять речевые штампы, и они будут правильно искажаться. Вот примеры, восточная поговорка: «Сколько не ешь халву, лучше тебе не станет» или название песни: «Мы ждем пелемень!». Из другой песни: «Вы знали маски лотерей своих!». Слово «Траблематично». Лозунг: «Мир всегда выигрывает, но человек всегда побеждает!». Или просто станешь говорить, вернувшись с Нищенки, не «психоаналитики» а наоборот, «аналопсихологи».

Первым поиски места начал приезжий польский поэт и философ Корчмейстер, заметивший здесь по-русски: «Сухие подсолнухи в поле стоят/Как мертвые в судный день». Всё чаще роясь в прибрежной траве, он постепенно забыл ходить в костел, слушать Баха. Закончил Корчмейстер так: открыв дверь, обнаружил за ней карту мира и более ничего. Побоялся наступать.

Поставить поиски Антропоста на научную основу взялся профессор, называть здесь имя которого означает бесплатно заниматься рекламой одряхлевших теорий, но стоит упомянуть его преподавательское прозвище — «Чёрт Михалыч». Профессор силился найти на обеих берегах Нищенки «мировой мотив», а точнее, акустическую точку, в которой  «эмэм» объективно слышен всем и каждому и, возможно, ищет до сих пор, но остается неподтвержденным его предположение о том, что место уже не вне, а внутри реки, потому что она конспиративно изменила русло.

 Таракановка.

Спинка таракана. Как половинка двуспальной кровати. Уютно, коричнево.

На этом берегу сделано фото: старик читает фантастические книги о несбывшемся космосе. Его дочь отнесла их сдавать в библиотеку, не дочитанные, лёгкие.

Неверка.

По берегам реки живут мужчины, верящие только в свои пятнадцать сантиметров.

Здесь утонул\прячется латышский стрелок Четырес, про которого однокашник понял и сказал: «Быть идиотом ещё не значит — ошибаться». Если уж браться, то браться за оружие – с детства внушал себе латыш.  Последнее, что слышал Четырес — далекий колокол сказал: Бомммммммммм – получилась кремлевская стена одинаковых букв. Стрелок Четырес – известный выходец из стен. У него собачья рука. Не перепутаешь.

Кабанка.

Охота на дикого поросенка похожа на средневековую азиатскую свадьбу. Невесте лет 12, не больше. Поросенок дрожит. Все вокруг улыбаются, думая – «вот она, похоть».

Сюда исчез, последний раз замечен тут допрошенными свидетелями, скинхед Бонус, любивший отвечать «будем шухера!» на разные теоретические  вопросы. Подросток обещал многим «железный щелбан в голову». Неполадки начались с ним, когда Бонус первый раз познал женщину. Через полчаса она намекнула, что не прочь ещё. «Да я уже трахался!» — вежливо отказался скинхед. После этого Бонус отвечал так на любые предложения. «Да я уже жал!», если ему подавали руку. «Да я уже брал!» – если звонил телефон. «Да я уже ходил!» – если вызывали к доске. Неполадки длились девять дней. На десятый он пропал. Накануне вечером  Бонусу исполнялось семнадцать и собравшиеся под его окном друзья хором желали ему долгих лет. Теперь он грязный-распрегрязный.

Жабенка.

Если в дурацкой русской сказке царевну-лягушку заменить на царевну-жабу –поцелуй получится еще гаже, еще отвратительней, еще слаще.

Именно сюда, пятилетний ребенок принес испробовать только что изобретенные им оживляющие пули. Если выстрелить в свежий труп, всё у трупа затягивается, нормализуется, видит-слышит-говорит. Он никакой не зомби.

Откуда мальчик узнал это место? Отец показал ему здесь, на Набережной, красный дом с нерусскими окнами и спросил: «Знаешь, кто построил?». Сын не знал. «Конрад Лоренц, он был тут в плену» — сказал отец и час рассказывал про Лоренца, но мальчик запомнил тогда, что это кто-то вроде Дурова, дрессировщика. Конрад учился крякать и ковылять, как гусыня, чтобы заменить птенцам мать и основать новую науку. Узнав об этом, ребенок тоже решил непременно и срочно нечто изобрести.

 Горячка.

Существа, появляющиеся в  алкогольном бреду, куда-то ползут, шевелятся, изгибаются. Бессмысленная зеленая разведка этиловой войны.

Ежегодно, но разного числа, на берегу Горячки поминают неизвестно кого хиппи. Сладковатые, грязноватые и удушающе задушевные. Веками собака лает, создавая настроение. Пуская прыгать по воде крошку шифера, будто выплачивая утопленнику жертву – «Бог это всё, чего мы себе не позволили» — сказал другой хиппи одному.

Малая Гнилуша.

Остановившаяся река разлагается как четверка битлз. На джона, пола, джорджа и ринго. Московский мокрый ливерпуль.

В преследуемой прессе её же нарекли «стоком главных директоров», якобы избавлявшихся так от своего отвергнутого. Пример: у главного директора в кабинете сейф, конечно же, незаметный, дверь замаскирована под рыцарский щит. Когда хочется, главный подходит, наклоняется губами к гербу на щите, произносит слово на никому не ведомом языке и щит послушно бесшумно съезжает на сторону. Открывается вместительная удобная пустота. Директор расстегивает брюки и журчит туда или садится обнаженным задом. Это персональный сортир. Главный не выносит, чтобы другие догадывались, когда и где он расстается с ненужностями организма.

Как удалось разведать журналистам, владельцы таких сейфов объединены в тайный орден, а сейфы объединены в альтернативную канализацию, где надо выходящую наружу.

Тут надеются встретить известного заграничного смутьяна, скандал с которым сравнивали с газетным разоблачением манекенщицы Кейт Мосс. Однажды утром лондонские газеты, из тех, что бесплатно лежат даже в самых пролетарских кафе, напечатали на первых своих полосах фото Кейт, вдыхающей кокаин. Иудино фото сделал неизвестный с мобильного телефона. Несколько ведущих одежных фирм расторгли с ней договоры. Она больше не их лицо. Их не устраивает нос Кейт. Со смутьяном-антиглобалистом, жившим с манекенщицей в одном городе, случилось аналогичное. Однажды он сел в Макдоналдсе и съел там биг-мак. Забывшись? Сам утверждал потом, что всё это фотомонтаж его противников из транснациональных корпораций. Кейт по поводу кокаина лепетала нечто похожее.  Не успел биг-мак выйти из организма естественным путем, как в сети уже возник сайт со скандальными фото оргии: сказавший столько антикорпоративных речей рот откусывает запрещенное. Ссылки поскакали как блохи. Газеты, из тех, что есть в любом богемном пабе, неделю перепечатывали фото со смачными заглавиями «Чем питается революция?», «Сколько стоит биг-мак?», «Фарисей!», «Не подавился!», «Приятного аппетита!». Радикальный гуру совершил Мак-грех далеко не в столице, но некто немедленно это снял и выложил. Теперь «гурман» больше не вел колонку в газете «Краснее красного», его больше не приглашали на сопротивленческие фестивали и форумы, тиражи его книг упали, читатели больше не верили в такого героя, а самые принципиальные издательства и вовсе отказались иметь с бывшим лидером дело. Кончилось тем, что антиглобалисту позвонили из Мак-офиса с предложением сняться в их новом  рекламном ролике. Что-нибудь, наподобие: «Хочешь изменить мир? Делай это с нами! У тебя хватит энергии!». Похоже, сеть закусочных – последнее место, где его всё ещё считали популярным радикалом. В этот момент он решил эмигрировать в Россию, на родину Троцкого. Все страны поближе к Лондону были в курсе его проблем. Разжалованный бунтарь, шепча «Интернационал», получал багаж в Шереметьево. Добравшемуся и сюда журналисту он назначил встречу у Малой Гнилуши, на которую не пришел.

 

ХРУСТАЛЬНЫЙ АВИТАМИНОЗ

И вот нашел её. Глубокий грот. Темное стекло кажется во тьме прозрачным. Тело стройное, немного острое под серым, с восковым, стальным оттенком, платьем. Лицо. Безусловно, была красива, но и время кое-что отпечатало. Присохшая к черепу левая щека, пепельные, мертвые на вид, губы, веки как воск платья, только лоб без оговорок может сойти за чело живой женщины, и на нем хочется что-нибудь написать, так она беззащитна, пока не проснулась. И все-таки отступаться нельзя. Терять нельзя эту стеклянную, треснувшую в нескольких местах куклу, обтянутую кожей. Она ждет здесь именно тебя. Нагнуться к ней. Если она и дышит, то слишком редко, чтобы смертный мог заподозрить. Так что если кто и входил сюда до тебя, то в ужасе ушел бы. Поцелуй. Нет, это кисс. Её не холодные, не теплые, никакие, твердые губы и вдруг чувствуешь, как они ответили. Впились тебе в язык и держат капканом, глотают из тебя жизнь-плоть. Никогда и никому ты не был настолько нужен. В склянке своей оживает, упругость бежит под её саваном-платьем, наливаются исчезнувшие щеки, из-под дрогнувших век голодный блеск вернувшихся к зрению глаз. Ты перетекаешь ей внутрь, как верхний песок в стеклянных часах. Первый вздох с хрипотцой нехотя отступающей смерти. Анабиоз тает, испаряется. Её губы уже, хотя кисс не окончен, глянцевеют, сияют, как открытая кровь, меняют колор от землистого к земляничному. Наконец, жадина отпускает тебя, переводит дух, смотрит с восторгом на спасителя. Высохший, опираясь о прозрачный борт гроба, ты стоишь почти не дыша, завороженный её спелой кровавой улыбкой и глазами, кажется, дающими пещере свет, посылающими блики, играющие в погребальном стекле, как Луна на воде. Постарел лет на двести. Она легко перебрасывает ноги через борт и встает. Стряхивает с рук сонливость, как капли. Те самые, что она приняла, чтобы спать столько веков. От этого чувства счастья своей вертикальности она рождает не громкий, но властный, обещающий стон.

Двое идут к выходу. Ты – ослепший, на присогнутых ногах, опираясь на её руки, улыбаясь дряблым ртом,  у выхода на свет опускаешься на колени. Идти для тебя отныне — это слишком. Кисс. Осушенный им мозг чувствует наконец всю ту убийственно тяжелую дорогу, которую пришлось вытерпеть,  чтобы попасть в пещеру. Старик останется тут навеки. Будет доживать. Любовь согнула его,  как близкий огонь бумагу. Она издает новый стон – сожаления, что придется расстаться. Шагает в свет. Первый кисс оказался последним. Старик с прозрачными глазами бесчувственно сидит на полу. Недавнее счастье сменилось в нем безмолвием. Она ушла в свет.

И, тоже проснувшись, ты называешь этот сон: «Иодальбаоф не зря так долго шел к своей матери».

Предположим, вы не знаете кто такой Иодальбаоф. Тем хуже для вас. Советую набрать это имя и все его производные в Сети.

P.S. Этот рассказ мог бы написать Денис Лактионов, если был бы талантлив. Знаете такого писателя? Московский мальчик, плохо зарабатывающий плохими криминальными романами (их то ли 3, то ли 4 вышло) в издательстве «ЭКСМО», жарким летом зверски убил маленькую девочку. Это было на Преображенке.

О нем и о его производных я прочитал в Сети.

 

ПРИНЦИП ВЕРСТКИ ЖУРНАЛА GEO

Малолетка в алом колпаке кинул под ноги мне ради смеха чью-то голову из фургона, везущего декапитированых аристократов с площади свергнутого трона. Оттуда, где работает нож гильотины*, к безымянным ямам.

Я поднял ушастый, бритый, ласково оскаленный мяч и смотрелся в него, решая: что ли приставить к своим плечам вместо уже имеющейся и не столь образованной головы? Присев на бульваре, как путешественник я смотрел на чужую голову, решив выяснить вдруг, а где, собственно, я нахожусь**, если смотреть на этот глобус?

 

*

— Изобретатель этой анатомо-типографской машины, разрезающей листы человеческой бумаги, доктор Гийом, по слухам, большой любитель поэзии. Зарифмованная кровь стекает двумя ручейками неизвестного восточного языка. Первый —  brov’, второй – lubov’.

**- Много лет спустя,  понял – я до сих пор сижу на той скамейке парижской мочки деревянного уха.

ПОЛНЫЙ РОТ

Мысль рождается во рту

Тристан Тцара

                Было постоянное московское офисное чувство: не высмеянный смех придавлен под верхним нёбом. Больше я ничего не помню о своей работе в офисе. Десять с лишним лет накапливал слюну и всем улыбался, а потом – плюнул. Сквозь разваливающуюся улыбку. Так делают звук громче, когда на Радио Максимум начинается любимая песня.

Оставил после себя только буквы бессмысленного стихотворения-вывиха на экране Flatron LCD 563LE:

Я просто машинка

Машинка включает компьютер

Я просто машинка

Машинка идет в Интернет

Я просто машинка

Машинка «Пипитер — Тютютер»

Такая уж фирма

Другого названия нет!

              Когда спрашивали на суде, утверждал, что никто из работников офиса не пострадал, а просто все они превратились в буквы этого стихотворения, родившегося у меня во рту, зачатого в моей слюне. И в пробелы между букв.

__________________________________________

Художник Шемякин рассказывал, что купил фотоаппарат после того, как на одной из нью-йоркских улиц увидел лужу мочи невероятной формы.

Я не видел такой лужи.

Я видел слюну.

  

 

РУКА ГОВОРЯЩЕГО СОСТОИТ ИЗ ЛОКТЕВОЙ И ЛУЧЕВОЙ КОСТИ

 RADIUS:

Я читал воспоминания профессора Стилавского о его работе в блокадном Ленинграде. Он был патологоанатомом в одном из госпиталей. При вскрытиях, чтобы разрезать артерии умерших, ему приходилось использовать лучковую пилу – настолько твердыми и толстыми были стенки сосудов из-за гиперхолестероза.

              Какого цвета горела лампочка в этом блокадно-ждановском, безжалостно-советском Макдоналдсе?

ULNA:

Я видел тома Маркса-Энгельса-Ленина, злобно обмотанные крупными заводскими цепями и замкнутые на тяжелые замки. Запертые книги. В каждом замке торчит согнутый или расплющенный ключ. Из таких коммунистически-жалких кубиков, похожих на трехмерные иконки WinRaR, можно строить стены, символы любой религии, гербы корпораций, знаки валют, дизайнерскую мебель или ничего.

              Какой смысл быть людям, если можно построить ничего?

ИОНЕСКО. РЕЙС 2006

               Я придумал флэш-моб «Хорошо сидим». Распространил приглашения в Интернете и лично по телефону. Место — Красная площадь. Желающие приходят со складными стульчиками и садятся перед Мавзолеем ровно на одну минуту. Сидячий беспорядок общелкивает вспышками пресса и пресекает милиция. В отделении, куда нас везут до выяснения всех мотивов, я знакомлюсь с той*, что сидела не на складном, как остальные, а принесла огромный, резной, готический стул со спинкой-шпилем. Эта мебель** тоже здесь и в протоколе.

— Что у тебя на майке? – спрашивает она, указывая на испанские слова под иконой Че.

— «Сражаться, чтоб не облажаться!», — перевожу я.

А на стене обезьянника выцарапано: «Кто понял жизнь, работу бросил!» и какие-то телефоны.

— Ты работаешь на телевидении? — спрашиваю я, пришедшую с тяжелой мебелью.

— Да! — отвечает она.

— А какой канал? – это спрашивает уже дежурный, расслышавший нас.

— Лучше спроси, какая станция, я проверяю камеры и экраны на платформах метро.
Мне приходит в голову, что задержавшие, опять же из-за дорогого роскошного стула, воспринимают ее как лидера, затеявшего наш сидячий бунт, то есть она села на моё место.

__________________________________________________________

* — Такие как она снятся мне только так:

** Эта мебель как складные аплодисменты в салоне самолета, когда шасси касаются посадочной полосы на аэродроме. И только одна она хлопает по-настоящему, разбивая ладони в кровь. Потому что только ей одной было не страшно.

ВЫПИСКА ИЗ МЕКТУБ

Решение стать ты принял на диване, мягком, как подушечка большого пальца. Слушая известную песню*, название которой, наконец, перевёл: «Туфелька, слишком маленькая даже для Золушки».

В аэропорту находишь единственно правильное место: там впаяны** ненадолго в воду фонтана и в мрамор кровавые буквы шыверт-навыверт. Оригинала, то есть быстрой красной строки, не видно. Только отражение. Чисто вымытая Золушка…

Ты принимал это, одно и то же, решение много раз, целый день. Но не всякая обстановка казалась подходящей, чтобы запомнить его навсегда.                 Вот она.

 

*      — там еще есть строчки про то, что «зола не черная, она – просто не белая…»

**

В СТОРОНУ КААБЫ

              В салоне показывают комедию «Возмездие Макса Кибла». Не смешно. Квадратное дно стакана с виски. Не черное. Стюардесса говорит. Речь не арабская.

Просыпаешься.

— Гляди на киблу и повторяй: «Бисмилляхи рахмани рахим». С каждым повтором кибла будет делаться ближе и больше, а ты останешься таким, как был. И вот, после девятнадцатого повтора кибла уже обступит, станет больше твоего поля зрения, ты внутри. Вот что значит буква «джим», — подсказывал мне в самолете бородатый пассажир, отказывающийся назавтра целовать надгробие Руми, чтобы не сделать мрамору щекотно и не рассмешить могилу.

Не просыпаешься:

ПОЧТИ УЖЕ И УЖЕ ПОЧТИ

               Лет в 10 милиционер отобрал у меня удочку, когда я рыбачил под мостом. Сказал, что это запрещено. Ему очень понравилась моя бамбуковая удочка. Я плакал. Не только из-за удочки. Он еще отнял банку с рыбкой. Маленькой, серебристой, живой. Она была похожа на ножик. Выхватить ее и воткнуть в горло я не смог. Почти смог. Уже не смогу.

Стеклянный рукав над двумя дорогами. Отражает закат так ярко, почти невозможно смотреть. Мне нравится такое Почти. Только что закончился  дождь. Пузыри в лужах как долгожданный десант  пришельцев. Крошечных, круглых, прозрачных и всемогущих, продолжительность жизни которых – до двух секунд. С этим ничего нельзя сделать. Контакт невозможен просто потому, что мы не успеем ничем с ними обменяться. Мы только заметили, а их уже нет. Мне не нравится такое Уже.

В детстве я часто с дотошным ужасом разглядывал свою кожу. Искал новые родинки и запоминал старые. Даже рисовал карту. Космический клещ высаживается на кожу, верил я, и, чтобы мы  о нем не знали, прикидывается родинкой. Вряд ли ведь мы встревожимся, увидев новую точку на себе? А потом поздно. Ты Уже не человек. Почти человек. Я часто просыпался от сна про то, что будущее это коммунизм роботов. Что только они способны. Сердце молотило зерно, и я не знал, укусил ли меня уже космический милицейский клещ, в которого я почти верил.

   

 ТЕСТ НА БЕРЕМЕННОСТЬ

                  Будет девочка.

Девочка покупает DVD «Ультрафиолет». Девочка покупает поддельные духи «Ультрафиолет» от Пако Рабана. Девочка включает радио «Ультра». Девочка покупает пистолет чуть-чуть похожий на пистолет Милы Йовович. Неправдоподобно непривлекательная девочка из Братеево. Района Москвы, где много азербайджанских ларьков, в которых фрукты* и овощи удивительных цветов. Тест на беременность положительный везде.

Девочка давно читает книги только со словом «Ультра» на обложке. Первую она купила из-за названия, не смогла в таком шрифте отличить английское «насилие» от английского «фиолетовый». Внутри стихи про отворачивание овчарочьей головы. Автор – коротко стриженый поэт, «живой журнал» которого элементарно найти в Сети. Начал писать после поэтического вечера в клубе «Трикстер», где он работал и работает охранником. Слушал два часа и ничего не запомнил. Более всего удивляли аплодисменты этих «сальных уродов» друг другу. Даже записал их телефоном, чтобы вспоминать о стихах при каждом звонке. Дома, а точнее, в метро, по дороге домой, он и сочинил «Овчарочью голову». Так работа сделала его поэтом.

Он рассказывал девочке об этом несколько раз, сначала  электронно, потом вживую всё в том же «Трикстере» и, наконец, у неё в Братеево, где они смотрели фильм с Милой Йовович. Особенно охраннику в тех стихах не понравился частый мат, впервые в жизни резал слух, и он сразу же решил, что сам никогда не станет, обойдется. Хотя в свободной от творчества жизни не стеснялся.

К предложению повлиять на её тест отнесся, как к партийному заданию. Без мечтательности и отлагательств. Девочке нравится думать, что все книги со словом «Ультра» пишет под ста псевдонимами её охранник и потому у него всегда недоступен телефон.

Может быть, будет мальчик.

 

* Пока еще не фрукты —

 

 

ВИТАЛИЙ БИАНКИ.UPGRADE

               Из жалости взять птенца  под яблоней*, когда кошка уже близко, и заболеть птичьим гриппом. Хеопс — так ты называл его — жил в корзине, казавшейся тебе чем-то лучшим, чем гнездо. На подоконнике. Пил из пипетки воду и  с трудом глотал человечий хлеб. На балкон ему было нельзя, снова бы вывалился. Через три дня после спасения протянул свои долгие лапки со стыдливо подогнутыми когтями. Ещё через три дня ты пробовал аспирином сбить себе температуру** и вспоминал, как прямо в корзине — теперь она называлась «деревянная пирамида Хеопса» —  отнёс его и оставил в кустах, под той же самой яблоней, где нашел живого. Но ещё не связывал никак свою лихорадку с крошечной птичьей смертью. Думал про воду, ведь купался накануне, аллергия, мало ли что сливают? И, уже захлебываясь кашлем, похожим на рвоту воздухом, зная диагноз, понял, что вывод из твоей редкой и модной смерти — добродетель должна быть абсолютно бескорыстной. Самоубийственно бескорыстной. Хрупкий воробышек может умертвить тебя невидимым дыханием. Пушистый, не умеющий летать вирус. Спасибо тебе за буквы. * — Яблоня была вся изогнутая. Жесты дерева, не умеющего плавать.

* — Яблоня была вся изогнутая. Жесты дерева, не умеющего плавать.

** — Когда зашкаливало за 40 – знал: Jesus Christ. Нимб. Безупречная, на первый взгляд, златовласка. Да не было Его. И быть не могло – Бог переболел в детстве «свинкой»

 

РЕДАКТУРА РЯДОМ

                      Никто не понимал репрессий. За что именно этих людей? Опять началось: забирают ночью, потом отпираются, мол, государство не при чем, будем искать. Никогда не находят. Никто не знает, куда? Диктатор, официально работающий в скромном ведомстве по контролю за рыбным ловом, да и то в недоходной должности, приезжает по субботам на дачу к редактору не очень известного издательства, любящего поэтов и всяких там самозваных философов. Диктатор нетерпеливо садится в беседке, а редактор счастливо пыхтит, тащит, прижав к животу, бумажную башню из поступивших за эту неделю сочинений. Подкрепившись крыжовником из тарелки, беседуют два энтузиаста:

— Ну а этот что?

— Этот из Ессентуков, написал тысячу страниц о выведении сверхлюдей. Утверждает, всё дело в цвете глазной  радужки. Кто какого цвета глазами глядит на мир. Много страниц про альбиносов с их красным, опасным, ягодным взглядом клубничных русских революций. Сложнейший план селекции племен с правильными оттенками взгляда.

— Хорош! – хвалит диктатор, – а вот этот про что?

— О! Это психоделический пиит, прибалт, в гнилой картохе разглядевший океан, воспевший соленую кровь слез, божественное хулиганство семи дней Творения, а собственные стихи сравнивший с пигментным спектаклем хамелеона!

— Класс! А тут?

— А тут, – вытирает случайные капли* с бумажной папки редактор рукавом – тут с рисунками своими прислал ростовчанин, называется «живые машины», посвящается Альбрехту Дюреру, но это только первая часть, а вторая —  Николаю Рериху.

— А пишет про что?

— А пишет про бисексуальных вампиров, живущих в бездонном городе.

— Про вампидоров, стало быть…

И так они говорят и смеются долго. Редактор цитирует, пересказывает, шуршит листами  и от радости трясет головой. Он знает свою работу. Читает всё, что присылают и составляет на каждого краткое резюме. Вот приключения «водконавтов», очень смешные, с пьяными осьминогами  с Сатурна (их алкогольные ножки скручивались в колечки, подражая родной этиловой планете), а вот детектив из жизни компьютерных геймеров с влажными эмоциями персонажей эротических игр и стонущим женским апокалипсисом в эпилоге. Вот рыцарское фэнтези с именами кинозвёзд и рок-пророков, а вот про остров безголовых — литературные мурашки отчаяния от невозможности oral sex.

Когда разговор и смех окончен, они бросают кубики в стакан. Вы знаете такие кубики, там цифры с каждого боку. А у каждой папки мечтающего о славе автора номер, конечно. Диктатор записывает подробно адреса тех, кому выпало. Завтра ночью за ними приедут и заберут навсегда. Никто не видит в этом смысла. Сегодня, значит, тот, который про девичью статую, вкусно насиловавшую по ночам на кладбище сочных сатанистов и обезжиренных бомжей. Ещё тот, кто в виде рекламной инструкции описал тюбик  говорящей зубной пасты, которая начинала шептать нечто белое, оказавшись на ваших зубах. И еще один фотохудожник, объяснявший исходы битв покемонов уровнем пламени американских зажигалок**.

Они договорились только вдвоем, в студенческие ещё годы, когда один создавал тайное общество для осуществления истинной власти и заодно для того, чтобы навести порядок с уловом и икрой осетров, а второй хотел влиять на литературную ситуацию в стране. Договорились, что будут так, если сбудутся их мечты.

«Мы это делаем не зря», — говорят они часто друг другу, как лозунг. Как только начали, сразу стало получше в стране, преступность пошла на убыль, выровнялась валюта, экономика подросла, отечественное кино укрепилось на мировых фестивалях и даже спорт пополз вверх. Совпадения вроде бы, но по их сверхсложной теории случайных жертв это не совпадения, а заранее заданный результат.

В беседке дешевенькой дачи два старых приятеля, два русских мечтателя, два бессеребренника спасают свой мир, бросая жребий, то есть, отдавая главную власть тому, кто главнее людей, кому только власть и может принадлежать. Так продолжается до тех пор, пока один автор, графоман, кстати, из самых посредственных, сочинивший гимн автостопу, не совершает на диктатора и редактора покушение и вот каким способом: присылает в издательство повесть из жизни автостопщиков, страницы которой, как перхотью, пересыпаны спорами потной чумы. Диктатор и редактор попадают в одну палату и зеркально думают друг про друга: «Но если это он меня предал, мой ближайший товарищ, то почему он тоже заражен, или его симптомы – блеф, просто мне подражает. Это заговор». Потная чума губит обоих с разницей в полчаса. Эти полчаса оставшийся в живых совершенно уверен, что смерть подельника – инсценировка заговорщиков и удивляется только актерской точности. «Мы это делаем не зря», — говорят оба перед смертью непонимающему больничному окружению.

Страна остается без тайного диктатора, его партнера и их игры. Никто так и не узнал смысла репрессий, но больше ни за кем по ночам не приезжают и не увозят. Через несколько дней после синхронных похорон в стране случается финансовый обвал, распространяется неизвестная эпидемия, и террористы охотятся на поезда. Никто не понимает, откуда всё это сразу вдруг взялось. На даче своего коллеги сотрудники издательства, приехавшие отмечать сорок дней, находят несколько сотен рукописей абсолютно разного уровня и стиля, неизвестно зачем хранимых здесь и помеченных случайными номерами, не выстраивающимися в ряд.

Посреди скучнейшей и длиннейшей повести о бедах и радостях автостопа нашлась одна необъяснимая глава, словно совсем из другой книги. «Разборка с мертвяками». В ней утверждалось, что по российским трассам не первый год катается морозильный грузовик. Запрещенный аттракцион на колёсах. Заплатив водителям, лезешь в фуру, и там висят-лежат мертвяки. Разновозрастные и разнополые. Их разрешается бить во все места, лупить по всем хрустящим частям, ломать им скулы, выхватывать глаза или лазить в солнечное сплетение. Можно использовать биту, кастет или боксёрские перчатки. Драка с толпою мертвых якобы доставляет не сравнимое ни с чем удовольствие. Половину главы занимала экономика проекта: где и почем берут тела, как часто их приходится менять, в каких районах страны и среди каких групп населения наибольший на «разборку с мертвяками» спрос.

Те, кто нашли главу, рядом.

——————————————————————

* — Такие. Неживые:

**-

 

 

 

 

 

 

 

МОЖНО, ЭТОТ ТЕКСТ БУДЕТ БЕЗ НАЗВАНИЯ?

            В сериале «Солдаты», что бесконечно идет на канале Ren TV, есть персонаж лейтенант Смальков. Один в один похожий на Хайдеггера с фотографии 1920 года.

Страшная вещь фотография. Часто это форма оскорбления. Особенно, когда удачный снимок:

          Склоны Московской Кольцевой, где тень, трава онемела  в инее, а там, где солнце — сырая и блестит. Так закончилось первое лето тысячелетия. И щиты рекламы сверкают  ярче оплаченного.  Из-за росы. В плеере жуткий японский нойз. Solonoise. Именно так шумит роса.

   

 ДОСКА ОТТУДА

              На  ливанском кедре прописаны охрой египетские глаза  и ладони. Плывущие к Осирису. По волнам годовых колец  семнадцатой династии. Покойники великолепны: Книга Мертвых отскакивает от зубов. Где превратиться в дышащий лотос. Где превратиться в змею с бирюзово-фрактальной чешуей. Где превратиться в крокодила с серебряной пастью. Что сказать собачьеглавому привратнику. (Он слушает слегка шевеля ушами. Не дай Бог, они станут неподвижными…) Не дать своей Ба скрыться на соколиных крыльях. Стать иглой, пронзившей плетение*.
— Обыкновенная соснятина, —  сказал плотник Шура, вглядываясь в красноватую гробовую египетскую доску.  Его положение: сочувствует скинхедам, делает на заказ мебель, фигурные, под готику, двери для дач, нарды, шахматы. Слушает «Ленинград». Уважает заказчиков, хотя и не любит их. Расслабляется пивком. В школе интересовался оккультизмом и слушал «Импелт Назарин». Ещё раньше Шура любил фильмы про карате с Брюсом Ли и ему подобными. Его будущее: смерть отца от алкоголя, два года шесть месяцев срока по бытовому и нетрезвому делу. В компании давних знакомых поножовщина с узбеками, задолжавшими кому-то денег за квартиру. «Необыкновенная соснятина».

— Оно, плетение,  египетское не обязательно:

РЕВОЛЮЦИОННАЯ АРГЕНТИНА, ПУЗЫРЯЩИЙСЯ КАВКАЗ

                 Мой дядя откуда-то с Кавказа, с юга. Там застрелили школьного Лермонтова и оттуда везут кабачковую икру. Приезжал к нам, когда я только учился читать. «Мохер» — называла его вся семья, и было за что. Под майкой и под штанами дядя был такой кучерявый, черный, как  нахмуренная туча, у которой сердцебиение-молния внутри. И еще «снежный человек» шутили про него. Его могли бы называть и «Кинг-Конг», но про Кинг-Конга тогда мало кто слышал. Могли бы называть «заштрихованный», но моя семья не была достаточно интеллигентной для такого слова. Весельчак. Дядя раздевался, в полосатых трусах ложился на полосатый диван, а я сворачивал из газеты «Труд» трубочку, совал её во взбитое мыло и дул на дядю. Они, пузыри, не лопались, а висели на нём, точнее, на его черной шерсти, как игрушки на ёлке, словно «банки», вытягивающие болезнь из простудившегося*. С десяток моих вдохов-выдохов и дяди уже не видно, над диваном возвышается многоэтажная кладка перламутровой икры,  радужное здание далекого будущего, тело из  одних глаз. Если «дядя с юга» чихал, всё это исчезало с него в один миг и он оставался в мыле. Но он терпел и улыбался. Я всё тут же возмещал. Дул в свою дуду, свернутую из советской газеты, рождающую радужные сферы, мыльные ноли,  а он, дядя, тонул в пузырчатом перламутре.

По умолчанию полагается, что я игру изобрел случайно: подул-увидел-засмеялся и прочее. Но это не так. Дядя сам рассказал мне, что так можно. Другие дети где-то делали с ним подобное много раз.

А телевизор в той же комнате который день говорил про революцию в Аргентине. Я не слушал и не смотрел, завороженный пузырями.  Восхищенный невесомым мылом. В таком виде кавказский дядя казался мне идеальным человеком. Каким должен стать человек в результате всех революций. Сейчас я знаю, что никакой революции в Аргентине тогда не было и быть не могло. И очень жалею, что не слушал тех репортажей о ней.

Аргентина, в которой весело по-южноамерикански горят дорогие авто на улицах. Участки и тюрьмы забиты арестованными «пикетейрос», поющими и танцующими за решеткой людьми. Очередной парламент в очередной раз сбежал из своего дворца и в здании хохочут погромщики с факелами. «Наши дни это не муравей», — кричит с балкона индеец в шортах и футболке, – «наши дни это бешенный конь!». В Буэнос-Айресе работницами захвачена фабрика «Брукман Бразерс». Там шили элитные костюмы. Это первая пролетарская крепость. Появляются и другие. Срочно отбывшие из страны хозяева обращаются к генералам с просьбой восстановить их права.

Сегодня я слышу это, но мне кажется: просто просачивается записанный мозгом в детстве телевизионный строгий, бесстрастный голос.

Рассматривая дядю сквозь хрупкий прозрачный ноль, недолго висящий в воздухе, я сочинял песню о совершенном человеке. И потом я сочинял её. И до сих пор еще, кажется, сочиняю. Но все равно в ней всегда остается слишком много «забытых» мест и она напоминает обрывки, как если по радио слушать, с помехами:

Он видит что-о? Что-о?

Он видит Ничто-о

Он через ноль войдет и выйдет

Есть разрешенье на то

Пока физические лица считают рубли

Он в этих лицах видит ноли

Мы очень хочим быть счастливыми

Но чувствуем боль

А для него наша планета

– Намыленный ноль

У нас есть сердце-мысли-чувства и родная земля

Ну а ему всё ниже ноля

Он жизнь давно на ноль помножил

И невидимым стал

Он через ноль войдет и выйдет

Как через вокзал

И еще что-то там про «сказал, пьедестал» бесконечно.

Дядя умер вчера. В зале ожидания на вокзале.

 

* — Иногда пузыри были неправильной формы. Я их особенно ценил:

  

 МАЛЯРЫ LIGHTS

Пробел между строками означает междусценное затемнение

Два человека с ведрами, кистями и валиками, в малярской одежде, приходят в большую комнату с мебелью и начинают красить стену. Они делают это опытно, не спеша, не мешая и не помогая друг другу. По мере того, как движется работа, мебель постепенно исчезает. Маляры словно закрашивают ее. Первый маляр продолжает начатый в прошлом помещении разговор.
1: С Киевского вокзала. Там двое раскрашеных итальянцев держат над головами лампы-колокола
2: Если позвонят, разобьют?
1: В тех колоколах звук заменен светом. Зашнурованное в кокаиновый цветбелое тепло.
2: В Киеве есть Владимирский собор.

Как в мультфильме ходишь. Как-будто пририсовали тебя в детство. Вокруг врубелевские белые кувшинки. Синие иконы дорого и недорого. Суд надвходом.
1: А София? Эллинские лица ангелов. Обливной пол, с которого копировал американец Поллок. Вырезанные в перилах автографы с твердыми знаками.Пункт духовной санобработки.
2: Я купил там, деньги были, красивую банку пустую. Называется «воздух помаранчевой революции».
1: Пустую? А ты открывал?
2: Да за хуем? Итак, по весу, видно, что пустая.
1: Ты интересуешься революцией?
2: Выходит так. Гулял на майдане, думал, что купить: деревянную булаву или эту оранжевую банку. Выбрал революцию. Булаву я и сам выточить могу.
1: А революцию?
2: Там ещё были майки, где Че с трезубцем на беретке.
1: А ты знаешь про крестьянина Рохаса, который выдал Че? Его поймали и мучали, пытали, а он в несознанку. Тогда эксперт-янки сказал: «неправильно». Рохас был бедный пахарь с кучей детей. Эксперт сказал ему: мы тебе заплатим. Твоя семья станет жить иначе. Ты навсегда уедешь отсюда. Выучишь в нашем университете своих детей.
2: И выучил детей он, уехал?
1: Никто не знает. Это тайна. Даже кости Че нашли через тридцать лет, а вот про детей Рохаса никто ничего не скажет точно.
2: А Сандино как погиб?

1: Сандино назывался «генерал свободных людей». После ухода интервентов- янки, которым он объявил войну, он получил надел в горах и жил там со своим отрядом-общиной. Его позвали в столицу на переговоры, типа, чья теперь будет власть. Сандино не хотел ехать, но имя и прошлое обязывало. В столице его убили вместе с охраной. В горы он так и не вернулся.
2: Я был у моря в горах. Лунная бухта, пещеры отшельников. В одной пещере видел даже окна — витраж с крестом.
1: Залезал внутрь?
2: Да
1: И как там?
2: Я подумал, что не смог бы долго оставаться в пещере с таким цветным христианским окном. Что-то не так. Это окно как танки из фанеры для обмана вражеских самолетов. Православные ненастоящие танки против летящего по небу люфтваффе десяти смертных грехов.
1: У нас вчера тоже был ночной спор о боге на спортивной площадке. «Сама думка, шо бог есть, це вже хуйня», сказал один. За бога заступилась Маша, не очень умная, но очень думающая.
2: А герилью от конкисты отсчитывают?
1: Нет, первая герилья это Сапата в Мексике, потом в Никарагуа Сандино, дальше уже Гватемала, Колумбия, Куба, опять Никарагуа, Сальвадор, снова Мексика сейчас.
2: Сапата это по-нашему Махно?
1: Махно сначала был налетчик, когда их брали, атаман застрелил жену и себя, поджег окруженный дом, а Нестор попал на каторгу. Там ему вырезали одно легкое
2: В карты проиграл?
1: Нет, туберкулез.  По амнистии революция выпустила, в форме офицера приехал назад, к себе на хутор, отряд создавать. Как-то их окружили вместе с другим батькой, Щусем, красавцем, великаном и матросом. Щусь предлагал отсидеться, но Махно решил наступать, тогда-то батько и изобрел тачанки.

Тачанки крушили оборону. Махновцы нередко переодевались в белогвардейскую форму. Мог подойти такое «благородие» к белым и закричать: «видел я, как вчера стреляли, сапожники», а потом схватить их же пулемет и дать по врагу очередь.
2: Не уважали то есть честь мундира?
1: Да, тем более что своей формы из принципа не было. Белые ни за что, кстати, расстреляли брата Махно Емельяна.
2: А красные назначили его комбригом, дали орден!
1: Красным было за что ценить батьку. Он бил по тылам Деникина, штурмовал Перекоп. Но только красные комиссарить начинали, Махно мог в сердцах шашку в сцену воткнуть: не дадим нас на цепь сажать, не за тем  люди царя валили.
2: Он в Париже умер потом?
1: Да, простудился на демонстрации, это добавилось к каторжному туберкулезу. Перед смертью, в 30-ых, предлагал объединяться всем, кто за самоуправление. Могилу из-за недостатка денег перенесли потом в колумбарий.
2: Если бы я делал фильм, то закончил бы в тумане среди склепов на Пер-Лашез, длинным перечислением французов, выкупивших его место.
1: При жизни, а не после, у него ведь движущей силой в Гуляй-Поле были казаки. А у казаков как распределяется смерть? Серьга в левом ухе, значит глава рода, серьга в правом, значит единственный оставшийся наследник семьи, чтобы батько знал, кем обождать жертвовать.

2: А мы в армии вот как строевую пели:
Барсук — редчайшая из сук!/ Мы все поймать его хотим!/ Он притворяется приветливым/ На самом деле он — скотин!
1: А такую знаешь? Её над петь с кавказским акцентом: Два часа я слушал/ Но понять не смог/ Кто же у них главный:/ Хичкок или Ван Гог?
2: Давай, бублики стопчем?
1: Давай, доделаем здесь.

2: И на мраморном коробе надпись: «Тому, кто верно исполнял волю Демиурга».
1: Ещё они писали на могилах: «Ты уже камень, ничего не услышишь».
2: Или: «Золотое потомство первым уходит в Аид». Или «Волны Стикса сладки только во ртах молодых».
1: На их светильниках огонь выходил из скрещенных мечей лепных гладиаторов. Когда гладиаторов запретили, устраивали собачьи бои на громкой ночной гальке. Я там был, поднял у моря камень, он от руки нагрелся и я понял, что камень теперь брат мой, прыгает из ладони в ладонь, так и привез его домой, не сумел бросить. Долго хотел расколоть камень. Посмотреть нутро. Казалось, не простой это камень, а подобранный домик какой-нибудь древнегреческой прекрасной гадины.

2: В моей руке праща Давида, это кто сказал, Че?
1: Да кто только не говорил. Ещё у них в Лептис Магна вместо заборов росла ежевика. Сладко плавится во рту и колется больно. А когда кончалось лето – они тут же встречали осень как жену в слезах.
2: А знаешь, как у них такая краска называлась? «Зеленый глаз христианского лица». Христиане долго были запрещены. Это сейчас они живут по типу all inclusive в пятизвездочных церквях
1: Считается, девять к одному сегодня сочетание финансового капитала с производственным. То есть девяносто процентов денег ходячих воздух, как та банка с майдана, ничем не обеспечены.
2: Тогда мировая экономика в смысле устойчивости есть перевернутая пирамида?
1: Ну, другие считают не всё так плохо, и сочетание не один к девяти, а один к четырем.
2: Ну, тогда выходит конус.
1: Деньги это временное явление.
2: Деньги это разрешение противоречия между меновой и потребительской стоимостью. Не помню, откуда помню. Вместо денег, я читал, станут акции?
1: Акции это надежды на получение прибыли. На бирже торгуют чужими надеждами.
2: Задача иракской операции — снижение цен на нефть. Нужны военно- политические организации. Это понял давно Каддафи. «Джамахерию» недруги пререводят как «толпу», а друзья как «народоправление». Но когда я вижу Каддафи на плакатах, в его глазах вопиёт одиночество. Вообще он мне всегда казался эталоном мужской красоты. Я как-то наткнулся на сайт его поклонниц из Дании. Девочки 16, 17, 18 лет…
1: Я за культурно-политические группы. Группа это одинаковый выход как из толпы, так и из одиночества.
2: У Каддафи  было сначала двенадцать человек. Как и выжило на Кубе вместе с Фиделем. Как и у Блока, как за круглым рыцарским столом, как гностических эонов в плероме, как апостолов в Евангелие. А сегодня в Ливии действуют триста пятьдесят народных конгрессов. Всё обсуждается в народных комитетах. Нет правительства и нет парламента.
1: Почему народ Ливии не принял в школах обучения экстерном?
2: Энгельс призвал своих из первого интернационала выйти, потому что в большинстве секций укоренились сторонники Бакунина. Бакунин думал что? Государство первично, оно возникло, как проявление физического неравенства и привело потом к образованию классов, семьи, частной собственности и эксплуатации, то есть наемного труда. Отсюда удар по государству подкосит и остальное.
1: Но Маркс-то считал иначе: сначала, из накопления излишков, возникла собственность, классы, эксплуатация, а потом уже государство, чтобы всё это охранять. Отсюда был вывод, сначала захватываем государство, упраздняем частную собственность, классы, а уж потом оно исчезнет, как бессодержательная форма.
2: А может всё возникло одновременно и было приблизительно одним и тем же, а потом уже стало по-разному называться? Государства возникли из завоеваний одних народов другими, а собственность из грабежа покоренных мест? Первый подданный это пленный, а первое имущество это хромая лошадь пленного. И тогда новый мир начинается там, где государство отпускает завоеванных и уходит с покоренных территорий.
1: И всё же собственность началась с кармана. Человек, как система карманов. А власть началась с пуговицы на кармане. Очень примитивной, согнутой из длинной колючки. А вот Маша считает, власть пошла от отчаяния ибезысходности.
2: То есть?
1: Ну, нельзя было уберечь людей от хвори, от людоедства и от скатывания к скотам и умные стали приказывать остальным и наказывать за непослушание, чтобы спасти свой род, а потом уж, и очень быстро, власть досталась в наследство бог знает кому и превратилась в чистую привилегию, потому что даже умные слепо верили в своих детей.
2: Почему она так думает?
1: Потому что у неё есть ребёнок и недавно он безо всяких видимых причин дерябнулся головой о дверь и ему наложили швы. Два шва. Как неживые памятники двум мировым войнам на лице пока ребенка.

2: Парикмахер!
1: Третья мировая теория!
2: От хуя ушки!
1: Ежик!
2: Кузнечик!
Двое работников собирают инструменты и выходят вместе со своими словами. В результате съёмок возникает не только этот фильм, но и покрашенная стена. Если вы любите экшн, пусть за кадром звучат выстрелы. Вместе с камерой мы вплываем  в следующую комнату. Её стены только что выкрашены и влажны. Камера ведет нас ещё в одну похожую комнату, потом ещё. Стены везде влажно блестят новой краской. Они гордятся. Стены довольны собой. Ощущение того, что они прошли какой-то чудовищный dress-code. Они готовы к будущему.

_________________________________________________________________

Вторая и четвертая иллюстрации —  художник Игорь Резвых

Реклама